Через два дня Михайлова под усиленным конвоем доставили в "гросслазарет". Здесь у ворот строилась колонна машин с "добровольцами", которых направляли в Шепетовку. Будущих казаков окружали автоматчики и полицаи. Машина с арестованными встала в середине колонны, рядом еще одна - пустая. За проволокой толпились пленные.
   Михайлов старался понять: сообщили ли Лопухину об его аресте, сумел ли он спрятать листовки и оружие, продолжается ли подготовка побега? Ответы на эти вопросы помогли бы вернее определить линию на допросах. Задумавшись, он едва расслышал:
   - Здравствуйте, Федор Михайлович!
   Поднял голову и встретился глазами с Цыганковой. Люба! Кровоподтек на щеке, рассечена верхняя губа, разорванное платье кое-как схвачено ниткой.
   В глазах Цыганковой ни тени упрека, только чуть дрожат губы.
   Так же тихо он ответил:
   - Здравствуй, Люба!
   В машину посадили Папышко и Власюк. Обе поздоровались взглядом, и он так же ответил. Успел заметить, как в соседнюю машину сажали Андреева, Куявского, Рябошапку, Полищука, Оксану Воронюк...
   Да, ударили, что называется, в самое сердце! И удар не случайный! Явное предательство! Муза знал мало.
   Впрочем, он попросту навел на след. Федор Михайлович порадовался, что удалось вовремя вывести большинство людей из-под удара, хорошо, что даже близким не раскрывал связей с другими организациями, кроме шепетовской. Да и о ней немногое известно.
   Из ворот лагеря повернули через стрельбище к шепетовскому шоссе. Густая пыль мешала видеть, что делалось по сторонам. Выехали на шоссе, миновали Цветоху. Справа от дороги густой кустарник, за ним - лес. Удобное место для засады! Федор Михайлович невольно приподнялся. Сразу же конвоир угрожающе выкрик- нул:
   - Цурюк! - и выпустил по кустарнику длинную автоматную очередь. С других машин поднялась стрельба, колонна увеличила скорость. Пленники зашевелились, с надеждой глядя на кусты, но тщетно!
   В Шепетовке машины с арестованными вышли из колонны и въехали во двор тюрьмы. Женщин сразу же куда-то увели. Михайлов успел шепнуть Андрееву:
   - Держитесь, хлопцы! Во что бы то ни стало держитесь!
   Через несколько минут увели и его.
   Поднялись на второй этаж, миновали несколько камер. У двери со стеклянной табличкой остановились, один из конвоиров постучал и вошел. Сейчас же раздался резкий звонок и другой конвоир подтолкнул Михайлова к двери.
   "Ну, начинается!" - Больно сжалось сердце.
   Просторный кабинет, большой письменный стол, массивный зеленый сейф, несколько стульев, вешалка в углу, на стене карта Каменец-Подольской области и портрет Гитлера. Михайлов зафиксировал все в одно мгновенье и поднял глаза на сидящего за столом в тяжелом кожаном кресле молодого оберштурмфюрера, очевидно следователя. Тот расписался в тетради конвоира и что-то тихо сказал ему. Конвоир вежливо щелкнул каблуками и вышел.
   Гестаповец внимательно посмотрел на арестованного, открыл папку и долго листал ее, затем вынул из папки фотографию, взглянул на нее, на Михайлова, и на довольно чистом русском языке сказал:
   - Берите стул, садитесь.
   Михайлов сел, вдохнул пропитанный табачным дымом воздух, люто захотелось курить. Следователь затянулся сигаретой, взял авторучку, придвинул к себе несколько листков бумаги и задал первый вопрос:
   - Фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность?
   - Михайлов Федор Михайлович, 1898 года рождения, русский.
   - Все правильно. Надеюсь, что дальнейший наш разговор будет идти так же гладко. От вашей правдивости, от полноты ответов на наши вопросы, от искренности будет зависеть ваша судьба, точнее говоря,- жизнь. Вы обвиняетесь в тягчайших государственных преступлениях - создании большевистского подполья, распространении подрывной литературы, организации побегов военнопленных, помощи партизанам.
