I
   Костя спускался с кручи Четвертого бастиона. Цепляясь то за дерево, чтоб не сорваться, то перелезая через груды камней, он выбрался наконец на узенькую тропу - единственную прохожую часть Лагерной улицы, повисшей над крутояром. Тропа тянулась по самой кромке обрыва и порой, как бы боясь скатиться вниз, пугливо прижималась к поломанным заборчикам и покореженным снарядами хатенкам. Там, где склон был не так крут, чуть пониже тропы и прилепилась халупка Табакова, покинутая хозяином еще в дни второго штурма, когда фашистская авиация беспощадно бомбила станцию.
   По ступенькам, пробитым в скале, Костя спустился к жилищу. Дверь на замке. Подойдя к окну, он раздвинул доски, влез в лачугу и посветил карманным фонарем. В крохотной десятиметровой комнатушке все было по-прежнему. К одной стене, позеленевшей от сырости, прислонился кухонный столик с двумя табуретками по бокам, у другой стояла небольшая глиняная плитка. Возле нее две оконные рамы без стекол, забитые досками. Костя прошел в угол к проему в задней стене, выводившему в чуланчик, выдолбленный в скале под уличной тропой. Оранжевый глазок фонарика уперся в известняковую стену и наполнил чуланчик слабым, рассеянным светом. Справа от входа на камнях лежала доска от топчана. На ней мочалочный матрац и подушка.
   Костя убедился: за год в лачугу никто не заглядывал. Теперь она снова послужит ему приютом. Здесь холодно и сыро. Зато место надежное. Кому придет в голову, что кто-то скрывается под тропой в этом каменном мешке? Хорошо и другое: недалеко от дома, рукой подать до Коли и Сани и наблюдательный пункт отличный. Из одного окошка видно, что делается на станции, из другого легко пересчитать машины, бегущие через переезд из города на Лабораторную улицу, на Корабель- ную сторону и обратно. По ночам отсюда можно делать вылазки на пристань и станционные пути. Но сейчас для него главное - скрыться, замести следы и выждать.
   Костя зябко поежился. Сырость и холод проникли под бушлат. "Надо бы взять из дому одежду потеплее и одеяло, - по- думал он. - Тогда живи тут хоть до лета".
   За домом на Куликовом поле, вероятно, уже установлена слежка. Людвиг, конечно, и о нем не забыл. У тетки на Лабораторной тоже не покажешься. Петька сказывал Сане - улица кишмя кишит шпиками и полицаями.
   А что, если попросить Валю? Она зайдет к тетке и подождет, пока та сбегает за одеждой на Куликово поле! Все равно нужно забрать у Вали подшивку газет и листовок. Нельзя подвергать ее риску. Костя посмотрел на часы: пожалуй, еще не спит. Не мешкая, он подошел к окну, раздвинул доски и выскользнул наружу.
   Погода менялась. Подул резкий сырой ветер, разгоняя застоявшийся туман. Мокрый снег слепил глаза. Напоследок гримасничала гнилая крымская зима.
   И все же чувствовалась весна: говорливые ручьи, талая земля под ногами, неуловимая весенняя свежесть воздуха, запахи прели, раскисшей глины. Еще неделя, и зацветет миндаль - первый вестник черноморской весны.
   Много злосчастий обрушилось на Костю: провалы, разгром подпольных групп, потеря близких друзей и угроза, нависшая над ним самим. Но горе, скорбь не повергли его в отчаяние, не лишили способности ощущать радостное пробуждение природы, остро чувствовать волнующие, пленительные запахи чародейки весны.
   После случая с жандармом Курцем, когда ему пришлось проявить всю свою ловкость и находчивость, чтобы спасти Валю от обвинения в преднамеренном убийстве, он понял, что эта девушка чем-то ему дорога. Ему всегда хотелось быть рядом с ней, помогать ей, оберегать. Он стал замечать, что и у нее изменилось к нему отношение. Последнее время они виделись не только на пристани, но и как бы случайно, не сговариваясь, встречались в доме у Фроси, куда он с Колей заглядывал по вечерам и где нередко заставал Валю, приходившую к подруге ночевать.
   С каждым днем дружба их крепла. Но откровенные разговоры не переходили известной грани. Давая Вале читать листовки, он говорил, что получает их от одного из своих товарищей. И не потому, что не доверял. Суровая школа подполья научила его многому и убедила в том, что не все можно и нужно говорить даже самому близкому человеку.
