Первого ноября к нам в село пришли немцы. Сразу стали выбирать начальство. Согласился один предатель быть при них подручным — старостой. Немцы выстроили ему кирпичный дом, а его сына взяли в офицеры связи.

Никогда не забуду один холодный декабрьский день. К нам в избу зашли два солдата и офицер. Мама как открыла им, так и осталась стоять у двери, а бабушка сидела на лавке.

— Матка, за нами! — сказал один солдат.

Схватили маму за рукав, ткнули бабушку прикладом — и повели. Мама успела только крикнуть: «Мишенька, прощай!»

Увели их и расстреляли. Больше я их не видел. Искал, где они брошены, не нашел. Остался я один.

Как-то вечером заходит сосед, у него немцы тоже мать-старуху расстреляли, и говорит мне: «Уйдем отсюда, Миша. Где немец — все равно житья не будет».

— Куда идти?

— К своим будем пробираться.

И мы ночью крадучись пробрались к оврагу. Там собралось уже человек тридцать наших односельчан. Взрослые посовещались и решили идти к партизанам.

Когда меня привели к командиру партизан, он спросил: «Сколько тебе лет?»

Я сказал: десять.

«Маловато, — задумался командир. — Очень мало. Сидел бы ты дома, мальчик, и...»

Тут я заплакал и говорю ему:

— Нет у меня дома, нет мамки, нет бабушки, — их немцы загубили, папка на фронте. Один я.

Тогда командир сказал: «Ладно. Ты будешь разведчиком».

Вместе со мной в разведке были ребята Иванов Сережа, Смирнов Юра и Борис.

5 января командир собрал нас всех и говорит: «Получил наш отряд серьезное боевое задание — взорвать мост на станции Шаховская. Думаю — партизаны в грязь лицом не ударят». И мы пошли. Было нас полтораста человек. Много оружия было: 20 немецких автоматов, 48 револьверов, 65 винтовок, 4 ручных пулемёта, один станковый и у всех гранаты. Партизаны научили меня стрелять из винтовки, а потом я сам научился стрелять из автомата и бросать гранату. Меня партизаны сначала оговаривали: «Не учись, Мишутка, стрелять. К чему тебе. Большой будешь — научишься».

Но я все же учился. Я им сказал, что мне надо уметь стрелять потому, что у нас в семье никого больше нет взрослых, кто бы отомстил за маму и бабушку. «Я сам отомщу», — сказал я партизанам.

Тогда они стали показывать мне, как обращаться с боевым оружием. Задание мы выполнили. Тот мост на станции взорвали. Это и был мой первый боевой поход. Сперва страшно было, скрывать нечего. Но потом обвык, пуля летит — головы даже не наклонишь. Стал обстрелянным.

В том лесу, где база у нас была, проходила шоссейная дорога, по которой немцы передвигались. Тут мы часто делали засады, выслеживали ихних связистов, отбивали обозы с продовольствием, ловили разведчиков. В засаду идти — все равно что в бой — всегда кончалось боем.

Как-то в одном из таких боёв был ранен мой товарищ Борис. Его схватили немцы и увели с собой. Мы знали, что его будут пытать, и много думали — как бы выручить Бориса? Я придумал шесть способов, но они были плохими. Но тут подвернулся случай. На следующий день, как взяли Бориса, засада на шоссе поймала связного. У него нашли документы, по которым узнали, что немцы ждут подкрепление.

Командир вызвал нас — разведчиков — и говорит: «Надо узнать, какие силы у фашистов в этой деревне, сколько у них оружия, где есть скрытые укрепления. Я думаю, что раз они подкрепление ждут — неважно идут у них дела. А это нам на руку. Мы им дадим подкрепления. А если и подкрепления явятся — всем дадим. Кстати, ты, Миша, о Борисе узнай».

Идти надо было в ту деревню, куда увели немцы товарища. Я обрадовался. Мы пошли. Никто не заметил, как мы задами да огородами прокрались к деревне и забрались в пустой сарай. Сарай стоял как раз возле дороги, нам все было хорошо видно. Мы хотели подождать сумерек, а потом пойти посмотреть. Сидим тихо, даже дремать хочется. Видим, по шоссе подходит к деревне колонна танков. За танками идет пехота. Много немцев.

— Раз, два, три... — считает Юрий танки. Я и Сережа следили за пехотой.

Вдруг дверь в сарай открылась, и мы видим старосту и его сынка — офицера связи. Оружия у нас не было.

— А, партизаны! — хрипло сказал староста. — Больших перебили, так детеныши завозились.

Мы молчим — чего разговаривать с предателем, с фашистским холуем. Взяли они нас и повели в штаб. Идём, а я тихонько говорю ребятам: «Чего ни будет — молчать. Если будет момент — бегите».