   - Это какое- то недоразумение, господин офицер.
   - Разберемся! - Следователь стряхнул пепел с сигареты.
   - Господин Михайлов, вам известна Цыганкова?
   - Конечно, это наш зубной врач.
   - И главный отравитель. Вы дали ей задание отравить. Кого?
   - Не понимаю, о чем вы говорите.
   - Не понимаете? Разъясню, У Цыганковой обнаружен в стакане яд, а на прием к ней пришел Косович. И вы об этом хорошо знаете. Будете говорить?
   - Я ничего не знаю.
   Гестаповец спокойно полистал бумаги, нашел нужную и продолжал:
   - Ладно, оставим пока Цыганкову. Кто такой Бонацкий?
   - Мой бывший завхоз.
   - Меня интересует главным образом его бандитские обязанности. И где он сейчас? Молчите?
   - Я не знаю, где сейчас Бонацкий и еще меньше о его бандитской деятельности. Я - врач, и с бандитами не як- шаюсь.
   - Предположим. Эта листовка вам знакома? Она очень красочно расписывает зверства оккупантов. Где типография, которая печатает такие листовки?
   - Листовок я не читаю и тем более о типографии ничего не знаю и знать не могу.
   - Все правильно, зачем читать, когда вы ее сами писали да еще беспокоились о красной краске.
   Михайлов чуть не выдал себя невольным движением: о листовке знали Муза, Одуха, Скройбиж. Когда шел разговор, были двое: Муза и Одуха. Вот откуда им все из- вестно.
   А следователь, будто читая его мысли, спокойно сказал:
   - Ваш Муза много рассказал.
   И хотя Михайлов и не пытался возразить, предостерегающе поднял руку:
   - Он знает больше, чем вы думаете. И другие не молчали. Куявский, Андреев,- и, глядя в упор, докончил: - и ваша красавица Цыганкова. Будем говорить... то-ва-рищ председатель подпольного комитета?
   Нанеся последний удар, следователь удовлетворенно рассмеялся и, откинувшись на спинку кресла, бросил пачку сигарет арестованному.
   Федор Михайлович медленно взял сигарету и не спеша закурил. Уверенность в предательстве Козийчука и Музы стала окончательной. Козийчук знал, что он председатель подпольного комитета. Как сообщить на волю о предательстве? А времени на раздумье - считанные секунды.
   Вскоре гестаповец перестал благодушно улыбаться, выпрямился и нетерпеливо постучал по столу. Михайлов, глядя в его глаза, спокойно ответил:
   - Все, о чем вы говорите, или ошибка, или клевета. Я врач, на неплохой должности, зачем же мне лезть в пекло? И людей, о которых вы говорите, кроме Цыганковой, я знаю постольку поскольку. Мне ли, исключенному из партии, быть председателем подпольного комитета? Кто мне поверит? Вам бы уже надо знать, господин офицер, какова у нас в стране роль большевиков.
   Гестаповец выслушал, не перебивая, и задал новый вопрос:
   - Когда и за что вас исключили из большевиков?
   - Еще в 1921 году, за то, что не захотел больше работать в партии, отошел от политики и стал врачом.
   Следователь что-то пометил в бумагах и, глянув на часы, включил радиоприемник, как видно, заранее настроенный на Москву. Передавалась очередная сводка Совинформбюро. Михайлов вздрогнул от неожиданности и от того, что передавалось. Диктор говорил о тяжелых боях на подступах к Волге и Кавказу. Сидел, как оглушенный, и очнулся, когда гестаповец, выключив приемник, вкрадчиво заговорил:
   - Слышали? Вы умный человек, должны понять, что большевистские армии разгромлены. Кому же нужно ваше упрямство? Я предлагаю жизнь и обеспеченное положение - в Славуте ли, в другом городе, по вашему выбору - безразлично. Вы должны подробно рассказать о структуре и задачах организации, кто в нее входит, связи, явки - вот, пожалуй, и все. Иначе разговор у нас пойдет по-другому. Я представляю вам полную возможность на собственной шкуре испытать то, о чем вы расписываете в своих бумажках. Даю три часа на размышление. Можете взять с собой сигареты.
