ОКТЯБРЬ

   Гитлеровский офицер в черном мундире не спешит с допросом: отдыхает за огромным письменным столом.
   Седые с желтизной волосы приглажены на косой пробор. Лицо дряблое. Мундир на следователе, как на вешалке. Уставший, безразличный вроде бы ко всему человек. Подвижными пальцами катает он по столу невидимый шарик.
   Сухая рука его небрежно открыла папку, где лежат материалы вчерашнего допроса в полицейском участке.
   Там за столом сидел штатский с какой-то повязкой на рукаве. Не поднимая от листа глаз, автоматически задавал вопросы:
   - Фамилия?
   Володя какой-то момент колебался, потом спокойно ответил:
   - Терехин.
   Полицейский просил повторить и, шевеля губами, вывел: "Те-ре-хин".
   - Имя? Отчество?
   Ни имени своего, ни отчества Володя скрывать не стал.
   - Сколько лет?
   - Четырнадцать. Были и еще вопросы.
   Сейчас в протокол, составленный полицейским, смотрит прищуренными глазами гауптштурмфюрер.
   - Я думаю, мы быстро все решим,- устало произносит он по-русски. Тяжело поднимается из-за стола.
   Спрашивали Володю все о том же: верно ли, что зовут его Владимиром Терехиным, что ему четырнадцать и что проживает он в Минске на Садовой, в шестом доме? Володя молча кивал, глядя в окно. И в это время что-то хлестнуло его по глазам. В кабинете стало темно, точно все это происходило ночью при электрическом свете и кто-то погасил свет. Лишь спустя какое-то время Володя снова увидел окно и возле него следователя. Со скучающим видом тот смотрел на улицу. "Неужели он мог так ударить?"
   - Надеюсь, ты мне все объяснишь? - офицер любезно улыбнулся, делая вид, будто ничего особенного и не произошло.
   Страха у Володи не было. Только под ложечкой щемило, как будто бы ему сейчас предстояло прыгнуть в воду с вышки. Следователя интересует, почему он, Терехин Владимир, назвал своим домом то, что давно превращено в развалины и заросло бурьяном? Володя готов все объяснить: он не случайно назвал бывший адрес Вовки Барсука. Разве же, мол, я виноват? Мы ведь не просили бросать бомбы. И вообще он впервые слышит, что его дом разрушен. Удрал он из города, как только начали бомбить. Удрал. И жил до сих пор далеко, в деревне. С мамой. Она просила сходить на городскую квартиру и принести что-нибудь из одежды.
   - Одежду мы думали в деревне сменять...
   Следователь уже не смотрел на мальчика. Да вроде бы и не слушал его. Стоял, повернувшись к окну. Заложив руки за спину, поднимался и опускался на носках.
   Открыл окно - в кабинет хлынул свежий воздух. Володя жадно вдыхал его. Захотелось домой так, словно он много лет назад ушел из дому.
   - На сегодня хватит,- офицер возвратился к столу, сел, положил перед собой лист бумаги. Снял с пера ворсинку. Прежде, чем написать что-то, произнес, сильно растягивая слова:
   - Тебя мы задержим, Те-ре-хин.
   
   В тюремной камере вместе с Володей находится Кирилл Иванович и незнакомый лысый старик с лохматой бородой, которая скрывает почти все лицо. Он все время молчит, жует вроде бы что-то, иногда поднимает на Володю выцвелые глаза. На месте сидит мало, мечется по камере, точно у него нестерпимо болят зубы.
   - Этого скоро выпустят,- сказал о соседе Кирилл Иванович. На разорванной рубашке дяди Кирилла густые мазки крови.
   Гитлеровцы следили за ним недели две. Остановили, когда шел на работу. В подкладке пиджака - последняя сводка Совинформбюро. Ее обнаружили, когда стали обыскивать. Нашли ли немцы у дяди Кирилла в погребке радиоприемник - о том он и сам не знает. Да, видимо, нет, не обнаружили. Иначе на допросах не требовали бы отвечать, откуда он получил советскую сводку.
   Снова и снова просил он сына Ольги Федоровны подробнее рассказать, что же все-таки произошло в ту ночь, когда Володя с матерью и группой командиров направились к фронту.
   Володя уверен: была полицейская облава. Его схватили полицаи и ночью же на машине доставили в Минск, в свой участок. Где сейчас недавние его попутчики - приходится только гадать. Куда исчез дядя Боря? Правду ли сказал крестьянин, что командиров, шедших впереди, расстреляли? Что с мамой? И на это у Володи нет точного ответа.