   Мысль привлечь Валю к подпольной работе давно зародилась и не покидала его. Неделю назад он говорил об этом с Александром, и тот обещал встретиться с Валей, потолковать по душам. Но арест помешал состояться свиданию.
   Валя, конечно, о многом догадывалась, но у нее хватало такта не спрашивать о товарище, у которого он берет листовки, и почему он то один, то вместе с Колей и Саней вдруг куда-то по вечерам исчезает. Интуиция подсказывала ей, в какие уголки его внутреннего мира не стоит заглядывать. И он ценил ее деликатность и чуткость.
   Ежедневно видеть Валю, слышать ее голос, делиться с ней мыслями для него стало потребностью. Три дня, которые он не видел ее, показались ему бесконечными.
   Костя спешил. Всю дорогу он думал, как лучше объяснить и оправдать свое позднее появление. Он, конечно, скажет Вале, что пришел по делу, что без ее помощи ему не обойтись. Он даже приготовил нужные фразы и старался их запомнить.
   По первому звонку Валя вышла в коридор, закутанная в шаль, и провела Костю в свою комнату, освещенную коптилкой и красными отблесками пламени железной печурки.
   В комнате было жарко. Валя сбросила шаль и осталась в цветном сарафанчике, обнажавшем шею и плотно облегавшем девичий стан; волосы, еще не просохшие после мытья, были повязаны алой косынкой.
   Вся она была какая-то свежая, розовая, сияющая. Все, от милого лица до маленьких босых ног в тапочках, было так пле- нительно и ново, что он, видевший Валю всегда либо в грубой спецовке на пристани, либо в обычной простенькой блузке, заправленной в юбку, внутренне замер и Даже смутился.
   - Вот хорошо, что ты пришел! - воскликнула она. - Где ты пропадал целых три дня? Я уж думала, с тобой что-нибудь случилось.
   Костя видел лицо, сияющее теплой улыбкой, блеск радости в глазах, и все заранее подготовленные им слова вдруг улетучились из головы.
   - Хоть и не в пору пришел... но по правде... уж очень соскучился.
   Сказав эти неожиданно выпорхнувшие из сердца слова, он вконец растерялся и, смущенный, умолк.
   - Не верю, - Валя зарделась от нечаянного полупризнания, но сделала вид, что не принимает его всерьез. - Так просто ты бы не зашел. Признавайся, я угадала?
   - Признаюсь. - Костя поднял вверх руки. - Иначе бы не решился.
   - Видишь, угадала! - Валя старалась скрыть за улыбкой разочарование. - Почему ты не был на работе? Болел?
   Костя уже оправился от смущения.
   - Ты слышала, что всюду идут аресты?
   - Да. А что? - Валя насторожилась.
   - Видишь ли, жандармы арестовали того парня, который давал мне листовки.
   - Теперь и до тебя могут добраться. Тебе обязательно нужно скрыться.
   - Я уже облюбовал местечко. Но там долго не высидишь. Костя обрисовал свое убежище, не называя улицы, где оно находится, и попросил сходить к тетке.
   - Ну конечно! Я все сделаю, как ты сказал. А где ты сегодня ночуешь?
   - Да там и ночую.
   - Ну и простудишься! Оставайся у нас. И я и мама будем рады.
   - Неудобно как-то, - возразил он.
   - Неудобно? Тебя никто не видел. Почему же не остаться?! Костя колебался: не поставит ли он Валю и Ольгу Андреевну под удар?..
   Печка гудела и жарко дышала Он представил себе сырое, холодное убежище под Лагерной и зябко поежился. Вспомнив, что собирался взять подшивку газет и листовок, он попросил принести их. Валя вышла из комнаты и вскоре вернулась с пачкой газет, сшитых серой рыбацкой ниткой.
   - Я последние, что ты давал читать, тоже подшила, - сказала она.
   Костя сел на скамейку у печки и в раздумье стал перелистывать газеты. Каждая страничка будила воспоминания, одна за другой перед ним возникали картины будничной жизни подполья.
   Вот памятный листок, один из первых, отпечатанных на пишущей машинке, похищенной у Филле. Эту сводку с фронта он принимал вместе с Жорой на квартире у Миши Шанько, а потом расклеивал в центре города. Теперь Жора, Миша, Виктор Кочегаров и Мила томятся в фашистских застенках и не быть им на воле...
