Приближается день двадцатой годовщины победы над фашистской Германией. Для большинства населения СССР это не просто дата и не просто праздник. Собственно, если это и праздник, то особый. Полный гнева и скорби еще и сегодня, хотя прошло с тех пор двадцать лет. И лишь для некоторых людей, не знавших, что такое война и почем фунт лиха, но преуспевающих, сейчас это просто праздник, такой же, как и все, торжественный и возвышенный.

Очень много и тогда, и особенно в последние годы названо бессмертных героев, отдавших свою жизнь ради Победы, которую мы будем праздновать двадцатый раз. Но были и такие имена, которые остались безвестны, а подвиг их живет лишь в памяти немногих людей. О мальчике десяти-одиннадцати лет, фамилию которого мы не узнали, а имя которого потом уже мне назвали — Борис, хочется рассказать.

Южная оконечность Донбасса, от Кривой Косы до города Жданова и до Белосарайской Косы; бугристые или песчаные берега; степь, почти не знающая даже небольших речек; суслики да орлы; безлесье; украинские села, греческие села; немецкие колонии; местность, мало подходящая для партизанской войны. В Жданове нашлись предатели и подлецы. Только за полтора года фашистской оккупации было расстреляно в противотанковом рву у совхоза имени Максима Горького около тридцати тысяч человек. Страшнейший террор, [кровожадные], зубатовские приемы выявления антифашистов — создание «партизанских» отрядов по заданию гестапо, а в городе на предприятиях система немецких доверенных, разветвленный институт внутригражданского шпионажа; провалы на Кривой Косе и в Красноармейске; провалы на Азовстали, и в порту, и на заводе Ильича сделали подполье очень тяжелым. И было непонятно: откуда, все же таки шло сопротивление.

В Ейске, за семьдесят километров через море, были наши. И каждый день — ни свет, ни сумерки, в самый закат солнца далеко из моря шел гул самолетов. Шевелились фрицы. Поворачивали на звук раструбы звукоулавливателей, хотя люди обычными ушами слышали его раньше и не хуже. В сумерках, когда для прожекторов очень светло, а без прожектора плохо видно, на высоте около полутора-двух тысяч метров над самым берегом гавани Лейтенанта Шмидта вдруг звук гас и прекращался. Если зажегся вдруг луч прожектора — ударит сверху трасса пуль, и луч сейчас же гаснул. Потом, уже в темноте, над вокзалом или аэродромом возникал «фонарь» — осветительный снаряд. Медленно раскачиваясь, он едва-едва снижался, плыл, освещал город. Качались огромные тени домов, деревьев на безлюдных улицах. И сразу же по этому «фонарю» открывался очень эффектный, как зрелище, шквальный огонь зенитной [обороны] города. К нему тянулись со всех сторон конусом — зеленые, синие, красные трассы. Концерт, вернее увертюра к нему, продолжался несколько минут. И вдруг совсем в другом месте, в порту или на заводе Ильича, красными, темноватыми сполохами рвались авиабомбы. Но и не это было главным. Каждый раз в течение двух недель середины лета сорок третьего года за [Сартаной], за заводским поселком, летели с земли в небо зеленые ракеты, точно обозначая немецкие склады авиабомб, разбросанные в окрестностях. А еще через несколько минут эти [огнесклады] рвались шумно и радостно.

