Меня немцы в плен загребли. Я 12 дней пробыл у них в плену. А потом убежал, с Вовкой и с Мишкой. Никому неохота у немцев оставаться, верно ведь?

Я в плен потому попал, что на оборонные работы выпросился. У нас с колхоза, как началась война, шестнадцатилетних посылали на оборонную работу: окопы рыть, ещё что делать. А которые поменьше, тех с матерями эвакуировали. Но я не захотел уезжать, а захотел лучше рыть. И выпросился.

Нам в колхоз подали машину, мы лопаты туда покидали и поехали.

Мы в машине ехали, головы задрамши, все самолёты наши сосчитывали. «Ну, — говорим, — дадут они сейчас немцу жизни».

На работах нас встретили военные и показали нам норму, сколько рыть. Лопатой надо высоко кидать, а земля глинистая, и лопата тяжелая. Норму мы свою выполнили, и тогда военный нам сказал: «Мы вам дадим работу полегче». И показал нам огневые точки делать. Я их мохом обкладывал, маскировал, а товарищи окна для пулеметов делали. Я на всякую работу сильнущий, ловкущий, я только в школе не так хорошо учился. Глупый, конечно, был. Меня отец ругал, и мать ругала, а мне было больше охота на лошадях в табун ездить, сено возить, рожь молотить, что рукам делать — это я любил.

У нас — вы бы поглядели — колхоз богатый: своя динама у нас была и своя мельница. Да мало ли ещё чего! В таком хозяйстве и хозяйничать весело, верно ведь?

Дело уже к обеду шло. Уже солнце пекло здорово. Вдруг мы слышим гул самолета, и какой-то будто наш, будто не наш гул. Он повертелся, повертелся и полетел к реке Луге.

Уж мы про него забыли. И на фабрику пошли, где обедаем. Подходим ближе и видим — кругом такое творится, что ух! Немцы ходят. По нашей земле немцы ходят. Это был десант. Немцы повсюду и ни одного пешего нет — все на машинах, на мотоциклах. Ломают дома, заботы, ворота. Поставят машину у здания и маскируют досками. Кругом стрельба поднялась. Немцы по улицам из пулеметов так и косят. Рабочие с фабрики засели на колокольне и оттуда бьют, а немцы колокольню расстреливают. Она горит уже. Женщины несут прятать детей в землянки, где овощи. Немцы ходят по цехам, все кидают на пол, бьют, ворочают, чего-то ищут. Другие водку из магазина тащат, другие хлеб ногами подкидывают, другие деньги на почте пачками жгут. Ой, что делали! Связь порвали, все провода болтаются на столбах. Один уже напился, лезет в универмаг в окошко, а сам толстый, обратно на улицу вывалился и лежит и спит. Один ко мне подошел и спрашивает — он по-русски спрашивает, только худо так — «До Ленинграда далеко? — «Километров 300». — «А до Москвы?! — «Тысяча». — «Значит, завтра будем в Ленинграде, а послепослезавтра в Москве. Русским капут сделаем». Показал на горло и руки сделал за спину — значит, русских вот так поведут... гадюки!

Мы сдумали домой уйти, в нашу деревню. А тут уже немцы, все в порядке, расположились, как дома, пулеметы во все стороны нацелили. Часовой нам говорит: «Туда нельзя, туда нельзя, туда нельзя и туда нельзя, а то — вот!» — и наган сует к животу.

Мы в поселок опять поплелись, а тут немцы бегут и всех на фабрику гонят. Сами расхаживают вокруг станков, фотографируют бумажные станки аппаратиками. А нас сбили в кучу. И вот один офицер вышел — он с немцами, но он русский... Я забыл, как такое слово называется... Это был один русский белогвардеец. Он нам говорит: «Население Советского Союза! Мы вас отправим в тыл, где вам будет легче жить». И стал расписывать. Это он нас заманивал, чтобы мы на них работали. Мы молчим. Вокруг нас стали солдаты и погнали нас. А с нами был ремесленник один, с ремесленного училища мальчик. Так с него сняли ремень, где написано «РУ- 47», смотрели, смотрели, потом завели его обратно в фабрику, и было слышно два выстрела. И больше мы его не видали. Вот когда жалко-то» Он был не из нашей деревни, но все с нами ходил. Они, гады, думают, раз форма, значит, думают, кто такой? Военный. А ему лет 15 было.

