Расправившись с крестьянами, рубившими лес, эсэсовцы поехали дальше. Дорога их лежала в Хатынь: кто-то сказал, что именно туда пошли партизаны, напавшие на патруль.
   Это был понедельник.
   Радовались старики весне. Наливались соком березы, вот уже и проталинки появились, в деревне почти не осталось снега, только в лесу он еще лежал рыхлый, мокрый. Птицы поют, заливаются, в воздухе пахнет смолой от сосен, нагретых за день солнцем.
   Прилег Карабан на лавочке, на солнышке греется. Вышла из хаты бабка Алена.
   - Ишь разнежился, старый кот! - И сама лицо заходящему солнцу подставила.
   - Разнежишься, коли солнышко греет так ласково,- зажмурился Карабан. Вот-вот замурлычет.- Хоть бери да помирай. Так хорошо!
   Василь подошел.
   - Рано помирать. Побрали все у нас, гады!
   - Лишь бы голова была да руки. Все наживем,- ответил Карабан, наслаждаясь теплом.- А помирать мне можно. Сколько поросли нашей, Карабановой, чуть не вся Хатыня! Пусть растут здоровенькие.
   Подошла Тэкля с ведрами. Сказала с укором:
   - Лежите, на солнышке греетесь. Как бы немец не пришел. Это ж надо! Никто лес вырубать не пошел! Ни одна душа на всю Хатыню! Чтоб их там, гадов, всех соснами подавило! - принесла бабка Тэкля вместе с ведрами, полными воды, и пересуды у колодца.
   - Не ругайся, Тэкля. Дай лучше воды попить,- попросил Василь.
   Вынесла Алена кварту. Зачерпнул Василь студеной воды из ведра, в котором небо голубое отражалось. Погрузилась кварта в воду, смяла голубое небо, и стало оно черным, не видно его стало, будто исчезло вовсе. Пьет Василь воду со смачным прихлебом, все выше голову запрокидывает, вот сейчас уже до самого донца допьет. А струйки текут за ворот расстегнутой рубашки, щекочут, обжигают холодом грудь. Напился Василь. Крякнул от удовольствия. Остатки недопитой воды на кур выплеснул. Разбежались с кудахтаньем куры.
   - Ну, пошел я. Адэля к столу заждалась. Праздник сегодня.
   - Какой? Что-то не припомню,- сказал Карабан.
   - Сороки!-за Василя ответила Тэкля.- Это ж сорок веревок надо сегодня порвать, чтобы сорок му-чельников от мук спасти! - пояснила она.
   - Барановского дети перекинули веревки через балку в хлеву и качаются целый день на этих качелях.
   А веревки все никак не рвутся,- вставила бабка Алена.
   - Значит, придется мучиться сорока мучельни-кам,- перекрестилась Тэкля.
   - На одного меньше будет! Мой Лёкса одну веревку уже порвал, так я его этой же самой веревкой по заду перекрестил,- весело пошутил Василь и, смеясь, зашагал, прихрамывая, к своей хате.
   Тяжелые желто- зеленые грузовики, битком набитые эсэсовцами, минометами и противотанковыми орудиями, медленно, переваливаясь с боку на бок, едут по лесной дороге. Из-под колес летят комья талого, смешанного с землей снега. Дорога ухабистая, машины качает, колеса разбрызгивают грязь. На грузовиках, окрашенных в маскировочный цвет, не видно грязи. Зато "дворники" со скрипом размазывают коричневую жижу по стеклу...
   Грузовики остановились за деревней Губа, не доезжая Хатыни. Эсэсовцы спрыгнули на землю, привели в боевую готовность автоматы, пулеметы и минометы. Немецкий офицер дал приказ бесшумно подойти к Хатыни и окружить деревню. Зеленые и черные шинели рассыпались по лесу, редкой цепочкой подступая к Хатыни.
   Еле тикают ходики на стене. Пора подтянуть гирю - совсем низко опустилась, часы вот-вот остановятся. Но никто этого не замечал. Вовкина тетка пряла. И равномерное жужжание прялки навевало на мальчика дрему. Сестренка Соня с тряпичной куклой возилась в углу. Вовка и Соня последнее время жили у тетки, и только иногда забегали в свою хату. Большая семья у кузнеца Антона Яцкевича. Раньше было семь человек, а как привел старший сын невестку в хату, а потом и Толик родился, совсем тесно стало. Вот и взяла к себе двух племянников одинокая тетка, сестра Вовкиной матери. Ее хата, вернее, баня, переделанная на хату, скорее напоминала землянку, потому что окна были почти над самой землей и стояла на горке, через которую вела дорога в лес на Мокрядь.