   Он позвонил, и Михайлова увели.
   Федор Михайлович рассеянно окинул взглядом одиночную камеру - серые, грязные стены, маленькое зарешеченное окошко под потолком, столик, топчан. Закурил. Он был еще под впечатлением сводки Совинформбюро.
   По коридору прогремели тяжелые шаги, где-то невдалеке лязгнул замок, донеслось:
   - Цыганкову!
   Что же теперь делать? Как спасти товарищей? Как передать о предателях на волю? А вдруг? Нет, это конец. А времени - три часа. Нет - уже два. Потом... черт знает, что потом?
   Вспомнился младший брат Георгий. В 1919 году семнадцатилетний красный командир попал в плен к белогвардейцам. Пытали, добиваясь сведений о наших частях, и ничего не добились. А через два дня Георгий с товарищем бежал из плена. Погиб в двадцатом на Пере- копе...
   Снова шаги по коридору, лающий голос:
   - Андреев!
   Бегут, толкаются мысли...
   - Этот не выдаст. А другие? Нет!..
   Приоткрылся глазок, заглянул охранник.
   Федор Михайлович прилег на топчан, затянулся сигаретой.
   Да, пожалуй, это конец. Но все равно надо драться!
   Услужливая память рисовала прошлое... 1916 год. Он, молоденький матрос, вытянулся в кабинете следователя.
   Штабс-капитан тычет в лицо большевистскую листовку:
   - Кто дал? Говори, мор- р-рда!
   - Нашел в кубрике, вашбродь! Вот - крест, нашел! Дробящий удар в лицо...
   Михайлов забылся в тяжелой дреме. Звякнул замок.
   - Михайлов - выходи!
   Тот же кабинет, но в нем уже трое. Кроме следователя, два пожилых гестаповца. Один из них в штатском, у другого знаки оберштурмбанфюрера.
   Следователь, наклонившись к гестаповцу в штатском, что-то прошептал на ухо.
   - Альзо... Итак, вы подумали?
   - Я ничего не могу вам сказать. Все, о чем вы говорите, что мне приписываете, досадное недоразумение.
   Следователь вышел из-за стола, неторопливо прошелся по кабинету.
   - Значит, не будешь говорить?
   - Я ничего не знаю.
   И сейчас же посыпались удары.
   - Кто члены комитета? Говори!
   - Где Бонацкий? Говори! Удар ногой по раненому колену...
   От нестерпимой боли доктор вскрикнул и потерял сознание. Медленно приходил в себя, лежа в углу кабинета...
   Следователь уже сидит в стороне, из-за стола толстый гестаповец нетерпеливо посматривал на арестованного. Заметив, что Михайлов пришел в себя, пролаял:
   - Встать!
   Доктор с трудом поднялся, от острой боли в колене стиснул зубы, медленно выпрямился и потрогал разбитую губу.
   - Ваши сообщники признались и полностью уличили вас. Запираться бесполезно. Есть еще время одуматься, потом будет поздно. Вы пока получили только за свое упрямство... Как это? Цветоч-ч-чки! Плодики будут потом. Понятно? Будешь говорить?
   - Что же я могу сказать, если ничего не знаю? Я не нарушал никаких законов, работал честно, за что вы меня бьете?
   Следователь быстро переводил.
   Гестаповец, раздраженно посапывая, слушал.
   На кого похож этот фашист? Ага, на гауптмана Планка! Такая же свиная туша, такие же бесцветные глаза.
   - Увести!
   Снова одиночка. Горит голова, сердце готово выскочить из груди, руки дрожат. Напиться бы, но воды нет...
   С этого допроса дни и ночи слились в сплошной кошмар. Избиения, пытки, уговоры... И снова - пытки!
   Михайлов объявил голодовку.
   Одновременно шли усиленные допросы остальных подпольщиков. Однако гестаповцам не удалось ничего добиться.
   Михайлов сумел передать через тюремных рабочих записки товарищам, в которых дал указания, как вести себя на допросах.
