Я не знаю, с чего начать: в голову лезет все, все сразу. Но я начну с того дня, когда я распрощалась со своим несчастливым детством.

В 1944 г. мне было 14 лет. Тогда мы с мамой жили в Бессарабии. Это местечко называлось Чимишлия, так как и сейчас, но сейчас район Чимишлия. 5 апреля 1944 г., этот день был суббота. Я никогда не забуду, выпал большой небывалый снег, и, к большому несчастью, в этот субботний вечер часов в 17 пригнали к нам в местечко русских военнопленных, этап остановился прямо около нас. В это время шла моя мама от соседей через дорогу, и к ней стали обращаться: «Мамаша, [дайте] хоть кусок хлеба». Мать в это время ответила: «Сейчас, я вам дам». За ней побежали все люди, а их было 700 человек. Самые передние, которые ближе к маме, успели попасть к нам в коридор, где мать открыла русскую печь и стала доставать хлеб. Когда стали делить этот хлеб, в поток людей стали стрелять. Немцы забрали этих пленных и на базарную площадь под открытое небо за проволоку погнали ночевать. На улице стало совсем темно. Я спросила: «Мама, это что за люди и почему они голодные?» Мама мне все обстоятельно объяснила, кто эти люди.

Тогда я поняла, что я должна этим русским советским людям помочь. Но чем и как? Я вышла на улицу, на улице метет, мне страшно, везде немцы. Но у нас еще жила девочка, также 14—15 лет. Мы ее приютили на время, пока пройдет буран-метель. Эта девочка была прислугой у богатых, эти богатые уехали за границу, а девочка осталась между небом и землей, тогда я пригласила ее к нам жить, ждать пока пройдет буран, а потом она сможет уйти в с. Михайловка в 13 километрах [отсюда]. Я пригласила эту девочку, ее звали Паша, и мы с ней пошли по улице вслед, куда погнали пленных русских. Мы услышали выстрелы, их было много, немцы стреляли тех, кто не мог больше идти. Если падал с ног пленный, немцы стреляли его, и вот мы наткнулись на пленного, в которого стреляли, но ввиду сильной метели они в него не попали, но он действительно был бессилен даже встать на ноги, он был весь обморожен, он был бос и без белья, только в немецком френче и в брюках, безжизненно лежал на сугробе снега. Я сразу бросилась к нему, он шевельнул рукой и сказал: «Сестра, спаси». Мы его взяли, приволокли на себе с Пашей. Мама сразу принялась за лечение, каким-то птичьим жиром смазывала его тело и накормила, а я сама в это время поставила керосиновую лампу на окошко, чтобы видели с улицы наш огонек, а сама пошла еще, мне встретилось несколько пленных, которые бежали за ними, а за ними стреляли немцы. Я им кричу: «Бегите на огонек на левой стороне улицы». Прошла сама я дальше и увидела еще одного лежащего. Этот тоже был живой, этот не был так обморожен, но он был обессилен, и этого я привела домой. Первого, которого привели мы с Пашей, звали Зотов Владимир, а второго — Валерий, а фамилии не помню.

