При обходе терапевтического отделения Федор Михайлович задержался возле нового пациента - молодого инженера Скройбижа. С Николаем Адамовичем Скройбижем Михайлов познакомился еще в октябре. В больнице испортился рентгеновский аппарат, и Михайлову рекомендовали обратиться за помощью к Скройбижу. Тот очень быстро устранил повреждение, хотя до этого не имел дела с такой аппаратурой. Федор Михайлович обратил внимание на то, что инженер ходит с палкой и сильно хромает. Скройбиж сказал, что в сороковом году повредил позвоночник и долго лежал парализованный. Тут же договорились о лечении в больнице, по Скройбиж в больницу не приходил до тех пор, пока не началась вербовка молодежи в Германию. Федора Михайловича заинтересовал этот серьезный и очень осторожный человек. В беседах Скройбиж был сдержан, собственных мнений не высказывал, хотя охотно поддакивал Михайлову, когда тот говорил о долге инженера перед Советской властью. Постепенно настороженность прошла и в последней беседе Скройбиж выразил готовность работать в подполье.
   Разговор сразу принял деловой характер. Николай жадно расспрашивал о положении на фронте, о формах борьбы с врагом в тылу. Федор Михайлович уже имел определенные планы по отношению к Скройбижу. Надо было организовать группу подпольщиков, специализировавшуюся только на выпуске листовок и распространению их. Скройбиж охотно взялся выполнить это поручение и предложил организовать печатание листовок у себя дома. Дом был в стороне от дороги, невзрачный на вид, с соломенной крышей, рядом - лес. Сегодня Скройбиж выписывался и предстояло уточнить последние детали.
   - Давай сделаем таким образом: через несколько дней после выписки пригласишь меня домой. На месте все посмотрим и обсудим.
   - А бумага, машинка, копирка, радиоприемник?
   - Будут. Сначала надо основательно оборудовать помещение.- Учти, печатание па машинке - только начало, поэтому при оборудовании помещения надо ориентироваться на маленькую типографию.
   Распрощавшись с Скройбижем, Федор Михайлович вызвал бричку и поехал в Баранье-Улашановку. По пути заехал на кожзавод, разругал в пух и прах инженера Дядюка за грязь и антисанитарию и потребовал вызвать бухгалтера. Пленные, работавшие на заводе под присмотром пожилого конвоира, с нескрываемой злобой поглядывали на элегантно одетого господина. Кто-то вслух проговорил:
   - Выслуживается, зараза! Ишь разорался, к нам бы в лагерь на недельку - спесь живо бы слетела!
   Дядюк, сам только недавно освобожденный с помощью Михайлова из лагеря, ухмылялся. Слушая их, Михайлов укоризненно посмотрел на Дядюка и прошел вслед за Попелевым в маленькую конторку завода.
   Работая главбухом кожевенного завода, Николай Клементьевич имел широкие связи. Сколотил подпольную группу. У себя на квартире наладил выпуск листовок. Его дом постепенно превращался в настоящий тайник: на чердаке был сделан двойной потолок, там прятали готовые листовки, запасы бумаги, в дальнейшем можно будет скрыть и оружие.
   - Собирайся, подброшу домой, надо кой о чем потолковать, да предупреди своего Дядюка, чтобы не очень демонстрировал хорошее отношение к пленным.
   Жена Попелева Капитолина Тимофеевна приветливо встретила доктора, пригласила поужинать. После ужина Михайлов сказал, что через неделю из инфекционного отделения уйдет очередная партия пленных. С одеждой совсем плохо и достать негде. Что делать? Николай Климентьевич пожал плечами:
   - Я бы мог "скалькулировать" партию кожи, но ведь не откроешь же сапожную мастерскую и не в одну обувь дело упирается.
   Жена Попелева, молча убиравшая со стола посуду, неожиданно засмеялась:
   - Ставь поллитру, доктор, одежда будет!
   - Не дури, Капа, дело серьезное!
   - И я вполне серьезно говорю, все упирается в бутылку! Вчера я была с двоюродной сестрой в Шепетовке, на станции случайно познакомилась с некоей Марусей, продавала эта самая Маруся сапоги. Точнее, не продавала, а меняла на самогон. Разговорились, оказывается, баба завела коммерцию с немцами, полицией и "казаками" - они ей барахло, она им самогон. В ход идет обмундирование, сапоги, одеяла, плащ-палатки, в общем то, что нам нужно.
   - А ты не догадалась узнать, где искать эту Марусю?
   - Даже договорилась приносить ей самогон, так что остается наладить производство.
   - Ну молодчина! Выручила! Климентич, мобилизуй срочно все запасы зелья, что у тебя и у хлопцев, да я еще подкину. Когда можешь проведать свою коммерсантку?
   - Да хоть завтра.
   - Давай через пару дней. Но надо очень осторожно - на каждой дороге патрули, за двадцать километров от Шепетовки двадцать раз обыскать могут.
   - Я тут все тропинки знаю, да и немцы примерно в одних и тех же местах торчат.
   - Новых листовок не печатал? - обратился Михайлов к Николаю Климентьевпчу.
   - Подготовил одну, хочу, чтобы вы сами посмотрели, не совсем обычная - стихами.
   - А ну давай! Кто же это у нас поэтом объявился?
   - Представьте, я сам.
   - Вот уж не подозревал таких талантов за тобой.
   - А вы много не подозреваете,- серьезно глядя в глаза Михайлову, сказала Капитолина Тимофеевна.
   - А что же еще?
   - Например то, что Коля прекрасно знает польский язык, не хуже - чешский, да и по-немецки разбирается. И уж наверняка не знаете, что в свое время он дружил с Николаем Островским...
   - Будет тебе! - смущенно перебил жену Попелев.
   - Нет, отчего же! Ты молодец, Тимофеевна, что об этом сказала. Пригодится и польский и чешский, а про немецкий я уже не говорю! Впереди у нас большие дела. Скольким людям война помешала по-настоящему развернуться. Интересно, где же ты с Островским познакомился?
   - Давняя история. Еще в гражданскую были в Шепетовке знакомы мальчишками, вместо думали на фронт добровольцами податься. Одному Николаю, сами знаете - повезло, а другому... Одним словом, благополучно удрал я из дому, добрался до станции Казатин, а здесь угораздило наткнуться на своего дядьку - он работал машинистом на железной дороге. Дал мне хороших чертей и вернул домой. А с Николаем мы уже после гражданской не раз встречались, но об этом в другой раз расскажу. Послушайте листовку, Федор Михайлович!