Войну я встретила пятилетним ребенком, поэтому я вряд ли отношусь непосредственно к тем, к кому обратилась «Комсомольская правда» с призывом рассказать о самом памятном дне войны. Но он у меня был.

Я не помню, солнечным или дождливым, светлым или пасмурным был этот день. Он был праздничным, а значит, веселым и шумным.

...Дедушка ходил по двору, смотрел на высокие, старые каштаны у дома и с гордостью повторял: «Выстояли, молодцы!» А одно дерево было по-настоящему героическим: приняло на себя осколок вражеского снаряда, оно спасло дом.

Оттирая полы от фашистских сапог, время от времени поднимала голову бабушка и, пряча под косынку свои седые волосы, со счастливой улыбкой оглядывалась вокруг.

...Наступал вечер. Бабушка согрела воду в большой русской печи и устроила домашнюю баню. Я сидела закутанная в простыню на столе и смотрела в окно. К дому подъехала легковая машина, кажется, серого цвета, с желтыми занавесками, и двое военных, выйдя из нее, направились к нам во двор. Я увидела, как они разговаривали со стариками. Бабушка заставила меня моментально одеться и засуетилась, наводя порядок.

Машина въехала во двор, остановилась у крыльца. Из нее вышел третий военный — невысокий, плотный, подтянутый и быстро направился в комнату. Приветливо поздоровавшись, он обратился к бабушке: «Нетрудно ли вам, хозяюшка, дать нам воды? Помыться бы с дороги... Только холодной, если можно». — «Лучше выкупались бы, как следует в горячей воде, в корыте. Правда, оно у нас деревянное, но и зато большое и удобное». — «Спасибо, спасибо, привык к холодной, усталость как рукой снимает. Но если вас не затруднит...» — «Как вы можете так говорить, — обиделась бабушка. — Немцам каждый день, проклятым, по сорок ведер воды таскали, горячей и холодной. Генерал ихний мылся, вот за стеной в соседней квартире баню устроили, чудом дом не сожгли. Вы боитесь, что мне трудно вам таз воды подать».

Подав воду, бабушка увела меня в соседнюю комнату, и вся наша маленькая семья с удовольствием слушала веселый плеск воды.

Гостям отвели самую большую и светлую комнату. Правда, они все беспокоились, не стеснят ли нас.

Гость-«начальник», помывшись, не сразу ушел к себе. Пока его помощники «обживали» помещение, тянули туда провода, кажется, телефонные, что-то переставляли и устраивали, он беседовал с нами, расспрашивал, как жили эти годы. Это был вовсе не короткий разговор «на ходу», «между прочим».

Ему рассказали многое: как нас выгнали из дому, и как дедушку чуть не повесили за то, что посмел прийти в свой сарай за дровами, и как пьяный офицер стрелял в бабушку.

Гость был серьезен и задумчив. Слушая, он задумчиво шагал по комнате. Потом, как бы отмахнувшись от грустных мыслей, сказал: «Теперь все будет хорошо. Закончим войну в Берлине и вернемся по домам. А что ты думаешь делать?» — обратился он ко мне. «Учиться. Я в школу хочу» — «Да ты же совсем маленькая». Я растерялась: действительно, до школы я немного не доросла, семь лет мне исполнялось в ноябре. За меня вступился дедушка: «Она читает, писать умеет, по газетам выучилась. И хочет уж больно в школу. Да и герой она. Знаете, что сотворила? На глазах у фрица своему мишке галстук повязала. Рассвирепел тот, страшный стал. Кричит: "Дети и те коммунисты здесь". Еле утихомирили».

Гостю, видно, понравился мой «подвиг», она погладил меня по голове и серьезно сказал: «Тогда учись, будешь пионеркой».

Гости у нас так и не переночевали. Около десяти часов вечера их срочно вызвали. Война продолжалась. Уезжая, они почти не прощались, предполагая через несколько часов возвратиться.

«Мы не очень испугаем вас, если приедем среди ночи», — спрашивали дедушку.

«Пожалуйста-пожалуйста, ждать будем». Но их не дождались. Маленькая машина умчала их на фронт. Шла война...

Это было восемнадцать лет назад, 23 августа 1943 года, в день освобождения Харькова от фашистских захватчиков. А внимательным, вежливым гостем был Никита Сергеевич Хрущев.

По-прежнему стоят у дома старые, гордые каштаны. Нет уже моих старичков, которые помогли бы мне вспомнить побольше о том незабываемом дне.