   Вовка вышел из хаты и зажмурился: после полумрака яркое солнце так и брызнуло в глаза. Он вдохнул сыроватый мартовский воздух вместе с горьковатым дымком, вившимся из труб над хатами, и, широко улыбаясь, подставил лицо солнцу. Взгляд его упал на старый покосившийся скворечник, прибитый к крыше сарая. И Вовка подумал, что скоро прилетят скворцы и что им приятно было бы жить в новом домике. Через несколько минут за погребом застучал молоток - это Вовка мастерил новый скворечник. Когда скворечник был готов и к нему оставалось только приколотить палку, не хватило одного гвоздя. Вовка отложил молоток и пошел к сараю, где лежали гвозди. Но только он вышел из-за погреба, как услышал стрельбу. Вовка остановился. Стрельба доносилась слева, со стороны березняка, через который вела дорога на Слаговище. Вовка глянул в ту сторону и... похолодел весь: прямо на него шли немцы. Они были еще далеко и не заметили мальчика, они шли, пригнувшись, крадучись, держа наготове автоматы. Вовка отпрянул назад и притаился за погребом. Вскоре он услышал, как на пороге хаты затопали тяжелые кованые сапоги, потом закричала тетка, прозвучал выстрел... и тихо стало. А через несколько минут длинноногая зеленая фигура метнулась в хлев, потом в сарай, как будто немец искал кого-то. Нет, не увел он корову, не гнался за курами. Забилось Вовкино сердце от страха: не грабить пришел немец, а убивать! Не стал дожидаться мальчик, пока найдут его за погребом, и ползком стал пробираться в лес, в сторону Мокряди.
   Адась бежал от Марии, ног не чуя под собой от счастья. Он бежал по лужам, не разбирая дороги. Навстречу мчался Степан.
   - Немцы! Все село оцепили! - крикнул он Адасю, пробежав мимо.
   Адась остановился. До его сознания не сразу дошел смысл услышанного.
   Но вот опять кто-то закричал:
   - Немцы, грабить будут!
   Побледнел Адась. Опомнился и вновь побежал, сокращая дорогу, по огородам, перепрыгивая через низкие плетни. Запыхавшись, влетел в хату и с порога выдохнул:
   - Немцы!
   Мария вошла в хату вся пунцовая. Глаза ее сияли, как два василька в росе. В льняных косах голубела пролеска. Мать как глянула на Марию, сразу же почуяла своим материнским сердцем: влюбилась девка. Но и виду не показала, что заметила внезапную перемену в дочери, да и люди у них сидели, Барановские, мать с сыном Толиком, зашли. Мария прошла в свою горенку. Ганна продолжала разговор:
   - А наша Кудреля ничего, слава богу, кормилица наша. Дай бог ей здоровья. Вот только до травки дожить бы. Глядишь: что-то и надоишь. Да вот соломы чуток осталось и ботва картофельная кончается. Скоро кормить нечем будет,- жаловалась Ганна.- Вот и Марию одеть не во что. Растет девка, как травинка в весенний дождичек. Невеста уже! - последние слова Ганна шепнула на ухо Барановской, чтоб не услышала Мария, и оглянулась на горенку, куда только что вошла ее дочь.
   Толик допивал последний глоток молока, его угостила Ганна. Как вдруг в хату ворвался крик:
   - Немцы!
   - Немцы! - бросил с порога вбежавший в хату Лёкса.
   Вздрогнула Адэля. Как-то странно посмотрела на сына, потом перевела взгляд на икону. В хату доносилась стрельба.
   - Слышь, Василь?.. Вот оно... началось...- прошептала побелевшими губами Адэля. И в эту минуту лицо ее было строгим и застывшим, как икона.
   - Немцы!.. Немцы!..- неслось по Хатыни.
   - Манька!.. Юзик!.. Где вас черти носят!.. В хату!.. Живо!.. В погреб лезьте!.. В хате найдут!.. Дети!.. Дети!.. Юзик!.. Манька!..
   ...Долго не стихала стрельба. Потом наступило затишье. И вдруг в окно Михалины забарабанили кулаками, и тут же кто-то закричал на всю улицу:
   - На сходку! Все! И дети тоже! Живо!.. На сходку!.. Все!..