Когда я вернулась домой, у нас в кухне и комнате было не менее 10 человек пленных. Мы с мамой и Пашей стали варить мамалыгу, [достали] горячее вино и кислую капусту и стали их кормить и отогревать. И вдруг немцы, 2 фрица зашли, стали кричать по-немецки, а мама говорит: «Пан, спите и вы вот здесь, — показывая на лавку. — И вот вам вино. А утром возьмете своих немцев и до свидания». Смотрим — успокоились. Немцы уснули на кухне, а мы пленных по одному, по одному и в другую комнату. А которые были хорошо обуты, одеты, мы их проводили в русское село Богдановка к своим знакомым, а которые были слабее, отвели к сестре моей Тасе. Она жила на краю Чимишлия. А самых тяжелых, Павлова и Зотова, спрятали у нас дома, в печке. Они вообще не думали, что они будут жить. Так, они даже и прятаться не хотели, на их теле облезла кожа, на ногах было живое мясо, им было очень больно. Утром, когда проснулись немцы, ни одного пленного не осталось, а мы сказали, что их пришел и забрал немецкий комендант. Эти немцы вышли и ушли. Но на этом только начиналась наша история. И через несколько дней мой брат Феоктист дезертировал из румынской армии и увел с собой четырех человек-румын для организации какого-то отделения или бригады, не знаю, как называется, в тылу врага. Я только слышала, что он говорил про партизан. У моего брата было много винтовок и автоматов, но в это время кто-то из соседей донес, что у нас много людей ночью собирается. Наш дом стали окружать каждую ночь и начали делать обыски. Оружие у нас было в грубке * (* Малороссийское название печи с лежанкой) зашуровано, потому что все забрать не успели и мы с мамой прятали. При обыске били всех: меня, мать, невестку и спрашивали: «Где парашютисты?» Они не знали еще, кто эти люди. Но потом они узнали откуда-то, пришли, забрали меня в 3 часа ночи с постели от матери, но мать пошла тоже со слезами. Ее закрыли в одну камеру, а меня — в другую. Меня тоже [закрыли] туда, где пытки у них проводились. И мать слышала, когда я кричала от своих мучительных пыток. Она двери поломала, но они не обращали никакого внимания на нее. Только через двери ей говорил жандарм: «Молчи, старая, сейчас твоя очередь кричать будет». После того как меня избили, я не помнила ничего, когда я уже очнулась, то мне давала украдкой воды какая-то цыганка. Эта цыганка была поварихой у жандармов. Но сколько меня били, и еще ночь после побоев посадили в карцер, посадили, где везде гвозди во всех четырех стенах и я не могла стоять. Я была без сил, но наутро меня снова били, после этого я не помню, как уже очутилась в отряде. Меня... отдали домой матери, через несколько недель я снова стала на ноги и стала выполнять задания и поручения. Я шла туда, куда нужно было узнать. Вот, увозили, помню, скот немцы в Германию, и надо было узнать, сколько немцев, сколько и какая охрана, для того, чтобы не дать им отправить скот в Германию. И много таких других поручений. Да и насчет продуктов я была первой помощницей в доставке и организации. И вот утром в 4 часа я шла по заданию, но не знала о том, что как раз меня-то и ждали 4 немца и 3 румына, вооруженные автоматами, всю ночь около виноградников, где я часто бывала для передачи каких-либо поручений. Вот они меня взяли и говорят: «Вы арестованы, пошли с нами». Я пошла, они меня сразу не обыскали, обыск сделали в жандармерии, но до жандармерии я съела записку, которую поручено было мне передать. У меня ничего не нашли, имела я с собой бутылку молока, чайник пустой (для воды), сало и кусочек хлеба. Меня избили в этой жандармерии до бессознания, и я думала, что на этом конец моей жизни. Но нет, меня подняли и заставили идти, куда я хотела идти, а за мной сзади 7 человек вооруженных немцев, румын ведут меня как арестантку всем напоказ. На мне было платьице, иссеченное в ленты после побоев. Я шла полуголая, несла свое сало, чайник и бутылку с молоком, когда мы вышли за черту села Чимишлия, меня оставили одну. Все вооруженные шли в стороне, чтобы их не видел кто-нибудь из наших, но им ничего не удалось, потому что я имела условные знаки. И пока я не покажу, ко мне никто не подойдет. И так пришли мы, т. е. я и мои враги, к нашему винограднику, который я назвала. И они спрятались в лесополосу. А я стояла неподвижно, потом села на горячую землю и зарыла свои побитые руки в горячую землю и уснула. Меня пинком ноги разбудил жандарм, и снова повели, нет, сначала заставили принести воды им из колодца моим чайником. Видимо, думали, что ко мне придет кто-нибудь, но, увы, ко мне никто не подошел. Но воды я вытащить не могла, у меня болела рука, разбитая подковами сапога при побоях. В это время подошел мальчик какой-то поить волов, и он мне налил в чайник воды. Я принесла воду этим фашистам, и они ее вылили и повели меня в жандармерию. Что было потом, видно, что я не могу все описать. Я не стала ничего видеть глазами и не могла ходить и поворачиваться. Территория была освобождена через несколько дней. Но эти несколько дней мне не давали воды и пищи. Я потеряла надежду на жизнь. После освобождения меня лечили полевые врачи, мне стало лучше. И вот в 1945 г. 20 марта меня вызвали и вручили мне удостоверение. В нем написано, что я являюсь партизанкой и имею право на льготы, да еще там написано, что я являюсь разведчицей.

Но я ничего больше не прошу у вас. Только прошу, скажите, какие льготы и что это значит «льготы»? Я даже на работу устроиться не могу, как положено. Вот устроилась с горем пополам кондуктором, и на это я никуда не способна. Ни на что больше не могу продвинуться, да и квартира 14,9 кв. м. на 4 человека. Стою 4 года на расширении, и все. 20-я моя очередь.

Я 20 лет молчала и сейчас решила побеспокоить вас. Да, может быть, вы и сможете помочь мне чем-нибудь, если опубликуете это письмо, м.б., кто-нибудь отзовется из тех, кто в апреле 1944 г. спасался в нашем домике, что стоит около дороги в с. Чимишлия. И кто был спасен от смерти мной и моей матерью, Акуловой Прасковьей Ефимовной, и был согрет по-матерински в те тяжелые дни. Я помню несколько имен, назову их: Виктор, москвич, летчик, без руки; Сережа, не помню откуда, жил у моей сестры Таисии и еще с ним 3 человека; Валерий, красивый парень, тогда ему было лет 20, не больше; Павлов из Харькова и Зотов тоже из Харькова, улица Грекова, номер 15. Но Володя погиб после освобождения Молдавии, он был в Красной Армии и погиб в Югославии, а его родители живут: г. Харьков, улица Грекова, 15. Зотов Илья Леонтьевич, его отец, а Павлов был спасен от виселицы мною лично. Его как парашютиста хотели повесить, мне пришлось его с трудностями спасать. Но и сама жизнь была такой же, положение после его побега, который я устроила с некоторыми товарищами [было трудное]. Прошу редакцию извинить за плохо написанное, я очень волнуюсь, вспоминая прошлое, свое детство.