Я работала в МГУ в комитете комсомола. К тому времени я окончила 3 курса физического факультета. Летом мы поехали убирать сено в совхоз, нас тогда работали человек 40—50 комсомольцев. Осенью вернулись и стали продолжать учиться. Настроение тогда было такое: мы думали, что сейчас физика не нужна, а нужно переходить учиться в МАИ, подали заявления о переходе, но нас не отпустили.

9 февраля я дежурила в вузкоме, позвонили из ЦК комсомола и сообщили, что нужны 12 человек добровольцев на военную службу, который должны быть у тов. Розанцевой в УК ВЛКСМ. Из вузкома комсомола нас пошло 3 человека, остальные тоже были набраны из университета. Прежде чем идти в ЦК, мы разговаривали с девушками, действительно ли они идут без всякого страха и сомнений, может быть, еще передумают. И вот все, кто остался, пошли в ЦК. Там нас прежде всего стали отговаривать, а потом, когда видят, что мы настойчиво стоим на своем, говорят, что возьмут и что завтра нужно прийти к 4 часам на совещание.

Таким образом, на следующий день мы получили разрешение вступить в женское авиационное соединение, сказали, что будете чистить самолеты и выполнять другие подобные работы. Что означают эти работы, мы не понимали и не имели ни малейшего представления обо всем этом, но все равно поехать на фронт я была согласна.

На следующий день собрались с вещами. Нас было человек 12, построил один старшина и повел улицами к метро «Сокол».

Помню, он шел с нами и всю дорогу говорил нам в том духе, что зачем мы идем на фронт, что теперь ни один молодой человек с вами и в кино не: согласится идти и т.д.

Попали мы непосредственно в группу Марины Расковой, которую она сформировала при академии Жуковского. Вера Ломака спросила, не будем ли мы бояться, когда будем стрелять, не будем ли мы проситься к папе-маме.

Затем нам выдали обмундирование, формирования еще никакого не было, прошли мандатную комиссию, Марина Раскова сказала нам, что мы будем в штурманской группе. Потом события 15—16 октября. Затем нас стали эвакуировать со всеми нашими пожитками; помню, хотела я забежать в вузком, чтобы взять рекомендации для поступления в партию, уже выданные мне, но меня за ними не отпустили, сказав при этом, что вы в партию вступите на фронте и без этих рекомендаций, а вечером поехали в город Энгельс. Настроение у всех было расстроенное, мы никак не ожидали, что поедем в тыл, так как были уверены, что попадем на фронт. Ехали в штурманских вагонах. Познакомилась с Женей Жигуленко. На первый взгляд она мне показалась такой нежной и боящейся всякой грубой и тяжелой работы. Но это первое мнение было ошибочным — Женя выполняла всю мужскую работу. Кушали мы тогда плохо, т.е. в том смысле, что ничего, кроме селедки, почти и не было. «Девушки, кому селедку очистить, люблю селедку чистить!» — кричит Женя. Потом я рассказывала ей о Гоголе, а она, оказывается, его и не читала. В поезде устраивали концерты самодеятельности, в общем, делали все, что могли. Приехали в Энгельс.

Первое, что с нами сделали, когда мы вышли на перрон, грязные, с нерасчесанными волосами, это нас выстроили и зачитали приказ о том, что мы должны быть острижены, причем мне запомнилось из приказа такое выражение: остричь спереди до полуха. Первое время нас поместили в ДК в физкультурном зале, там-то и была устроена парикмахерская. Все, кто хотел оставить косы, должен был брать разрешение от командира полка, и, помню, только одна оставила, а все остальные остриглись, так как предвидели, что будет очень много трудностей с волосами, в таком виде мы фотографировались и похожи были все на мальчиков, так как на нас была мужская форма, женская форма пришла гораздо позже.