   - Все?.. Зачем?.. А детям зачем?.. Аво-ой-авой! - забегала по хате растерявшаяся Михалина.- Мы ж ничего не попрятали! Давайте, детки, хоть чего в принечек засунем... может, и не найдут...
   - Быстро!.. Быстро!..- доносились с улицы голоса полицейских.
   - А черт его бери, добро это! - вдруг остановилась Михалина посреди хаты с льняной скатертью в руках, недавно сотканной Стасей.- Может, и не возьмут ничего... а скажут да пойдут...- и бросила скатерть обратно в сундук.
   - Мама, я не пойду на сходку. Я лучше в кусты спрячусь,- сказал Адась, предчувствуя недоброе.- А вдруг в Германию погонят? Или в полицаи заставят идти?
   - Сынок! Спрашивать же тебя вдруг будут! Видели ж тебя! Ты всех нас загубишь! - взмолилась Михалина.- Пойдем! Все пойдем!.. Авось обойдется... Миша!.. Виля!..- позвала Михалина младших сына и дочь.- Идемте, детки! Стася! Пойдем, дочушка! - Стася уже второй день гостила у матери. Сегодня домой собиралась.
   Все вышли из хаты. К их дому уже подходил Василь с семьей. Михалина увидела совершенно бледное лицо Адэли, безучастно глядевшей перед собой. Она шла, одной рукой обвив шею Лёксы, прижавшегося к ней и семенившего рядом, другой вела Иванку. Василь и Степан замыкали шествие. Вдруг Адэля обернулась и как-то надломленно закричала:
   - Зоська-а!.. Зося!.. Мы ж Зосеньку забыли...- последние слова она проговорила жалобно, с мольбой глядя на Василя.
   - Может, спряталась где-нибудь,- сказал Василь.- Неважно.- И подумал: "Если нас... хоть Зося жива останется".
   ...Как увидела Михалина это семейство, так все внутри у нее похолодело. "Не в последнюю ли дороженьку собрались? Для чего нас на сходку кличут? А детей для чего? А может, не идти? А может, хоть детей попрятать? Но куда? А может, зря я Адася в кусты не пустила? А малых детей для чего?.."
   - К вашему гумну идите,- бросил ей Василь, проходя мимо.
   - К гумну? Зачем? - екнуло сердце Михалины.
   - А кто ж его знает? Сказали так,- сурово ответил Василь.
   - А боженька мой, боже! Адасик, родненький, а может, ты убежишь?.. А может, деток попрятать?..
   - Поздно уже,- побелевшими губами сказал Адась.
   Да. Уже было поздно. Эсэсовцы торопили людей и, не церемонясь, как скотину, выгоняли всех из хат, строптивых подгоняли прикладами. Возле хаты Савелия послышалась немецкая ругань, потом прозвучал выстрел, другой, короткая автоматная очередь, кто-то закричал, заголосил кто-то, еще выстрел, и все как-будто стихло.
   Михалина стояла, прислушиваясь, оцепенев вся. Потом посмотрела на небо, в котором мирно сияло солнце, еще постояла, вглядываясь в голубые небеса, будто ждала оттуда какого-то чуда, потом взяла детей за руки и с обреченным видом, не спеша, широкими шагами пошла к гумну.
   Не успели уйти Барановские, как в хату вломились немцы. Выгнали всех, оставили одну Марию.
   - Мамочка, родненькая!.. Спаси-ите-е!.. А- а-а-а!..
   Услышала Ганна крик дочери, рванулась к крыльцу, да немец, осклабившись, замахнулся на нее прикладом:
   - Цурюк! Назад!
   Что-то загремело в хате, то ли стол, то ли лавка опрокинулась. И все стихло. Мария больше не кричала. Когда открылась дверь и на порог немцы вытолкали Марию, никто не узнал ее. Она была измученной, истерзанной, распустившаяся коса светлой волной падала на плечи и обнаженную грудь, что виднелась из-под разодранной льняной сорочки, в волосах запутался измятый подснежник. Прядка волос падала на бледное, неузнаваемое, какое-то чужое, не Марийкино лицо, глаза безумно блестели. Ганна с криком раненой птицы бросилась к дочери:
   - А дочушечка ты моя родная!.. А что ж они с тобой сделали! Душегубы проклятые!..- обезумев, Ганна рвала на себе волосы и рыдала.
   Мария безучастно глядела куда-то вдаль. Казалось, ей теперь все равно и только смерть может избавить ее от стыда.
