Меня бойцы знали. Они были поселены недалеко от нашего детдома в лечебнице, где лечат коней. Пройдешь метров двести - и они. Там был один Петя, молодой боец. Мы с ним познакомились. Он меня сначала так, на шутку, спрашивал: «Хочешь в Красную Армию?! — «Хочу». — «Ладно, — говорит, — пойди до комиссара, может, он тебя и возьмет. А не возьмет — вот тебе две гильзы от гаубицы, утешайся. Смастеруешь себе пушку, немцев будешь пугать»...

Меня бойцы заприметили, когда немец разбомбил на станции воинский эшелон. Наши колхозные ребята лазили под вагоны и таскали из огня коробки с патронами. Бойцы лезут, и ребята за ними. Ящики рвутся в огне, вагоны дыбом стоят, страшно, а мы лезем. Недалеко от нас упал один снаряд — как взорвется, — меня воздухом в воронку закинуло. Когда я вылез оттуда, вся рубашка была в мазуте и в порохе. Но всё равно, я из-под поезда вынес патроны, которые для самолётов. Крупный калибр.

Пошёл я до батальонного командира. Я ему говорю: «Хочу в добровольцы, в разведчики». Он сначала говорил: «Ты маленький, тебя брать не надо, тебе еще надо жить». Но я набивался и набивался, докладывал ему, что все буду исполнять, что только он прикажет. И бойцы за меня заступились, которые уже знали меня: «Возьмите его!» Он и взял. «Приходи, — говорит, — завтра утром».

Я переночевал в детдоме, а утром говорю заведующей: «Я иду добровольцем в Красную Армию и беру с собой одеяло». И начал уже находиться вместе с бойцами: спал с ними и ел, и шинель мне выдали, и сапоги, и все...

Отец у меня был диспетчер, а мать была Катя. Отца убили в белофинскую войну, а мать сама померла на Зеленой неделе.

Гляньте на календарь: я служил разведчиком вот отсюда и вот досюда — с 18 сентября и по 3 декабря. Ходил в разные деревни. На тер-риторию, занятую неприятелем. Теперь сюда гляньте. Видите, - в справке наш начальник штаба написал: «К работе относился хорошо». Это он про меня, как я ходил в разведку. Я не форсун, но раз он так написал, значит, я хорошо ходил.

Вот один раз, когда нашу часть перевели стоять на Ворожбу, меня командир послал в совхоз Кошары. Мне от командира велено было узнать: сколько у них мотоциклов, есть ли танки и сколько у них броневиков? И уговор: если я долго не возвращаюсь, наши начнут в то село стрелять из пушки, чтобы под прикрытием огня я мог уйти.

Вот я иду полем. Дохожу до одной скирды — вижу, там расположены немцы. Один крикнул мне «Хальт!» (Это по-ихнему значит «стой!»). Я подошел. Он спрашивает: «Куда?» Я говорю: «Иду к матке». Он пробурчал сердито: «К матке, к матке». Но пустил меня идти. Возле скирды стояла пушка. Я уже ее заприметил. На правом боку, около села, опять скирда и опять шестеро немцев расположено, а рядом стоит пушка. «Куда, мальшик?» — «Иду к матке».

Прихожу в село, смотрю — став. На ставу два немца плавают в лодке и бьют из наганов утей и гусей. А на берегу жинка сидит и плачет: «Надо, говорит, тикать скорее, а то сейчас заставят скублить перья, гады». А рядом дядя стоял, он говорит: «Пойти домой, теля зарезать. А то заберут. Пасешь свое теля и боишься. А, чтобы они поздыхали! Эти ути и гуси ведь тоже мои!»

Я пошел дальше. Вижу — на огороде три танка стоят замаскированные, зеленью опутанные. А недалеко дом с красной крышей и возле дверей — охрана. Мне ребята маленькие сказали: «Это немецкий штаб». И тут же машина, груженная снарядами. Я покрутился, покрутился, — надо домой пробираться. Надо эту машину скорее на воздух пустить.