И вот так началась наша учеба, назвали нас частью № 122, разбили на группы: штурманов, летные, вооруженцев, т.е. начали обыкновенную академическую учебу, каждый день лекции продолжались 10 часов и один час для штурманов морзянки. Занятия начинались в 6 часов утра. От одного часа занятий азбукой Морзе на целый день оставался шум в голове. Каждый день по утрам делали зарядку, ходили на прогулку строем и т.д. Жили мы тогда очень дружно, я была комсоргом группы, и ко мне, как к комсоргу, обращались с самыми различными вопросами, так как представления у девушек о комсорге группы не было — было представление, но типично вузовское. Выбирать меня в комсорги не выбирали, а может быть, и выбирали, я не знаю. Жили мы тогда, как я сказала, дружной семьей, правда, между университетчиками и старой группой была разница.

Потом в нашу группу влили девушек, окончивших штурманскую школу. Они отличались от нас: курили и вели себя более свободно, чем мы.

Помню, среди наших девушек произошел такой случай: одну из наших девушек Бобик схватил за руку, в это время проходила Марина Раскова, но эта девушка не могла поприветствовать командира, так потом весь полк так переживал за это; нам тогда казалось, что жизнь для нас здесь кончена, зато потом, когда окончится война, все будет по-прежнему. Учились мы хорошо, но ужасно не любили Женю Рудневу за ее вопросы дополнительные. Окончатся занятия, все еле сидим, ужасно хотим спать, как вдруг Женя встает и: «Разрешите вопрос?» И всегда Женя задавала вопросы — это же был математик, она не могла успокоиться, если считает, что получается, по ее мнению 27, тогда как говорят, что 26. Кроме нас, в полку было много студентов из МАИ, несколько человек из педагогического института.

Учебу мы кончили примерно в январе месяце, в конце января был у нас экзамен. Из особо ярких воспоминаний осталось: женщин в армию тогда не брали, поэтому наш полк был сугубо засекречен, но занимались мы все очень неплохо, теорию мы знали лучше, чем мужчины. Хорошо помню также, как мы встречали Новый год. Устраивать празднество нам не разрешали, но мы решили как-то отметить Новый год. В магазинах в то время в Энгельсе ничего, кроме елочных игрушек, не было. Мы написали много писем поздравительных, причем каждой девушке пожелали всяких боевых успехов. Выбрали девушку, которая очень мало вообще говорила, так что ее голос узнать было невозможно. Она вошла в комнату штурманов и стала раздавать подарки, как я уже говорила, елочные игрушки, так как, кроме них, в магазинах ничего не было, и поздравительные письма. Все девушки при входе «деда мороза» повскакали с мест, шум, гвалт. Но все обошлось очень благополучно, начальство хоть и узнало, но не ругало нас.

У нас была одна девушка, Полина Гельман, удивительно медленно всегда одевалась. Так ей дали задание: каждый вечер три раза одеваться. староста группы Галя Докутович (ее подруга) должна была за ней наблюдать. И Полина каждый вечер снимала и надевала комбинезон три раза. В январе месяце приступили к первым тренировочным полетам. В первый полет очень многим было нехорошо, но летали довольно хорошо и невозможным особенно ничего не казалось.

Марина Раскова была особенный человек. Наш полк разрешили формировать по разрешению товарища Сталина. Марина Раскова часто бывала в Кремле, и, когда она прилетала оттуда, в ней мы видели еще более твердую, чем прежде, уверенность, и мы в нее верили. Над Энгельсом пролетал самолет ТБ-3, и вдруг этот самолет остался на тренировке у наших штурманов. Нужно было обмундирование — нам давали его, новое, с иголочки. Это была энергичная, уверенная и смелая женщина.