   А эту газету, с оторванным уголком, делали Жора и Женя Захарова. Женя учила его набирать, и Жора рассыпал тогда набор и ругал себя, а она смеялась. Нелегко было Жене: день работала в типографии городской управы, а по ночам в душном подземелье обучала товарищей наборному делу. Иногда, чтобы не уснуть за кассой, она пела "Раскинулось море широко". Жора, украдкой вздыхая, поглядывал на нее. Они, кажется, любили друг друга, скрывая свои чувства и от самих себя и от товарищей.
   Перевернув еще листок, Костя прочел заголовок, набранный крупным шрифтом на всю страницу. Этот заголовок Сашин. Верстка газеты тогда задержалась. Жора и Женя требовали от Саши "шапку" на полосу, а у него ничего не получалось. Наконец он принес вот эту самую "шапку" и, наверстывая время, сам набирал ее. А Кузьма с Ваней, дожидаясь конца верстки, уснули в кухне на полу: они обычно печатали газету.
   С горечью и грустью в сердце Костя листал пожелтевшие уже странички, и перед ним, как на экране, возникали дорогие лица товарищей. В этих строках, полных пафоса борьбы, гнева и ненависти, запечатлелись их пылкая мысль, их кипящая кровь, их гордые, непокорные души. Сколько ночей и дней провели они в подземелье, печатая эти листовки, потрясавшие своей взрывчатой силой советских людей. Что с ними сейчас?
   Валя видела, как Костя перевернул последний листок, поглядел на пылавшую печь, и в уголках его глаз сверкнули словно капли росы.
   - Придется сжечь, - сказал он.
   - Зачем? Я могу их сберечь. Или... или ты мне не доверяешь?
   - Ну что ты! Их нельзя здесь оставить. Жандармы все дома подряд перетряхивают. Уж лучше так...
   Он бросил подшивку в огонь. Пламя робко лизнуло уголки листков, потом поползло по верхним страницам и загудело. Не отводя затуманенных глаз, он следил за тем, как огонь пожирал бумагу.
   Девушка тоже смотрела на бушевавшее пламя, чувствуя, как волнение, охватившее Костю, передается и ей. "Как дороги ему эти листки, если до слез жаль расставаться с ними, - думала она. - Для него это бесценная реликвия... И все-таки он сжег, чтобы уберечь меня. Значит, я ему дорога..." Щеки ее горели жарким румянцем, глаза расширились и отливали влажным блеском.
   Дрожащее пламя последний раз всколыхнулось над пеплом и угасло.
   - Вот и все, - выдохнул Костя. - Как ничего и не было...
   - Слушай, - растроганно прошептала Валя и заглянула я глаза. - Ты сделал это из-за меня? Зачем же такая жертва?..
   За дверью послышались шаги Ольги Андреевны. Валя отстранилась и поправила на голове косынку...
   Уступив настояниям Вали и ее матери, Костя остался у них и в свое убежище на Лагерную вернулся через день, когда Валя принесла ему теплую одежду от тетки.
   
   
   
    II
   Лунный свет проник в щели заколоченных досками окон и тонкими лентами исчертил пол и стены.
   Костя, кутаясь в старое ватное одеяло, прильнув глазами к щели в досках, терпеливо поджидал Шурика Михеева. Он измерзся в отсыревшей за весну халупке. Вытащив из пачки сигарету, он отодвинулся от окна, сел на табурет и задумался.
   Это были черные дни, дни разгрома подполья. Полицейские подвалы переполнились арестованными. Почти все конспиративные квартиры, кроме трех-четырех, адреса которых Людвиг не знал, провалены... Кто же уцелел? По пальцам можно сосчитать: он, Петька Америка, Саня Калганов да Коля Михеев с отцом и матерью. Почему пока их не тронули? Видно, Майер не размотал еще все узлы?!
   Костя перебрал в памяти события последних недель. И многое теперь представало перед ним в ином свете. Как же он да и другие подпольщики были беспечны! Ни за что бы эсэсовцы не накрыли Жору, если бы он и Жора проявили осторожность и оставили бы тогда на улице Толю и Шурика сторожить подходы к дому Гузова. А они отпустили ребят. Какая глупость! Или взять Ваню Ливанова. Он, как воробей, в силки попался. Не послушал Жору и пошел все-таки в гараж за пайком. Ну и угодил в лапы к жандармам, которые его поджидали. А Шанько, Осипова, Захарова, Мисюта? Почему они не скрылись? Конечно, боялись, что немцы расстреляют родных. В таком случае надо было скрыться вместе с родными. Мало ли пещер тут и за городом? Вот Петька, как только забрали Сашу, а потом мать, ни одной ночи не провел дома. Шмыгнул в развалины - и как в воду канул. Для него не прошел даром прошлогодний урок. Уж он-то снова не попадется в лапы Сережке. Теперь с часу на час жди, что полицейская машина подкатит к дому на Куликовом поле, и жандармы начнут его разыскивать. Правда, Толик, прибегая на Лагерную, уверял, что слежки нет. И все же домой идти рискованно, хотя и очень нужно: застудился, горло болит, тело покрылось фурункулами. К Коле Михееву и Сане Калганову, как раньше, не сбегаешь. Как мучительно одиночество! Как тоскливо тянется время!