Я пошел обратно той же дорогой. Нет, не пройти. Заворачивают меня немцы — те, что возле скирды. Я показываю: «Мне туда надо», а они меня назад пихают. Я воротился, прыгнул в яр — дай, думаю, яром попробую. Иду по над яром — вижу, наверху окоп вырыт, и из окопа торчит немец. У него автомат и гранаты с деревянными ручками. Я прополз мимо — он не заметил. А тут вдруг навстречу идут поверху три немцы и насвистывают. Они на меня закричали. Тогда тот сверху услыхал крики, вылез из окопа и позвал меня к себе. Нечего делать, я подошел. И чую, немец-то пьяный. Весь воздух кругом спиртом провонял. Стоять не может, качается. Ударяет меня по карману, а сам садится. Такой дурной! Я вынул портсигар маленький, железный, с папиросами — мне папиросы выдавали наравне с другими бойцами. Тогда он берет этот портсигар, достает одну папиросу и втыкает мне в рот. И чиркает спичкой. Он, думать надо, хотел проверить — не отравлены ли мои папиросы. Видит, я курю — тогда и он из моего портсигара закурил. И нацелился на другой карман. У меня в другом кармане были деньги — рубли, троячки, пятерки. Когда я выходил, была у меня в том кармане десятка, но я ее по дороге в другой карманчик заховал, маленький, в штанах, потому что на десятке Ленин, а я не хотел, чтобы они своими погаными очами Ленина видели... Так и вышло. Немец троячки и пятерки забрал, а Ленина моего не забрал.

Начал он меня спрашивать: «Откуда ты?!» Я ему рассказал с три короба, что мать искаю, она, говорю, сдурела, с ума сошла, не хочу, говорит, с вами жить, буду с немцами жить, и люди сказывали, тут побывала и назад пошла, а дома отец больной. Он слухал, слухал, не знаю, понял, не знаю, нет, и толкает меня обратно в село. Я ему показывают — мне туда надо, а он: «Там большевик. Там не надо» — и толкает меня обратно в село.

Иду обратно по-над яром, кручу головой, как быть теперь? Не пойму. Но тут наша артиллерия видит, меня долго нету, начала по условию обстреливать село. Немцы засуетились, а я пустился тикать. А они хоть и суетятся, а все поспевают меня назад заворачивать. Пять раз обратно завернули. Но я тоже упрямый. Снова по-над яром пошел. И вижу, мой немец уснул. Я тихосенько мимо него прополз, выбрался на дорогу и побежал во весь дух. И вдруг по мне из пулемета откуда-то застрочили. А я тикаю. А по мне строчат. А я не оборачиваюсь, тикаю. И вдруг слышу — сзади мотоцикл затукал. Это за мной. Так и катит по скошенному житу, как по шоссе. Я бегу. Он все ближче. Вижу, скошенное жито кончилось, нескошенное начинается. Я туда. Бегу не в целый рост, а пригнувшись. А мотоцикл, слышу, отстал. Он по некошеному не может, ему жито колеса путает.

Когда я пришел домой, меня командир спрашивает: «Это ты бежал — строчили?» — «Я». — «Ну, докладывай».

По моему докладу наши обстреляли штаб. Из батареи. Когда в первый раз ударили — промахнулись, а второй — мы услышали взрыв, потом увидели высокий огонь, и когда дым рассеялся, ничего не стало: ни красной крыши, ни дома. Гладкое место.

Я любил в разведку ходить. Разведчик — самая интересная служба. Ничего у тебя нет, только два глаза, а ты можешь неприятелю больше бед наделать, чем двумя бомбами. Но был у меня случай, когда я слезами плакал, что разведчикам не полагается пулемета, або малесенькой гранаты... Послали меня в село Кальченки посмотреть, есть ли там у неприятеля танки. Пришел я, гляжу — немцев что-то маловато на улицах. Тогда я направился поглубже в тыл, за село, поглядеть, что у них там есть. Вышел я в поле и вижу: наши два лейтенанта, в одних гимнастерках, без ремней, без сапог, стоят неподвижно посреди поля, и руки и ноги у них веревками скручены. Вокруг — немцы. Офицер что-то читает, а солдаты молчат. Офицер подошел к одному лейтенанту и по-русски спросил: «Что ты перед смертью скажешь?» А он ему вместо слов плюнул. Офицер утерся и заорал. Тогда их обоих положили на землю, потом принесли маленькие черные бочёночки — знаете? Кругленькие такие, с бензином, и начали их поливать. И подпалили. Я не мог смотреть, я пошел прочь. Я не видел, как они горели, я только слыхал, как они из огня кричали: «Уничтожим вас, проклятых!»

Я пошёл прочь. Я долго слышал, как они горели и это кричали.