   После истязаний из гестапо удалось вырваться только Вале Папышко и Оксане Воронюк, против которых не нашли улик. Вале к тому же помог хороший отзыв славутского коменданта. Люба Цыганкова и Маша Власюк с допросов в общую камеру не вернулись.
   Время шло, а гестапо топталось на месте: арестованные молчали.
   Наконец, видя бесполезность своих усилий, решили спешно закончить следствие.
   Федора Михайловича привели на последний допрос.
   Знакомого следователя уже не было - три гестаповца, все новые, и переводчик. Сидящий за столом штурмбанфюрер аккуратно вынул из футляра очки, подышал на стекла, протер их и оглядел руководителя подполья.
   Разбитые почерневшие губы, синяки, кровоподтеки, поникшие плечи, но в глазах твердость.
   Гестаповец уткнулся в дела. Полистал одну, другую папку и заговорил по-русски. Переводчик вполголоса переводил его слова остальным.
   - Разговор у нас последний. Повторяю - последний. Сегодня ночью ваши сообщники расстреляны. Вы заслуживаете большего и получите его сполна. Но я даю вам последнюю возможность спастись. К чему ослиное упрямство? На что вы рассчитываете? От вашей организации уцелел десяток бандитов, пусть даже сотня. Выловить их не так уж сложно. Голова снята, а отрастить новую мы не дадим. В чем же смысл того, что вы молчите? Ничего не добьетесь, кроме виселицы. Мы сохраним вам жизнь. Переправим туда, где вас никто не знает. Обеспечим вас материально. Альзо, выбирайте - жизнь или виселица! Это очень некрасивая штука! А? Слава? Героизм? Долг? Пустые слова. Как говорят у вас в России - никто о вас сказок не скажет и песен о вас не споет!..
   Дал подумать, затем отрывисто спросил:
   - Будете говорить?
   Да, говорить ему хочется, очень хочется. О том, как он ненавидит и презирает этих черных крыс; что недалеко то время, когда они захлебнутся в собственной крови; что за него отомстят товарищи. И еще о многом. Но сказать об этом, значит хоть как-то подтвердить ход следствия, лучше держаться одной линии.
   - Я могу только повторить то, что неоднократно говорил,- ответил Михайлов.- Я ничего не знаю.
   Его снова бросили в одиночку. Федор Михайлович закурил, машинально стер с мундштука кровь от разбитой губы и невольно усмехнулся. Сорок четыре года - не мало, но не так уж и много. Жил, как жило большинство поколения - батрачил, служил на флоте, связал свою судьбу с партией, участвовал в революции, бил беляков в гражданскую. Потом учился, лечил людей, воспитывал детей и снова фронт. Добивался успехов и не избежал ошибок.
   Вспомнил слова секретаря Славутского райкома:
   - Очень рад, товарищ Михайлов, что вы снова в рядах партии. Будем надеяться, что и партстаж вам восстановят.
   Где он сейчас? Жив ли, может, на фронте или тоже в гестаповской камере ожидает конца? Где Маша? Удалось ли ей добраться до Ульяновска? А как Мишка, смешной, похожий на мать мальчишка, дочурки? Узнают ли, хотя через много лет, где и как сложил голову их отец?
   Ранним утром 1 августа 1942 года к шепетовской тюрьме подошла крытая черная машина. Михайлова втолкнули в кузов, рядом с ним уселись два жандарма и полицай.
   Федор Михайлович старался определить, куда его везут. Не за город ли, к оврагу, где регулярно расстреливают шепетовцев? Это самое страшное - исчезнуть бесследно. Сидя в одиночке, он думал об этом. Для него не безразлично, где произойдет казнь.
   Между тем под колесами явно ощущался булыжник, машина то и дело подпрыгивала. Похоже, славутское шоссе. Может, еще исполнится последняя надежда: умереть в Славуте.
   Прошумели доски моста. Машина остановилась, и жандарм, распахнув дверь, насмешливо пригласил:
   - Билль коммен!