   Но если днем Костя, как затравленный зверь, забивался в нору, ночь приносила ему свободу, и он упивался ею. Не проходило ночи, чтобы на станции чего-нибудь да не случалось.
   С чувством мстительного удовлетворения он вспоминал сейчас о ночных вылазках. В прошлый четверг они с Саней два вагона свалили на разобранной стрелке. Товарный состав забил пути от вокзала к пристани, и пароход, который доставил из Констанцы продовольствие, обмундирование и боеприпасы, целый день не разгружался из-за отсутствия порожних вагонов. На следующую ночь они открыли краны в нескольких цистернах - бензина на фронт не попало ни грамма. А сколько составов, готовых к отправлению, задержали на станции, перерезав ножами шланги воздушных тормозов! Подойдя к окну, Костя раздвинул доски.
   Вся долина, в которой раскинулась станция, была залита молочно-голубым сиянием. Слева, через мост, с гулом несся сплошной поток машин на Симферополь. Внизу, на путях, стояли подготовленные к отправке на фронт товарные поезда. Где-то за мастерскими пыхтела маневровая "кукушка".
   "Это уже седьмой состав за день", - отметил Костя: Чего это они так спешат? Прорыв у Перекопа, что ли, или готовятся к наступлению? Эх, жаль, светло! Сейчас бы в самый раз спу- ститься и порезать шланги тормозов. Костя сдвинул доски и, отойдя в глубь хаты, закутался с головой в одеяло, стараясь надышать тепла. Шорох заставил его вернуться к окну. Сквозь щель он увидел Шурика.
   - Залезай. - Костя раздвинул доски и принял из рук мальчика котелок с похлебкой. - Вот кстати!
   - Колька еще хлеба прислал. - Шурик вынул из кармана ломоть.
   Костя прильнул к котелку и пил, захлебываясь и обжигаясь. Сегодня он еще ничего не ел. Приятная теплота разливалась по телу.
   Шурик тем временем выкладывал новости: к пристани пришвартовался пароход с солдатами; на Историческом бульваре возле грибка поставили спаренный зенитный пулемет; днем прибегал Толик и велел передать, чтобы он сегодня ночью обязательно пришел домой, мать подогреет воды для мытья.
   Костя ел и раздумывал. В такую светлую ночь все равно на станции не появишься. И в самом деле, хорошо бы отогреться, помыться, сменить белье, а потом сходить к Фросе, повидаться с Валей...
   - А ты пойдешь со мной?
   - Пойду! Собирайся, а я посмотрю, нет ли кого, - Шурик вылез в окно и бесшумно по ступенькам выскочил на тропу.
   Костя прошел в чуланчик, нащупал у изголовья автомат и гранаты, спрятал их под матрац, а револьвер и фонарик захватил с собой.
   Напрямик, развалинами, они поднялись в гору и через пролом в стене Исторического бульвара спустились в ров, который полукругом опоясывал редут.
   Веяло тонким, нежным ароматом цветущего миндаля, занесенным ветерком из рощицы у панорамы. Костя жадно вдыхал волнующие запахи весны. Он держался теневой стороны рва, где выпирали ноздрястые глыбы известняка, под которыми скрывалось множество ниш, укромных нор и лазеек, не раз спасавших его от облав. Справа белел под луной высокий глиняный вал редута. Из обрушенных амбразур выглядывали черные жерла старинных пушек. У орудий возвышались серые брустверы, сложенные из мешков с землей и глиной. Они окаменели, сделались тверже бетона. Бастион, залитый серебристым таинственным светом, застыл в мрачном величии. Костя остановился зачарованный. Сто лет назад в эту же пору и, быть может, в такую же лунную ночь все тут гремело и сотрясалось от канонады и рева битвы. Сотни трупов заполняли тогда этот ров. Раскаленные ядра со свистом чертили небо. А батальоны французской пехоты один за другим шли на приступ бастиона. Встреченные ураганом картечи, они откатывались назад, как морские волны, налетевшие на неприступный гранитный утес. Быть может, в ту ночь пушкарями, стоявшими у этих орудий, командрвал молодой подпоручик Лев Толстой? Ни один французский солдат не проник тогда дальше рва. Неприступный Четвертый бастион гордо возвышался перед врагом как символ русской доблести и славы.