Кто же был тот герой, которого несколько недель искало немецкое командование, гестапо и СД, полиция и ее присяжные. О нем, этом мальчике, имя которого уже потом, после освобождения Донбасса, мне назвали — Борис, впервые без имени и фамилии мне рассказала Тоня Чередниченко, комсомолка, человек, безусловно, наш, советский, и к тому же очень молодая. Рассказала она со слов своего знакомого, не то знавшегося с полицаями, не то просто служившего в полиции. Фамилии и имена, [исключая] предателей и провокаторов, в то время честные люди избегали называть вслух. Тоня рассказала, что за Сартаной в посадках возле огородов полицаи прочесывали местность и в небольшом [колодце], где-то в балочке, обнаружили мальчика лет десяти—одиннадцати, очень бедно и плохо одетого, обросшего шевелюрой, бледного и истощенного. У него спросили, кто он. Сказал, что из Сталино, что умерла, мол, мать, и здесь где-то живет его тетка, и что он идет к ней. Тогда спросили, а почему он здесь и на огородах и почему в [колодце]. Он сказал, что дяденька, незнакомый ему, вчера накормил его и поручил постеречь огород, за что обещали разузнать, где ему искать тетку, да еще и накормить. Может быть, полицаи и поверили бы его нескладному рассказу, если бы одни из них не обнаружил в колодце под сеном противогазную сумку с сухарями, клад, который пошел по рукам. И пока разбирали сухари, мальчик рванулся и побежал. Этого, может быть, и не следовало делать. Это насторожило. И где-то под сухарями в сумке, там, в колодце, под сеном нашли-таки ракетницу и ракеты. А пойманный и приведенный к [...] Борис держался грозно. Одного полицая он так укусил за руку, что тот бросил его, и вновь он побежал. Его вернули и уже не расспрашивали, били взрослые боем, куда и как попало, пудовыми кулачищами. На побоище это прибежал старший, сообразивший, что мальчишку надо брать живьем. Но прибежал поздно, к финалу. Боря хрипел. Его облили водой и спросили: «Кто ты, кто послал тебя?» Он говорил: «Не ваше дело». Тогда его спросили: «Ты пускал ракеты?» Он ответил: «Да, я стрелял». И этого ему не следовало говорить, так как ракетница могла быть и не его. Тогда его спросили, давно ли он здесь. И он ответил: «Не первый раз, а давно. И штук десять складов — это моя работа, мой подвиг». Кто-то из полицаев не стерпел и влепил ему кулачищем в ухо. Пошла кровь, а от крови дикие звереют. Известны лишь его последние слова: «Не возьми меня сейчас, я бы еще один склад сжег, предатели и немецкие холуи»...

Так и не узнали немцы — ни гестапо, ни СД — об этом случае. Утаившие его полицаи сочли за благо для себя умолчать о мальчике.

...В конце сентября 1943 года, в Донецке, когда я писал о двадцати трех месяцах фашистской оккупации города Жданова (Мариуполя) и упомянул об этом случае, ко мне пришел человек, военный, работник одного из штабов воинских подразделений, расположенных в полусожженном тогда городе, столице Донбасса. Он назвал имя этого мальчика — Борис и сказал, что это сын погибшего в бою комиссара полка, что он несколько раз ходил в тыл врага по заданию и что последний раз месяца четыре назад ушел и не вернулся. Что никто ему не поручал таких дел, что сделал это он по личной инициативе. Где и как он раздобыл ракетницу — неизвестно. Но что это обязательно он — их Борис. Ни фамилии, ни номера части не назвал. Но в реальность рассказа Тони Чередниченко, никогда не сочинявшей басен на этот счет, я поверил. Так же как ее рассказу о трагедии в Гришино, о провокации на Кривой Косе, где было, по ее словам, расстреляно 102 человека, собранных провокаторами в партизанский отряд.

Южная, степная оконечность Донецкого кряжа, упирающаяся в Азовское море, хранит тысячи таких же рассказов. Может быть, сохранились свидетели этого подвига, более подробно и точно знающие все. Пускай же они откликнуться.

В память прошлых лет на земле моей Родины — Украине — при входе в рабочие поселки, города и села следовало бы поставить памятники безвестным героям, украсив их знаками нашего внимания — цветами. И назвать эти памятники — вехой героев. Чтобы никакая страшная хищная сила не заставила его, этого мальчика, не видавшего еще, по сути, ни юности, ни мужества, идти на верную смерть и в одиночку ковать Победу, двадцатый раз которую мы будем [справлять] на днях.