Обыкновенно бывает так: сначала восхищаешься человеком, но при том постепенно человек этот не так уж интересует, как с первого взгляда кажется. Когда же мы увидели Марину Раскову, мы сразу прониклись к ней уважением и полюбили ее, но и потом, чем больше времени мы с ней работали, тем больше любили и уважали ее. Марина Раскова организовала новую штурманскую группу, мы их называли «молодые штурманята». Меня назначили руководить этой штурманской группой. Откровенно говоря, у меня был большой страх за порученную мне работу. Я стала с ними заниматься, главным образом, проходила с ними аэронавигацию, а наши в это время тренировались на полетах, я тоже одновременно с возложенной на меня обязанностью тренировалась вместе с ними. Все это было для меня как снег на голову. Нашу всю штурманскую группу поделили: часть осталась в полку, а часть перевели на самолет У-2. Я попала в часть У-2. Меня назначили начальником штаба, адъютантом эскадрильи назначили Галю Докутович; и вот так расформировали весь наш полк. Вот ваши люди, вот вам командир полка Бершанская. Она ходила с орденом, в звании старшего лейтенанта, и меня к ней начальником штаба. Я тогда не имела никакого звания, а также не имела совершенно никакого представления, что я должна делать. Марина Раскова сказала мне, что я летать буду.

Помню, мы узнали, что разбили памятник Ломоносова, попала бомба, мы собрались, сильно переживали, решили написать, но ничего, конечно, не написали.

Помню, Вера Ломака говорила нам: «Вы смотрите на мужчин свысока». Гельман Полина встретила ребят, которые ее проводили до дома. По этому поводу было собрано собрание университетчиков, где говорилось, что Полина позорит университет, сейчас война, поэтому никаких романов не должно быть.

Помню, нужно было оформлять аттестации на звания, но ввиду того, что это делалось первый раз, приходилось переписывать по 5 раз.

Первый наш приказ — это мы приступили к исполнению обязанностей, второй приказ — назначение штурманов полка, вообще назначение должностных лиц. И вот в связи со всем этим наша дружная группа распалась. Первое время чувствовали себя очень нехорошо, стесненно, ведь мы все были на одинаковом положении, никто друг другу не подчинялся, и вдруг я командир. Вхожу в комнату — все должны встать, спросить разрешение и т.д.

С этих пор, в основном, мы стали переходить к ночным перелетам, тренировались, главным образом, ночью. Потом начали летать на бомбометание, и уже Марина Раскова дала телеграмму в Москву: «587-й полк вылетает на фронт».

В это время у нас было большое несчастье. Разбились 3 экипажа. Комогорцева, Дуся Виноградова, Тормосина, Малахова — эти девушки погибли. Это было для нашего полка большое горе. Дусю Виноградову мы сначала не любили, но потом свое мнение о ней изменили. Мы лучше ее узнали. У нее были большая сила воли и большая усидчивость в учебе и настойчивость. Мы всегда удивлялись, как могла она заниматься так усердно. Она никак не могла выучить азбуку Морзе, но она заставила себя ее выучить: все свободное время сидела и трещала. Она сказала, что во что бы то ни стало будет штурманом, так и вышло. В это время как раз приехала комиссия по отправке на фронт, а у нас такое горе! Комиссия признала нас еще недостаточно подготовленными и дала указание продолжать учебу. Получили новые самолеты и только 22 мая получили приказ вылетать на фронт.

Женя Руднева очень хорошо летала, все предметы она сдала на пятерки, и ее сразу же назначили штурманом звена в экипаж к Жене Крутовой, которая потом погибла.

Все летчики, как правило, были недовольны своими штурманами, и это вполне понятно: летчики были кадровые, и вдруг к ним попадают еще малоопытные люди. Первое время было много неладов, ходили к начальству разъединяться и т.д. За этот период о Жене я ничего не могу сказать, мало с ней встречалась. Работала она, так же как и другие, хорошо. Она никогда не была командиром, но была очень мягкая по отношению к подругам, всегда заставляла себя понимать и, пока она не разъяснит до конца, не отступалась.

Под конец войны мы вполне хорошо справлялись со всеми трудными для нас в первое время задачами, а также с положением. Мы могли долго беседовать по-дружески, а потом командир поднимается, и каждый подходил и рапортовал: «Тов. старший лейтенант, разрешите идти?»

Подпись: И. Ракоболъская

<< Предыдущее воспоминание

Следующее воспоминание >>