   Костя поднялся на бруствер и долго с тоской смотрел туда, где на темном фоне акаций белел обелиск славы, увенчанный шлемом. Телефонные провода, идущие от фашистских батарей, черной паутиной опутали вершину обелиска, змеями обвили шлем, словно намеревались намертво затянуть петлю на шее русского богатыря. Костя вздохнул и спустился в ров.
   Через несколько минут он миновал с Шуриком пустырь и, встревоженный, остановился у своего дома. При лунном свете на песке отчетливо виднелся след машины, который шел от ворот к дороге.
   - След свежий. Кто-то приезжал, - прошептал Шурик.
   - Стой тут и следи за улицей. В случае чего два раза свистни, - тихо сказал Костя и стал осторожно пробираться вдоль низенького заборчика, внимательно высматривая, не притаился ли кто во дворе или в саду.
   Тишина. Но почему нет Мохнатки? Она всегда, учуяв его, выскакивала навстречу, подпрыгивала, норовя лизнуть лицо. И дверь в дом почему-то не закрыта. Костя перелез через забор, подошел к плотно завешенному окну и услышал приглушенные голоса матери и брата. Он вошел в дом.
   Мать с покрасневшими от слез глазами сидела за кухонным столом, а Толик стоял напротив и, сбычившись, смотрел на нее. Заметив старшего сына, мать всплеснула руками и бросилась к нему:
   - Ой, лишенько мое! Навщо ти зъявився? Тiкай швидше. Ховайся...
   - Что случилось, мама?
   - Жандармы только что за тобой приезжали, - ответил Толик. - Я собрался к тебе, а мамка вот не пускает. Собаку, говорит, убили и тебя убьют.
   - Обыск был? - дрогнувшим голосом спросил Костя.
   - Нет. Сережка Сова выспрашивал, к кому ты ходишь и почему ночью тебя нет дома.
   - А вы что?
   - Я говорил, что ты по ночам работаешь на пристани. Ну, он велел, как придешь, явиться тебе в полицию.
   - Ой, сину мiй, не ходи туди. Замордують тебе... Тiкай. Я швиденько зберу тебе в дорогу. А вранцi Толiк ще принесе.
   Костя взял приготовленный матерью узелок и поспешил уйти из дому.
   Утром он ждал Толика. Братишка не пришел в убежище ни утром, ни днем.
   
   
   
   
    III
   Над темной гривой Мекензиевых гор пылал восход, когда мать подняла Толика с постели. Наскоро поев, тот подхватил противогазную сумку с бутылкой парного козьего молока, вареными бычками и хлебом и отправился к брату.
   Стояло хмельное апрельское утро. Под косыми лучами солнца с вершин холмов сползали космы тумана, сады и бульвары розовели от цветущего миндаля, источая нежный аромат самых ранних цветов севастопольской весны.
   Толик не пошел через двор, а, срезав угол, из садика через развалины соседнего дома пробирался на улицу. До дороги оставалось несколько шагов, когда он заметил мчавшуюся из города черную полицейскую машину. Толик сунул противогаз между камней и, напустив беспечность, вышел на дорогу.
   Поравнявшись с ним, машина резко затормозила.
   - Стой! Ты куда? - из кабины высунулся Сережка Сова.
   - На море, ракушки сбирать. А что? - Толик удивленно уставился на него плутоватыми черными глазами.
   - Брат вернулся домой?
   - Нет еще.
   - Садись, поедем, - сказал Сережка, вылезая из кабины.
   - Зачем?
   - Покажешь своего брата, если повстречается.
   Толик охотно сел между шофером и Сережкой. Он не прочь был прокатиться по городу.
   Машина с ветерком пролетела мимо миндалевых рощ бульвара, черных развалин улицы Ленина, на Пушкинской круто свернула к спуску и понеслась вдоль берега сверкавшей золотом Южной бухты.
   На пристани Сережка отыскал надсмотрщика Шульца и узнал, что Костантин Белоконь вот уже две недели не выходит на работу.
   Сережка подошел к машине.
   - Ты что же врал? - его пальцы впились в плечо Толика.
   - Откуда ж я зна-ал? Он говорил, что на работу уходит! - обиженно протянул Толик, невинно тараща глаза. - Может, он гуляет по городу?