   Всех погнали к гумну, что стояло на краю деревни. Ганна шла, обняв Марию за плечи, и причитала. Хатынцы не обращали на них внимания. У каждого было свое горе.
   Даже больных и старых каратели вытаскивали из хат. Кто сопротивлялся, того убивали на месте. Все гнали и гнали людей на край села к большому старому гумну Тумайского. Босиком, по лужам и еще холодной земле, по снегу, не успевшему растаять в затененных местах улицы, шла невестка кузнеца Яцкевича, прижимая к груди запеленатого сына. Шла и навзрыд рыдала:
   - Жавороночек мой родненький!.. Ясочка моя ненаглядная!.. Неужто и тебя вороги не пожалеют!.. Да ведь ты еще и ножками не ходил!.. И травки зелененькой не видел!.. И зубик только вчера пошел!..
   - Шнэль! Шнэль! - толкали ее в спину каратели дулом автомата.
   В одном сапоге - видать, второй не успел натянуть - ковылял старый Пучок. А седого, еле живого, избитого Карабана мужики почти несли на руках. Рядом плелась бабка Алена и голосила:
   - А куда ж вы его гоните на смерть!.. А сколько ж ему жить тут осталось!.. А дали б ему спокойно умереть в своей хате!.. Смилуйтесь над ним, Панове!..
   - Шнэль! Шнэль! Партизан! - орали фашисты, не обращая внимания на Алену.
   В большую толпу немцы втолкнули и Барановских. Среди них оказалась и Тэкля.
   - Господи! Смилуйся над нами! - причитала бабка Тэкля, ломая руки.- А куда ж это нас гонят!.. Постреляют нас, попалят в этом сарае!.. А какие ж мы партизаны!.. Хоть бы деток пожалели, ироды!.. Нет у вас совести!.. Нет на вас креста!.. Погибели на вас нет, болячка вам в бок!..
   - Шнэль! Шнэль! - подгоняли ее душегубы.
   А людей все больше, больше... Вот мелькнуло лицо Антошки с испуганными глазами-василечками, и тут же его заслонили в толпе. Страшная процессия потянулась к гумну.
   Быстрее пули мчался в гору Вовка. Позади осталось село. Ветер свистел в ушах, набивался в рот, не давал дышать. Мокрые волосы прилипли ко лбу. Набрякла от пота рубашка.
    Жиг!.. Жиг!..- засвистело над головой.
   "Заметили! Только бы успеть за пригорок!.. Только бы успеть!.. А там уже не настигнут пули... А там можно скатиться снежным комом вниз!.." Бешено колотится сердце, вот-вот выпрыгнет из груди... Тяжело дышать... Подкашиваются колени... "Еще немного!.. Немножечко!.. Ну!.."
   Жиг!.. Жиг!..
   Вовка упал. Тихо вдруг стало. Ни ветра, ни свиста пуль. Долго лежал с закрытыми глазами, не мог понять: жив он или мертв? Пошевелил пальцем, и дикая радость охватила его: "Жив! А может, ранен?.. Нет, ничего не болит... Как страшно открывать глаза... Где ж это я?.. В яме?.. Я провалился в яму?"
   Вовка провалился в яму, в которую хатынцы ссыпали на зиму картошку. Яма была пустой, а на дне ее лежал снег и подгнившая солома. Яма спасла Вовку. Немцы, решив, что мальчишка упал, сраженный пулей, больше не стреляли. Вдруг страшная догадка полоснула по сердцу: "Они за мной гонятся!" И мальчику казалось, что вот-вот, еще минута, секунда - и немцы добегут до края ямы и прошьют его очередью из автомата!
   Вовка решил притвориться мертвым. Долго лежал он, свернувшись в клубочек, боясь пошевельнуться, И все пережитое им снова замелькало перед глазами, как в кошмарном сне. Только здесь, в яме, дошло до его сознания: в Хатынь пришла беда, страшная, непоправимая. Лежа в мокрой холодной яме, измучившийся и голодный, Вовка мысленно еще раз проделал свой путь от хаты до пригорка.