Нам дали в вожатые одного ихнего солдата на мотоцикле или какого-то чина, а с боков у нас шли солдаты с автоматами. И гнали нас. Пыль, дети голодные плачут, женщины сами плачут — детей несут. И где только мы идём, из лесу бегут немцы с аппаратиками и фотографируют нас. Солдаты сторонятся, и на карточке выходит, будто мы сами к немцам в плен идём. Хитрюги!

Они очень хитрые, особенно это офицерьё. Вот когда они только пришли на фабрику, я гляжу — офицера ни одного нету, всё солдаты. На погонах ни ленточки, ни звёздочки, ничего. Потом, уже когда к вечеру дело, гляжу — офицерья полно. Это они погоны перевертывают, боятся, если в местности остались коммунисты, или бойцы, или партизаны — увидят офицера — застрелят. Ведь мы хотим не солдат в первую очередь бить, а начальничков — верно ведь? Начальничка нужнее убить, чем солдата. Начальничек во всем виноватее, верно ведь? Вот они, трусы, и маскируются.

В дороге есть нам ничего не давали, а пили мы из маленького болота. Мы шли всё лесом и прибыли в деревню Ложголово.

Там уже никого не осталось, все ушли, и скот с собою эвакуировали. Когда мы прибыли туда, офицеры нас распределили по пустым избам и заперли.

Там только одна старушка старая осталась да дед-пасечник. Как она гадала хорошо, кто бы знал! Она всем гадала. И я у неё спросил: что, буду ли когда дома, или нет? Она мне нагадала, что буду, но только, говорит, через очень долгое время.

Стали мы там жить. И не жили, а голодали, пухли с голоду. Немцы нам не давали ничего. Они сами ходили голодные, как волки. Колхозники-то всё с собой увезли, подчистую. Мы капустные листья ели, лук жевали. Встанешь утром — голова кружится, как у пьяного. Немцы в огород залезут, картошку палкой наковыряют — маленькую, с пальчик — и жарят. Потом морковочку мелко-мелко натрут и суп себе варят.

Один раз они и нам оставили супа. Гляжу: что такое? Ведро воды в котел нахлюпали и кличут всех. Матери понесли детей — ведь сколько уже не евши сидели! А они — фотографируют. Вот как мы, мол, немцы, население Советского Союза кормим! Лгуны, гадины!

Там рядом у деда одного была пасека. Где мёд. Вот немцы туда забрались и давай мёд брать оттудова. А пчёлы давай их кусать. Немцы вытащат рамку, бегут и рамку по траве волочат. А пчёлы их кусают. Одного, спасибо, так искусали, что еле бельма смотрят. Он показывает, говорит: «Муха, муха!» Ничего, я думаю, муха!

Офицеры у них злые, ну, прямо сказать — зверье. Солдаты в сто раз добрее. Один солдат — он ещё на фабрике нас караулил — так он нам говорил, что они офицеров боятся, а то все бы в плен сдались. Они бы в охотку сдались, да им начальство мешает. Он нас папиросами угощал, добрый такой был этот солдат... Офицеры и правда у них прямо как нелюди. Вот один раз идёт маленькая девочка, а потом я. Офицер стоит посреди дороги, смотрит. Она ему ничего не сделала, не толкнула, ничего не сказала — она такая была маленькая, что дунь, и нету, а он — она проходит мимо — её в канаву локтем пихнул. И стоит посреди дороги, скотина. Я иду, думаю: «Не буду перед тобой сворачивать, хоть ты что». Иду. Он меня за шиворот схватил, да как вертнет! Я и полетел.