   - Тебя обыскивали? - Кирилл Иванович говорит тихо, чтобы не слышал сосед.- Вещи какие-нибудь были у тебя?
   - Папкина накидка... военная. И пистолет,- со вздохом ответил Володя.
   - Пистолет? Это, брат, скверно!..
   - Так я его выкинул. Успел. Полицаи не заметили.
   - Про командира в полиции не спрашивали?
   - Про дядю Борю? Нет...
   Старик-крестьянин сидел у противоположной стены. Грыз ноготь, прислушивался. Когда же Кирилл Иванович посмотрел на соседа, тот сделал вид, будто дремлет.
   
   Следователь хочет все знать про большевистское подполье. Он и не подозревает, что стоящий перед ним мальчишка сам впервые слышит, что его называли подпольщиком. В доме на Коммунистической таких слов не произносили.
   Фашист говорит и после каждого слова постукивает ладонью по столу.
   - Чистосердечное признание уменьшит твою вину. Тебе многое простят.
   Простят?! Володя ни в чем не виноват...
   Гауптштурмфюрер резко встал из-за стола, позвал кого-то. Вошел солдат, приведший полчаса назад Володю в кабинет. Выслушав указание, конвоир велел мальчику следовать за ним.
   Ведет по коридору, вниз по лестнице.
   Второй этаж. Первый. Но ступеньки не кончаются. Теперь они не каменные, а деревянные, сырые, скользкие. Конвоир остановился у двери с висячим замком. Долго не мог открыть ее, разбухшую. Когда открыл, пахнуло подвальной сыростью. Камера была похожа на огромный зев чудовища.
   Ударил между лопаток, и Володя влетел в этот страшный "зев".
   Дверь тяжело закрылась, стало тихо. От такой непривычной тишины в голове начался звон, тихий, но очень назойливый. Как писк комара.
   В камере нет окна, только узкая зарешеченная прорезь под самым потолком. Свет едва-едва пробивается через решетку, тусклой лужицей разливается на каменном полу. Опускаясь на пол, Володя услышал, как в дверном "волчке" щелкнуло. В круглое отверстие просунулось дуло автомата. - Встать!
   Володя поднялся на ноги, прижался к стене. Черный глазок автомата следил за каждым его движением.
   Откуда-то издалека долетали голоса коридорных надзирателей.
   - Не ложиться!
   - Не садиться!
   - Встать!
   Голоса менялись. А Володя все ходил от стены к стене. Ноги отекли, налились тяжестью.
   Полоска света в щели под потолком потемнела, а скоро и вовсе исчезла. Пользуясь темнотой, Володя хотел тихонько прилечь на полу. Но тут же снова щелчок в двери.
   - Встать!
   В камеру вполз желтый туман: на потолке, под проволочной сеткой, замерцала тусклая лампочка.
   Володя ходил. Потом стоял, прислонившись к сырой стене. И снова ходил. От стены к стене - четыре шага. А сколько всего уже сделано этих шагов? В глазах все сливается, опрокидывается. Володя засыпает на ходу, и уже откуда-то издали доносится:
   - Вставай!
   Пинают в бок, поднимают.
   И снова - желтый туман. Расплывчатые пятна на стенах. Окрики надзирателей. Тупая боль во всем теле. Еще немного, и уже никакая сила не удержит Володю на ногах. Он упадет. И пусть тогда его пинают, пусть бьют. Уже не встанет.
   
   - ...Садись, прошу тебя.- Этот голос Володя узнал сразу. Узнал он и огромный стол, заваленный бумагами. И окно. Оно закрыто шторами. День сейчас или ночь? Трудно сразу сообразить, какой свет в кабинете - солнечный или электрический.
   - Как ты себя чувствуешь? - доносится голос следователя, сидящего за столом. Тонкие губы его растягиваются в улыбку. Весь вид гауптштурмфюрера как бы говорит: "Если тебя обижали, то я тут ни при чем. Я хозяин только здесь, в своем кабинете".
   Пальцы следователя барабанят по краю стола. В глазах - колючие, недобрые огоньки.
   - Встать!
   Володе трудно подняться со стула. Офицер вскочил, схватил его за воротник рубашки, дернул кверху.
   Тихо открылась дверь из смежной комнаты, и в кабинет вошел молодой офицер, которого Володя еще не видел здесь, в застенке.
   Следователь отдал по-немецки какое-то распоряжение. Офицер вышел. Вскоре двое солдат вкатили в кабинет тележку, похожую на ту, что видел Володя у мамы в клинике.