   Немцы всех согнали в просторное гумно Стэфана Туманского. Заперли ворота, облили заднюю стену бензином и подожгли. Когда загорелась соломенная крыша и внутрь посыпались искры, люди поняли, что их сожгут заживо. Справа лежали еще не обмолоченные прошлогодние снопы ржи, оставленные Туманским на черный день, как говорила Михалина. Немцы такие снопы не забирали, и Стэфан собирался их обмолотить, когда кончится мука. И вот теперь эти необмолоченные снопы, оставленные на черный день, вспыхнули. Все, кто был в сарае, подались к воротам. Лёкса с матерью оказались прижатыми к стене справа от ворот. Адэля крепко держала сына за руку. Пламя разгоралось, и уже стало до того жарко, что невозможно было дышать горячим воздухом. Плакали дети, голосили бабы, кричали мужики. Вот-вот рухнет на их головы огненная крыша... И тогда в тесноте и давке несколько женщин умудрились стать в кружок, затолкав в самую середку своих детей: уж если рухнет огненная лавина, так пусть на них, матерей! Даже в такую минуту они надеялись на то, что дети останутся живы. Немцы стали строчить из автоматов в закрытое горящее гумно. Закричали раненые, убитые навалились своими телами на еще живых людей. А огонь уже бушевал вовсю! Тогда мужики со всей силой налегли на ворота, но те не поддавались. И вдруг будто чья-то рука открыла снаружи засов. Ворота упали вместе с людьми, живыми и мертвыми. Те, кто мог, вставали на ноги и, охваченные пламенем, тут же падали, скошенные очередью из пулемета. Адэлю и Лёксу вынесло из пылающего гумна толпой. Им удалось устоять на ногах, и они бросились бежать. Немцы заметили их. Стали стрелять. Адэля упала, потянув за собой Лёксу. И тут Лёкса подумал, что однажды это уже было. Вот так же бежал он с матерью, и она крепко сжимала его руку в своей. Вот так же упала на землю мать, потянув его за собой и прикрыв его тело своим. И так же грохотало вокруг и всполохи огня метались за спиной. Только тогда гремел гром! Только тогда была гроза... И это было летом. И не было войны. Это было давно. Очень давно.
   Долго он так лежал, не шевелясь, слыша выстрелы, вопли, треск огня. Потом вдруг все стихло - рухнула крыша, сразу оборвав нечеловеческие страдания несчастных.
   Адэля лежала так же, как и Лёкса, не шевелясь. Лёкса тихонько позвал:
   - Мама!
   Адэля не отвечала. Лёкса лежал, прижатый ее телом. Онемела рука. Он еще раз позвал:
   - Мама!
   Адэля не отвечала. Одежда тлела на ней. И вдруг Лёкса ощутил, как вздрогнуло тело матери. И опять ему показалось, что это уже было. В ту грозу. Тогда он прижался ухом к сосне, слушая биение ее сердца. И вдруг молния ударила в дерево. И он вспомнил, как вздрогнула сосна. Точно так сейчас вздрогнула его мать. Лёксе стало жутко. Он выбрался из-под тела матери, незаметно отполз в сторону и впал в забытье.
   Немцы ходили и добивали еще живых людей. Один подошел к Лёксе, пнул его сапогом, но, решив, что мальчишка мертв, отошел. Долго еще не стихала стрельба.
   Далекие, приглушенные звуки долетали из села до пригорка. Затаившись в яме, Вовка все еще боялся пошевелиться. Рев угоняемых коров, кудахтанье кур, поросячий визг, нечеловеческие душераздирающие крики, истошный бабий вой... детские вопли... лязг железа... выстрелы...- все это еще стояло в ушах.
   Тишина наступила внезапно.
   Мальчик закоченел, лежа в мокром снегу. Стучал зубами. Его трясло, как в лихорадке. "Почему так тихо?" Недоброе предчувствие сжало сердце. Томительно долго тянулось время, но выглянуть из ямы он боялся. А вскоре из села потянуло гарью. Горький дым выедал глаза. Ветер принес запах паленого мяса. Вовку затошнило. Темно как-то вдруг стало, и солнца не видно.
   Наконец трижды прозвучал рожок. Вовка понял, что немцы уходят. Решил еще немного переждать, пока соберутся и уйдут. А когда Вовка вылез из ямы и посмотрел в сторону села, он не поверил... он не хотел верить своим глазам!.. Протер их кулаками -нет, не померещилось. С пригорка хорошо было видно - нет Хатыни!.. Там, где только что стояло село, бушевало море огня! Искры снопами взлетали в черное от сажи небо! И черный дым клубился, клубился, совсем заслонив солнце!..
   И стояла тишина... Зловещая... Жуткая...