   - Садись. Поедем по улицам, - приказал Сережка, смягчая тон. - Смотри получше, как увидишь брата, покажи.
   - Ладно, покажу, - буркнул Толик.
   Машина помчалась обратно вдоль берега Южной бухты и вскоре выскочила на центральное кольцо города. Неподалеку от поворота на проспект Нахимова показался парень в кепке и поношенном черном бушлате.
   - Кажись, он! - воскликнул Толик.
   Шофер затормозил. Парень, увидев перед собой "черного ворона", остановился и побелел.
   - Не-ет, не о-он, - разочарованно протянул Толик. - Дюже похож. Точь-в- точь.
   - А как твой брат одет?
   - Как он, - кивнул Толик на парня. - В бушлате, в кепке. Точь-в-точь.
   - А может, это он? Обманешь - тебе же хуже будет.
   - Что ж я, дядя, своего брата не знаю? - возмутился Толик.
   Машина проскочила полквартала, и впереди снова мелькнул матросский бушлат.
   - А этот не брат? - Сережка толкнул коленкой Толика и кивнул на парня, размашисто шагавшего по тротуару.
   - Вроде как он...
   Шофер опять затормозил. Толик вытянул шею.
   - Нет, дядя, опять не он. А бушлат точь-в- точь.
   - Что ты заладил, как попугай: "Точь-в-точь, точь-в-точь"? - обозлился Сережка Сова.
   Бушлаты и кепки. На какой из севастопольских улиц их не увидишь? Несколько раз машина останавливалась и на Нахимовской и на Большой Морской, наводя страх на прохожих, но всякий раз Толик "ошибался". Сережка все больше свирепел, разражался бранью.
   Больше часа колесила машина по городу. Толику надоело уже кататься, и он придумывал, как бы отделаться от Сережки. Наконец он решил молчать и больше не указывать на прохожих. Это еще пуще обозлило Сову. Угрозы и брань лавиной обрушились на Толика.
   - Откуда ж я знаю, где брат? Может, он уже дома? - оправдывался Толик.
   Это резонное замечание немного утихомирило Сережку.
   - Поезжай на Куликово поле, - приказал он шоферу. Машина свернула на Четвертую Бастионную, понеслась в гору и вдруг зачихала и остановилась: кончился бензин. Сережка в бешенстве выпрыгнул из кабины, схватив Толика за шиворот, вышвырнул на дорогу, как котенка.
   Толик отряхивал штаны и радовался, что легко отделался.
   - Ахмет! - позвал Сережка.
   Из кузова машины вылез полицейский с отвисшей кобурой на поясе.
   - Отведи его домой! - Сережка указал на Толика. - И не спускай с него глаз. А когда придет его брат - обоих доставишь ко мне.
   Толик, беззаботно насвистывая, шел по Четвертой Бастионной домой и исподтишка поглядывал на шагавшего рядом Ахмета. Мать ахнула, увидев на пороге младшего сына и полицая.
   - Мам, дай поесть шрапнели, - сказал Толик и сел за кухонный стол.
   Мать поставила на стол две миски с перловой кашей. Одну пододвинула Толику, другую полицаю. Толик, очистив миску, к удивлению матери, попросил добавки, а потом выпил еще кружку морковного чая. Покончив с едой, он не торопясь встал из-за стола и сказал:
   - Господин полицай, разрешите сходить во двор оправиться?
   Ахмет, набивший рот кашей, молча кивнул. Мальчик казался ему смирным и послушным.
   Толик не спеша вышел из кухни.
   Полицай успел опустошить еще миску каши, выпить два стакана чая, а Толик все не являлся. Ахмет забеспокоился, все чаще стал поглядывать на дверь. Наконец он встал и вышел во двор.
   С искаженным яростью лицом Ахмет вернулся в дом.
   - Гавары, паразыт, куда он ушель?
   - Xi6a ж я знаю? Я з вами була, пан полщай.
   - Брешешь, собака! Ты подговориль его! Я поймай твой сын - на куски резить буду. - Ахмет размахнулся и ударил женщину по лицу...
   А Толик в это время сидел через два дома в подвале рыжего Тимки. По его просьбе Тимка торчал на дороге, издали наблюдая за их домом.
   Вскоре он прибежал к Толику с вестью: полицай ушел в город.
   Целый день Толик просидел в подвале у Тимки, а когда начало смеркаться, пробрался к развалинам, отыскал оставленную в камнях сумку с едой и помчался к брату на Лагерную.