   На тележке лежал человек, до подбородка прикрытый суконным одеялом. Впалые щеки его густо заросли черной щетиной. Лоб обтянут желтой кожей. Глаза закрыты. Дядя Кирилл?!
   Веки у Кирилла Ивановича дрогнули, он открыл глаза, показавшиеся Володе невероятно большими.
   Следователь пристально наблюдает за мальчишкой. В руке держит сигару. Дым от нее тянется к потолку витой голубоватой струйкой. От дыма Володю забрал кашель.
   - Посмотри внимательнее на этого человека! - слышит Володя.
   Глаза Кирилла Ивановича потускнели, и веки устало опустились.
   - Знаешь его? Ты встречался с ним раньше?
   Володя не знает, как лучше ответить, и поэтому решил промолчать. Только кашлял, придерживая грудь. Офицер положил сигару в пепельницу и оживился, точно пришел наконец к верному и окончательному решению.
   Отдал распоряжение солдатам, и те легко укатили тележку. Володя почувствовал толчок в спину, понял: ему велят следовать за Кириллом Ивановичем. ...Полутемная прохладная комната. Посреди нее - грубо сколоченный высокий топчан. Над ним висят какие-то палки, металлические предметы. Пол, стены облиты водой.
   Солдаты стащили с Кирилла Ивановича суконное одеяло, и Володя увидел обнаженное тело, все в кровавых полосах.
   - Знаешь этого щенка?
   Следователь обращался теперь к рабочему. Кирилл Иванович долго смотрел на мальчика, не мигая. Сквозь разбитые губы выдавил:
   - Нет.
   Гауптштурмфюрер уселся удобнее в кресло возле двери. Закурил. Он ждал.
   Солдаты стали медленно снимать с себя мундиры. Сняли, аккуратно повесили на спинки стульев. В руках у них появились толстые резиновые шланги.
   Вдвоем подняли Кирилла Ивановича и бросили лицом вниз на высокий топчан. На нем был пристроен ящик, туда попали ноги, а руки палачи захлестнули ремнями. Как по команде, разом взмахнули оранжевыми шлангами.
   Володя невольно закрыл глаза руками, чтобы не видеть. Но следователь закричал:
   - Смотри!
   ...Нагибаются и разгибаются фигуры палачей. По стене и потолку мечутся, дико пляшут черные тени. Шланги взлетают и со свистом опускаются. Взлетают. Опускаются. Взлетают...
   Володя задыхался. К горлу подступала тошнота. Он едва различал фигуры солдат. Они были размытые, словно Володя видел их через матовое стекло.
   Через некоторое время он уже не видел ничего. В ушах - вата. Слабо слышится ругань: "Щенок! Встать!" Володя подумал: "Это мне велят". Но подумал об этом безучастно, как будто говорили о ком-то другом.
   Он судорожными глотками ловил воздух. А воздуха не было.
   К носу поднесли нашатырный спирт. От резкого запаха Володя снова закашлялся. Приступ кашля не прошел и тогда, когда тюремщики поволокли мальчика в камеру, бросили на пол.
   Володе помог подняться сосед, тот самый крестьянин с бородой. Это была та же камера, где сидел первое время дядя Кирилл.
   Бородач помог перебраться к железной койке, привинченной к полу.
   Всё еще впереди. Всё: допросы и пытки, пытки и допросы. Кирилл Иванович выдерживает их. Выстоит ли он, Володя? Его еще, по сути, не били, а он чувствует во всем теле слабость и боль. Потеряв сознание, можно и проговориться! Как много он знает!
   Рядом - дед- крестьянин.
   - За что это они тебя так, сынок? Что таишь от них? - допытывался он.
   Володя молчит. Его лихорадит. Может, это от голода, еды ведь - почти никакой. За несколько дней Володе дали лишь миску баланды и кусок сухаря. Чтобы растянуть удовольствие, мальчик клал в рот по нескольку хлебных крошек, сосал их, не решаясь сразу проглотить.
   Вот старику соседу жилось вольготно. На допросы его не водили. А кормили так, что можно подумать, будто немцы собираются хилого деда сделать похожим на надзирателя. Тот со своим животом едва протискивается в дверь камеры. Выкрикивает: "Еремейчик!" И, не дожидаясь ответа, швыряет старику в угол увесистый узел. В нем обычно завернуто сало, луковицы, вареная картошка, бутылка молока. Дед судорожно ловит брошенный ему узел, боясь, очевидно, как бы не разбилась бутылка.
