Мне было десять лет, когда кончилась война. Сейчас мне ровно тридцать лет. Прошло двадцать лет, но я очень ясно все помню: сумасшедшие лица взрослых, возбуждение, беготню, выпивки, песни... Сразу я подумал тогда, что, наверно, теперь начнется опять такая же веселая, хорошая жизнь, которая была до войны. Отец будет учиться меня кататься верхом на лошади, брать с собой за грибами, — там мы обязательно будем находить птичьи гнезда, ежиков или еще что-нибудь интересное; а вечерами отец будет читать вслух, или тихо петь песни, или слушать, как мы наперебой рассказываем стихи. Потом я вспомнил, что нам приходили «бумаги», что у матери было безжизненное лицо, мы все выходили в этот вечер и молились (провожали душу отца)... Меня осенила мысль, что отец-то наш никогда теперь не вернется, хотя и война кончилась. Мне стало очень грустно. Я взял книгу и ушел за огород — во время сильных переживаний я любил одиночество.

Потом в траве за огородом почему-то я подумал, что живы ли теперь те немцы, которые приходили в нашу деревню. Мне казалось, что они обязательно живы, и очень захотелось, чтобы сейчас привели бы их в нашу деревню. Я думал, что мы бы их не тронули, но они сами, казалось, должны были бы умереть от стыда за свои поступки. Мне стало стыдно теперь за то, что я боялся тогда немцев, хоронился от них — и вот в этот день в траве за огородами, чтобы оправдать, наверно, свою трусость, я сочинил злое четверостишие, которое помню до сих пор:

Я не плакал, сидя под крыльцом,
Злость сходила собачьим лаем;
Слезы лить перед подлецом,
Значит, быть самому негодяем.

И впервые, кажется, в жизни, не от злости, а от переполнявших меня каких-то сильных противоречивых чувств, я плакал.

Было и радостно, и грустно, и такое трагическое было чувство, что кое-что никогда уже не вернуть и не воскресить.