Там у них один солдат что-то провинился. Я ничего не знал. Иду, смотрю — солдат ползает по земле. И на спине, на животе и на всем ползает, вокруг себя катается... Это у них такая придумана казнь. Ползает с автоматом на шее. А над ним стоит офицер и ругается.

Зато солдаты и ненавидят же это офицерье! Они знаете что делают? Мне один ихний солдат за верное рассказывал. Когда у них с нами, с русскими, происходит бой, то они своих офицеров сами бьют, а потом на русских сваливают, чтобы им не попало. А что ж им иначе делать, верно ведь?

Вот стали нам немцы говорить, что скоро нас отправят в Литву на работу. Оттуда все население эвакуировалось, так некому на полях работать.

Ну да! Станем мы на них трудиться? Не станем! Верно ведь?

Мы всё думаем, как бы нам уйти оттуда. И нашли удобный момент — в какой-то ихний праздник. Они все сидят, водку пьют, в карты играют, а кавалеристы на окраине деревни косят сено для лошадей.

Там был сарайчик. И за ним большое поле ржи. Мы это обглядели всё вокруг, не глядит ли кто, нет ли кого, и ползком рожью поползли. Дождя долго не было, земля сухая, вся в комках. Я себе все коленки до крови растёр. Заползли мы в лес и стали на ноги. И пошли один за одним. Мишка впереди идёт — сучья трик-трик, — а мы за им на пальчиках, чтобы лишний раз не хрустнуть. Прошли маленько, а там болото, большое, большое, длинное, длинное, вёрст пятнадцать. Мы брюки засучили и пошли. На болоте растет морошка и клюква, вкусно, мы их поели, но зато мошкары этой прорва — жалит, кусает.

Мы шли по компасу — нам его один мальчик подарил, сын лесника. И главное дело, на выстрелы шли. Слышим, вдалеке орудия грохают — туда и идём, там, верно, наши немцев вытуряют.

Идём, идём, видим — речка. Узенькая, маленькая, но такая вязкая, что Колька чуть не увяз. Зато, когда мы эту речку переплыли, мы уже стали чувствовать себя вольные, как уже дома. Ушли, чувствуем, удрали от немцев! Скоро увидим своих!

И вдруг перед нами сарайчик. Нам отдохнуть охота на сухом месте, но мы не смеем войти. Что будем делать, если там немцы сидят? Но всё же вошли. Там корки на полу валялись. Мы их подняли и пососали. И видим в стене столб отесанный, а на столбе карандашом написано, что тут были наши разведчики, имячко написано и фамилия. И мы как это прочитали, так сразу легко нам стало. «Бойцы наши были тут», — думаем.

Отдохнули мы и дальше пошли. Шли теперь около речки, уже по той тропинке, которую наши разведчики сделали. Идём и возле деревни Дубовец видим внезапно следы сапог: не то наши сапоги, не то немецкие. Мы сели на землю и задумались: идти, или, может быть, немцы, и тогда они нас расстреляют. А шут с ними, пойдем, думаем! И пошли, и видим, около речки шевелится кто-то. Форма наших бойцов. Но вдруг все же немцы? А я был самый маленький из ребят, и они мне сказали: «Ну, Толька, сползай, узнай, наши там или немцы? Если их мало, то мы на их сами наскочим, у одного автомат отнимем, а других обстреляем».

Я пополз. Ползу и вижу на берегу реки наших бойцов. Наши! Не может же быть, чтобы все были переодевши. Я прямо так рад стал, что не знал, что и делать, и кричу на весь голос: «Мишка! Мишка! Давай сюда! Наши бойцы!» Бойцы мне говорят: «Тише! Тише!» А я всё ору. Ошеломел совсем.