   Перед тем, как приняться за еду, старик обычно предлагал попробовать его кушанье Володе. Просил: "Отведай хоть сала. Не гневи бога!"
   Володя отказывался и от сала, и от молока - от всего. Иной раз мальчику думалось: в одиночной камере, в том сыром подвале, было, пожалуй, лучше. Во всяком случае там не приходилось слушать, как чавкает дед, там не пахло хлебом и чесноком. От этого запаха у голодного Володи мутилось в голове, болезненно сосало под ложечкой.
   Наконец Володя сам попросил у бородатого соседа поесть. Подумал, что глупо отказываться от еды, без которой можно окончательно ослабеть.
   Дед Еремейчик с готовностью подал мальчику узел с остатками пищи.
   Володя ел все без разбору, почти не чувствуя вкуса.
   На следующий день допроса не было. Еды тоже не приносили ни тому, ни другому. Конечно же тюремщики видели в круглое отверстие в двери, как старик кормил мальчишку.
   Под вечер в полутемную камеру ворвался разъяренный гитлеровец и, выкрикивая что-то, принялся хлестать деда - по лицу, по спине. Бил, пока старик не свалился на пол.
   Когда немец ушел и дверь захлопнулась, дед подполз к мальчику, проохал:
   - Вот и поужинали... слава тебе, господи...
   В ту ночь они сидели рядом на Володиной койке. Старый Еремейчик на чем свет стоит поносил немцев и тех, кто продается им, антихристам.
   - Ты думаешь, они меня своими харчами кормили? От них дождешься! Жена моя передавала. В деревне наша хата... А ты, милок? - дед еще ближе придвинулся к Володе.- Ты, видать, городской?
   - Городской,- отозвался Володя. Хотел сказать о своем доме на Коммунистической. Да вспомнил: ведь на допросе он говорил, что жил на Садовой и что дом его разбит бомбой.- Мы раньше на берегу Свислочи жили. Там улица есть... Садовая.
   - Знаю, знаю,- оживился дед.- Мы в Минске бывали...- Перешел на шепот.- Могли бы, сынок, и твои родичи тебе что-нибудь передать. Немцы разрешают... Или, может, сиротинка ты? Некому прийти...
   Дед не дождался ответа.
   Сирота ли Володя? Да он и сам теперь не знает. Где-то сейчас мама? Скорее всего, она возвратилась в город. Перед отходом к фронту Ольга Федоровна наказывала: "Если произойдет в пути непредвиденное и двигаться вперед будет нельзя, тогда - к дому. Больше никуда!"
   - Ты чего это приумолк? - у старика не хватило терпения ждать ответа.- Пригорюнился чего? Может, и вправду без батьки, без матери остался? Земелька наша засеяна теперь сиротами...
   - Есть у меня мама! - убежденно сказал Володя.- Мы с ней в деревне жили... От бомбежек убежали.
   Володя говорил деду то же, что и на допросе следователю. Не потому, что опасался. Чувствовал - лучше всем говорить одно. Так легче привыкнуть к своей выдумке. Да и какая, собственно, разница для старика, в Минске Володина мать или еще где! Не все ли ему равно?
   И впрямь, деду это было вроде бы безразлично. Больше интересовался, какими судьбами попал мальчишка в немецкую тюрьму. Украл что-нибудь? Или навредил? Теперь, дескать, многие норовят с оружием против германца.
   - Разве к добру такое ведет? Ну, ударишь ты одного супостата. Башку ему прошибешь... А завтра за одну ту паршивую голову десять, а может, и побольше хороших людей жизней своих лишатся... Немец, он ничего не прощает. Он злой!
   - Мы тоже злые! - проговорил Володя.
   Старик слез с Володиной койки, перешел на свою. Долго молчал. Среди ночи поднялся, тихонько подкрался к двери, постоял возле нее, прислушиваясь.
   - Не спишь? - прошамкал.- Посоветовать тебе хочу...
   Говорил дед так тихо, что не все его слова можно было разобрать. Поэтому Володе показалось - ослышался он, когда Еремейчик произнес имя его дяди, Петра Федоровича.
   - ...Надо бы тебе дяде Пете письмецо направить. Узнает, где ты... Ищут тебя, я так думаю...
   Темнота не давала разглядеть лицо соседа. Володе же было сейчас так важно заглянуть в глаза старику. Кто же он в конце концов? Откуда знает маминого брата? Что надо ему?
   Темно. Лицо деда - расплывчатое пятно.
   - ...Если опасаешься дядьке написать,- приятелю своему записочку сочини. Так, мол, Барсучок, и так...
