41

   В тюрьме на Канатной, хотя она и считалась "нестрогого режима", всех разместили по отдельным камерам. Не принимали даже передачи - приходилось подкупать часовых самогоном. Вкусное они, конечно, разворовывали. Но с передачами наладилась тайная переписка. Написанные на папиросной бумаге, скатанные трубочками записки прятали в перья зеленого лука, в макароны, запекали в хлеб. Сложнее было с ответами. У торб, в которых присылали передачи, подпарывали швы - туда и прятали туго скатанные записочки, затем зашивали иглами из костей камбалы (на нее заевшиеся охранники не зарились). Нитки выдергивали из одежды. Безотказно работала нехитрая служба связи. Взаимодействовали, и рассаженные по разным камерам партизаны. Чувствовалось единое руководство и здесь.
   Оккупанты рассчитывали закончить следствие за месяц, но заключенные отказывались отвечать даже на обычные анкетные вопросы. В камеры стали подсылать слухачей - не проговорится ли кто в бреду или во сне.
   Заметили такую слабость у двоих: портового рабочего Павла Шевченко и старого резчика камня Ивана Афанасьевича Кужеля. Днем их истязали, ночью - подслушивали.
   Боролся Шевченко при "слухачах" со сном. На вторую неделю это стало невыносимым, и он принял яд.
   Покончил с собой Иван Афанасьевич. Арестовали его одним из первых в Нерубайском, выгнали из дому ночью в нижнем белье. Заковали в цепи, заперли в холодном дощатом амбаре. Зимой полураздетого возили на открытой полуторке в город на допросы. Пытали на электростуле, обливали на морозе ледяной водой - молчал старик. Чуть не убил следователя наручниками - три дня лежал после этого до полусмерти избитый, в беспамятстве. Почернели обмороженные настывшими цепями руки и ноги, совсем было окоченел - оттерли денатуратом, снова повезли на допрос. Пытался выброситься из машины под откос на острые камни - схватили; все еще надеялись что-то выведать у старика. Но горняк, найдя в амбаре осколок стекла, вспорол себе живот; долго и упорно отбивался окровавленным стеклом от кинувшихся к нему жандармов. Они набросили на узника мешок, выволокли во двор, зашили рану дратвой. Но так и не добились ничего - умер старый горняк, не разжав губ.
   Одного из партизан - колхозника Василия Ивановича Иванова жандармы поставили спиной к дому и на глазах у семьи стали "выводить его контуры" на стене автоматными очередями. Единственным предсмертным словом, с которым он обратился к родным, было:
   - Молчите!
   Следствие затянулось. Недовольны были этим и в Бухаресте, и в гестапо. Пришлось следователям готовить для суда дела, содержавшие зачастую только анкетные данные, да и то не со слов, а по документам заключенных.
   Но, когда суд был уже назначен, все подследственные неожиданно "заговорили". Согласился дать показания и Гаркуша. За два месяца пыток палачи не добились от него ни единого слова. И вдруг... подробный рассказ о том, что видел он в катакомбах.
   - Скрывается в этих катакомбах примерно целая советская армия, - диктовал стучавшему на машинке переводчику семидесятилетний горняк. - Имеется свое организованное НКВД... Есть улицы, по которым проходят люди, площадь для собраний, где собираются для проведения митингов и инструктажа. Имеется также один генерал...
   "Разведчики Бадаева, - сообщал по инстанции прокурор военно-полевого суда, - находятся как в городе, так и в области, состоят во всех слоях населения. Особенно необходимо отметить тот тревожный факт, что разведчики Бадаева завербованы из числа лиц, на которых наши власти возлагали надежды. Ущерб, нанесенный нам организацией Бадаева, не подлежит учету".
   А один проезжавший через Одессу генерал так и записал себе для доклада начальству: "Катакомбы - настоящая подземная крепость с расположенными под землей штабами, укрытиями, тыловыми учреждениями всех видов..."
   Как было не продлить сроки следствия при таких грозных сигналах...
   После каждого свидания с Яшей двенадцатилетняя сестренка его Нина приносила крошечные, скатанные трубочкой записки.
   "Замесите тесто, - убористо писал Яша, - испеките хлеб, в тесто вложите то, что я просил. Заверните эту штуку в масленую бумагу и вложите туда патроны - штук двадцать..."
   Два дня спустя он писал тетке:
   "Тетя Лида, достаньте финку (нож такой), заложите его в тесто, испеките хлеб и передайте... С туркарями думаем еще побороться. Удастся номер - хорошо, а нет - все равно умирать. Умру как патриот!"
   Жандармы обыскивали арестованных, отбирали обломки карандашных грифелей, но тайная почта не прерывалась - выцарапывали записки острыми рыбьими костями. Чернилами служила кровь.
   "Продал меня "старик" с ног до головы, - писал Яша о Федоровиче. - Допрашивали пять часов, били обмотанной проволокой палкой, резиновой дубинкой, трубами по жилам и шее, посрывали ногти. Три раза терял память, стал плохо слышать. Кого знал "старик" - арестовали; остальные, кто был в моей группе, гуляют на воле. Никакие пытки не вырвали их фамилии... Жаль, что не успели взорвать дом с фашистами на Тираспольской, - помешал проклятый "старик". Эта собака меня боялась, дрожал передо мной, заискивал - знал, что не дрогнет рука на провокатора. Ну ничего! Будет время, рассчитаются с гадами! Не падайте духом!"
   "Дорогие товарищи! - писала из своей одиночки Тамара Межигурская. - Нас скоро расстреляют. Не огорчайтесь, мы ко всему готовы, и на смерть пойдем с поднятой головой. Передайте моему сыну все, что вы знаете обо мне".
   "Вовочка, к тебе папкина просьба, последняя просьба, - завешал сыну партизан-снайпер Петренко, - будь непримирим и безжалостен к тем, кто против Советской власти и партии, это враги твоего папки, а следовательно, и твои. Будь верным партии, своему народу и Родине..."
   Следствие велось день и ночь, портфели следователей пухли, но показания допрашиваемых сводились или к явным выдумкам, или к известному ранее.
   Так и не добившись от бадаевцев ничего нового, каратели назначили суд вторично. На него не явился главный "свидетель" - Федорович. Бадаев потребовал на этом основании отмены заседания. Оккупантам хотелось публично продемонстрировать "законность" своего судопроизводства; прокурор назвал румынский королевский суд "священной мессой закона". Заседание перенесли.
   Не отважился Федорович появиться в суде и на следующий раз. Понимал: живым ему от толпы не уйти, а народом запружены были все близлежащие улицы и переулки. Вести "свидетеля" под охраной скандально. Ползая у ног шефа гестапо, вымолил провокатор себе спасение - состряпали справку о "бесследном исчезновении свидетеля".
   Заседание суда свели к формальности: перечислили фамилии подсудимых, прочитали наскоро обвинение. Приговор объявили во дворе тюрьмы под надежной охраной штыков.
   "Смертная казнь... смертная казнь... смертная казнь..." - объявлял судья после каждой фамилии.
   Пряча в портфель бумаги, заключил:
   - Гуманный румынский суд разрешает подачу прошений на высочайшее имя.
   - У нас высочайшее имя - Родина, - ответил на это Бадаев. - Мы на своей земле, и милости у врага не просим!
   Загремели кандалы арестованных - залязгали затворами винтовки конвойных.
   Завершили "священную мессу закона" приклады и плети.