   Михайлов спрыгнул на землю. Так и есть - Славута, двор полиции! Вот и старые знакомые - Дурасов, Ткаченко, еще двоих где-то видел прежде. Полон двор солдат с автоматами, даже два ручных пулемета. Все смотрят на него - большинство с любопытством, злобою, некоторые равнодушно. Впрочем, осмотреться Михайлов не успел. Те же два жандарма повели его в здание полицейской управы на второй этаж. Ввели в небольшую пустую комнату и тут же вышли, оставив одного. Федор Михайлович тяжело опустился на скамейку, закрыл глаза.
   В дверь тихонько постучали. Это было так неожиданно, что Михайлов в изумлении сказал:
   - Войдите!
   Дверь приоткрылась, и в нее протиснулся низенький священник. Михайлов с недоумением уставился на попика, а тот, запинаясь, поминутно оглядываясь на дверь, что-то затараторил о раскаянии, о том, что всякая власть аще есть от бога, идти ей наперекор грешно...
   Федор Михайлович неприязненно отмахнулся и указал на дверь. Поп боком выкатился прочь. Тотчас комната наполнилась людьми. Двое полицаев, подскочив с обеих сторон, завернули руки за спину и стянули их колючей проволокой, Ткаченко повесил на шею фанерную доску с надписью: "Я большевистский бандит, я убивал немецких солдат".
   По бокам стали два жандарма, сзади кто-то толкнул в спину, раздался пропитый голос:
   - А ну, марш, краснопузый!
   Под усиленной охраной Михайлова вывели со двора. Сердце учащенно забилось, но он тут же взял себя в руки. Надо пройти так, чтобы люди увидели: идет он весь избитый, но не покоренный, с твердой верой, что борьба будет продолжаться.
   Ему вдруг открылась цель, которую преследовали гестаповцы. Его привезли сюда, чтобы напугать людей. Просчитались: последний путь по славутским улицам будет призывом к борьбе. Он целиком сосредоточился на этой мысли. Ветер трепал отросшие в заключении волосы, бросал их на лоб и глаза, но Федор Михайлович, встряхи- вая головой, тут же откидывал их назад.
   Миновали здание бывшего райкома партии, повернули вверх. Неужели ведут в больницу? Ну, конечно.
   Послышался гул множества голосов, лающие команды. Михайлов глянул во двор, в который входили, и все понял. Сюда согнали множество горожан. Немало знакомых лиц. Встретился взглядом с Ириной Одуха. Ее глаза наполнены ужасом. Федор Михайлович отвернулся и увидел Сокола. Тот весь подался вперед. Вон и еще знакомые: Надя Ярошук, Топя Мисан.
   Вот дерево, под которым он не раз сиживал на лавочке. Здесь сфотографировался с Машей Власюк и Любой Цыганковой. Не сразу Федор Михайлович понял, почему именно к этому дереву подвели его и заставляют подняться на лестницу. Полицай, усевшись на толстой ветке, привязывал веревку.
   Гестаповец читал приговор, вслед за ним бубнил переводчик. Михайлов ухватывал отдельные фразы: "Организовал большевистское подполье... помогал совершать побеги военнопленным из "гросслазарета"... оказывал помощь бандитам... распространял подрывные листовки..." Верно, но это еще далеко не все. Опоздай с арестом, вы бы еще увидели не то. Одно успокоение: народ теперь знает, за что погибает врач, не проклянет, а помянет добрым словом.
   А веревка уже на шее. Последние секунды жизни. Вскинув голову, Михайлов повел взглядом по толпе, словно желая увидеть каждого стоящего во дворе. Всюду печальные лица, душевное участие, боль и гнев в глазах. Значит, борьба будет продолжаться. На смену павшим придут сотни и тысячи.
   Как-то само собой вырвался у него возглас:
   - Да здравствует Советская власть!
   Гестаповец что-то закричал, и полицай торопливо выбил лестницу из-под ног: шершавая веревка намертво перехватила горло. Последний раз вспыхнул свет в его глазах. До меркнущего сознания донесся общий вздох толпы и рвущийся женский голос:
   - Прощай, Федор Михайлович!