В штабе за столом сидел офицер. У дверей — два солдата с винтовками охраняют вход. Староста, как зашел, давай рассказывать о том, что эти ребята тутошние, отцы у них коммунисты, матери расстреляны, а сами они сбежали к партизанам. Оттуда, мол, теперь и пришли.

— Где партизаны? — сквозь зубы спросил нас рыжий офицер. Мы молчали.

— Где партизаны? Кто скажет — будет жить.

Я посмотрел на товарищей — они побледнели, но не тряслись от страха. Советские пионеры не будут предателями.

Нас стали бить. Били солдатскими кручеными ремнями с тяжелыми железными пряжками. Били по лицу, по спине, по голове и груди. Мы молчали. Тогда солдаты стали бить нас кулаками. Меня один ударил прямо в рот и выбил зуб, изо рта пошла кровь. Товарищей тоже сильно били. Юра Смирнов даже упал на пол. «Теперь скажете, щенята?» — спрашивал офицер, щуря глаза. Мы продолжали молчать. Офицер крикнул что-то солдату, и тот вышел. Вернулся он нескоро. Мы за это время немного отдохнули. Солдат принес раскаленное железо — прут железный, мне первому приложили накалку к руке. Было очень больно, я застонал, но потом вспомнил, чего они хотя от нас, и перестал стонать. Я посмотрел на товарищей — они плакали. Но я понял, что они плачут не потому, что боятся накалки, а им меня жалко было. Им тоже поставили «метку» — всю жизнь теперь у нас на руках будут красные полосы, где легло горячее железо. Юра и Сергей ни слова не сказали. Запахло жареным мясом, голова кружилась.

Офицер обозлился, кричит: «Дрянь, русский мальчишка! Вы будет разговаривать! Нам загнали под ногти иголки. Это было больнее всего. Но мы решили лучше умереть, чем выдать партизан.

Долго бился с нами офицер, потом не выдержал и приказал бросить в погреб. Когда нас уводили, он сказал: «Вы скажете, где живут партизаны. Это точно».

В погребе было темно и холодно. Мы стали осматривать его и нащупали человека.

— Кто тут?

— Мишка! Это вы, ребята? — послышался слабый голос. Борис!

Четвертый наш товарищ был еле жив. Несмотря на рану, немцы его долго пытали. Они содрали у него с ног ногти, и он теперь не мог стоять. У нас руки тоже сильно болели: пальцы распухли, да и ожоги рвало. «Все равно я им, гадам, ничего не сказал, — говорил Борис. — Пусть убивают — не выдам. Предателем не буду».

Мы легли грудой, тесно-тесно, прижались друг к другу. Ночью нас опять повели на допрос. В комнате было чуть светло. На столе стояла керосиновая лампа и плохо горела. Окна закрыты фанерой. Душно было в комнате, накурено. Офицер опять стал допрашивать: «Зачем скрываете? Вы маленькие мальчики и хотите жить? Хотите?»

Мы опять молчали. «Если вы не покажете нам, где скрываются партизаны, будете повешены. Думайте».

Нам нечего было думать. Мы решили молчать, будь что будет. Лучше умереть, чем выдать своих, чем привести в отряд карателей. Нет, пускай лучше смерть! «Но прежде чем повесить, я прикажу выколоть вам глаза, отрезать языки... и отрубить пальцы на руках и ногах. Что выбираете?»

Мы не отвечали фашисту, а только тесно прижались все вместе. Мы стояли у дверей, а офицер сидел у окна. Вдруг раздался взрыв — лампа погасла, и мы упали под скамейку. Застрочил пулемёт. Часовые у входа кинулись бежать и закричали: «Партизан! Партизан!»

«Наши!»

Мы подбежали к разбитому окну: около лежал мёртвый офицер, его убило гранатой, которая взорвалась, ударившись о фанеру. Хорошо, что она не залетела в комнату, а том бы и нас поубивало.

На улице шел бой. Мы выбрались из штаба и пошли в ту сторону, где были немцы. Бориса мы насилу довели, он не мог ходить. После налета на село, отряд вернулся в леса. Мы ушли вместе с ним.

Через четыре дня пришла наша Красная Армия. Отряд уходил опять в тыл к фашистам. Но меня больше не взяли. Командир мне сказал: «Езжай, Миша, учиться».

Когда раны мои зажили, я уехал учиться в Москву. Сейчас я живу и учусь в детском доме. Здесь много ребят и все они — сироты — немцы отняли у нас родителей. Мы часто вспоминаем их. А ночью проснешься, вспомнишь маму, отца, бабушку и плачешь, плачешь. Если ты жив, отец, бей немца, не жалей, не щади их, как они не щадят нас!