   Лёкса очнулся, когда немцы играли сбор. Наконец они ушли. Лёкса открыл глаза. Он повернул голову туда, где лежала его мать, Лёкса увидел лишь груду дымящихся тел, и ему было до ужаса все равно. Он стал искать глазами хоть одного живого человека: в этом была потребность. И увидел Барановского Толю. Он сидел с простреленной ногой в луже крови, бессмысленно глядя перед собой. Он не стонал, не кричал от боли и казался помешанным. Прислонившись спиной к забору возле снежного сугроба, Толя сидел сгорбившись, как старик. Лёкса сперва не узнал его. "Какой-то он старый стал",- мелькнуло в голове. Но и сам Лёкса выглядел ничуть не лучше. У него были такие же безумные глаза на черном от сажи и копоти лице, почему-то вдруг исхудавшем и вытянутом. Лёкса сел и вновь увидел мать. И опять ему припомнилась сосна в тот грозовой день, в том таком далеком теперь детстве, когда огонь пожирал древесное тело, разбрызгивая вокруг горящие капли смолы. Лёкса сидел, сгорбившись, и казался маленьким старичком. Ему казалось, что он прожил на свете уже сто лет, и чувствовал себя таким древним старцем, которому теперь незачем жить. Вокруг была смерть. А он, Лёкса, почему-то еще живой. А может, он умер? И все это ему кажется? Вдруг заныло плечо. Лёкса пошевелил левой рукой - и чуть не вскрикнул отболи. "Ранен",- подумал Лёкса. И понял, что он все-таки живой. Живой?.. Но зачем ему жить?.. Он один теперь. Никого у него нет. Все сгорели. Лёкса боялся смотреть в ту сторону, где еще недавно стояло гумно, то пекло, в котором он только что был. Оттуда не доносилось ни звука, только потрескивал огонь.
   - Пи-ить!..- вдруг услышал Лёкса. Он поднялся с земли, пошел на пожарище, нашел покореженную от огня кварту, набрал в уцелевшем колодце воды. Все это Лёкса делал, как во сне. У него просили пить,- значит, он кому-то нужен! Это придало ему силы. Набрав воды, Лёкса подошел к тому, кто просил пить. При свете догорающего гумна он увидел тело мальчика с обожженным лицом.
   - Антосик! - тихо позвал Лёкса. Но мальчик не ответил. Тогда Лёкса наклонился над мальчиком, надеясь распознать в нем друга,- и в ужасе отпрянул: страшным было его лицо. А мальчик вдруг закричал:
   - Мама!.. На руку!.. На руку, мама!..
   Он метался в бреду и бился головой о землю. Кто-то подошел к оцепеневшему Лёксе, кто-то взял из его рук кварту с водой. И, как сквозь сон, он услышал:
   - Уведите его отсюда. Дурно мальцу. Да и руку ему перевязать надо...
   Лёксу увели. А по Хатыни уже ходили крестьяне из соседних деревень и пытались спасти живых.
   Хатынцы умирали в муках. Смертельно раненную Михалину бил озноб. Она попросила:
   - Накройте меня... Холодно...
   Но укрыть было нечем. Горела вся Хатынь, сгорело все, что еще оставалось в хатах после того, как ограбили деревню немцы. И кто-то подтянул Михалину к гумну, в котором догорали дети, матери, старики. Последнее тепло мертвые отдавали еще живым людям. Вскоре Михалина умерла.
   Еще живой Пучок схватил кого-то за руку, не отпускал и все просил:
   - Добейте меня!..
   Савелий лежал недалеко от гумна мертвый. На нем дотлевала одежда.
   -- Пи-ить!..- кто-то просил, умирая. Над Хатынью кружилось воронье.
   Стэфан, возвращаясь в Хатынь, сердцем почуял беду. А когда ему остался какой-то километр, ветер принес от Хатыни запах гари. "Ой, лишенько-лихо! Неужто немец Хатыню спалил?!" -страшная догадка пронзила его мозг. Стэфан прибавил шагу. Потом побежал. Вот сейчас... сейчас будет видна Хатынь... за поворотом...
   Пылала Хатынь. Черно-багровым было над нею небо, а вокруг застыли сосны в глубоком трауре, молча смотрели на страшное злодеяние.
   Стэфан упал как подкошенный и долго встать не мог. Потом поднялся и поплелся к горящим и уже дотлевающим головешкам своего гумна. Пошел он свою кровинушку искать, жену и деток своих.
   Но не нашел.
   Все сгорели в огне.