   Володе трудно стало дышать. Старик сейчас казался колдуном, умеющим отгадывать чужие мысли. А тот все шептал:
   - Ты сам же собирался написать своим...
   Верно, Володя все время долго и мучительно думал: "Надо кому-то сообщить о себе. Самое верное - дяде Пете или Вовке Барсуку". Так неужели дед может отгадывать чужие мысли?
   - В прошлую ночь ты во сне... кричал. Звал своих. Разговаривал с ними...
   Володе стало вдруг так горько и стыдно, словно его уличили в предательстве. "Значит, бредил? И дед слышал все. Что ж я мог еще выболтать?"
   - А ты не бойся меня, запамятовал я всё... Всё, что слышал. И спрашивать не буду ни о чем. Посоветовал вот написать на волю. Решай сам.
   Ночь, кажется, идет к концу. Возле дома на Коммунистической сейчас просыпаются два раненых во время бомбежки клена. Они всегда первыми встречают утро. Встретят и теперь. Их увидит, наверно, в окошко мама, если она вернулась. И ей, как обычно, захочется разбудить Володю, показать ему, как восходящее солнце преображает деревья. Мама... Володя чувствует: если он будет о ней думать, то, чего доброго, еще разревется. Сейчас надо думать о другом.
   На допросе, потеряв сознание, можно выдать самое сокровенное, и поэтому надо заставить себя думать о том, о чем не страшно проговориться.
   "У нас разбомбили дом. Я жил на Садовой. Наш дом стоял на Садовой улице,- внушает сам себе Володя.- Я пробирался домой. Меня остановили..."
   - Ты шел не один. С тобой были командиры Красной Армии. Они бежали из плена, и ты, Владимир Щербацевич, помогал им. Теперь тебе бесполезно запираться. Рассказывай все, что тебе известно!..
   Это требует гауптштурмфюрер.
   - Рассказывай!
   - О чем?
   - О подполье.
   - Я не знаю, что это такое.
   - Ну, хорошо, я объясню. Подполье - твой дом на Коммунистической улице. Там скрывались русские военнопленные. Их прятали вы с матерью.
   Володя чувствует: ноги слабеют. Кто же это все рассказал?
   Вначале чувствовал, как его били, как бросали на пол, поднимали за воротник. После пинали, а боли уже не было, словно Володя был зашит в ватный матрац. Только от ударов в глазах вспыхивали красные огни. Потом и они погасли.
   - Будешь говорить?!
   Володя снова и слышит, и видит: вернулось сознание. На голову льют ледяную воду, она стекает за воротник рубахи. Резко пахнет нашатырным спиртом,
   - Мы из тебя вытянем!..
   "Значит, молчал,- мелькнуло в сознании.- Молчал!" Сразу стало легче дышать. Дверь в стене раскрывается, и в кабинет входит офицер.
   Володя повернул голову к двери. Рядом с офицером - мама! Смотрит, и кажется, вот-вот бросится к Володе. Как похудела, изменилась!
   Но это она. Володя узнал бы ее всегда и везде.
   - Узнаешь?
   Голос следователя доносится откуда-то издалека, и Володе непонятен смысл его вопроса. Узнает ли он свою мать?!
   Какое-то мгновение Ольга Федоровна глядела Володе в глаза так, как смотрит обычно человек, которому надо многое сказать. Но говорить нельзя!
   - Подойди к своей матери. Ты что, оглох?
   Володе трудно смотреть на маму и говорить, что он не знает ее, не встречал. Но он говорит об этом и угадывает по маминым глазам, что поступает правильно.
   Теперь гауптштурмфюрер обращается к Ольге Федоровне: а она узнает сына? Ее это щенок? И Володя слышит тихий мамин голос:
   - Мне не знаком этот мальчик.
   Обменявшись взглядами, Ольга Федоровна и Володя сказали друг другу многое, хотя и не произнесли ни слова.
   Ввели какого-то человека. Высокий. Лицо - в оспинах. Черные волосы на голове спутаны. Прихрамывает, но старается ступать твердо. Дошел до стола, за которым сидел гауптштурмфюрер с потухшей сигарой во рту. Тот небрежно бросил сигару на стол, в упор посмотрел на заключенного. Володя тоже пристально вгляделся в знакомое вроде бы лицо.
   - Вы являетесь командиром Красной Армии? - спрашивает гитлеровец.
   - Да,- отвечает заключенный и тут же поправляется.- Так точно, лейтенант!
   - Ваша фамилия Рудзянко?
   - Так точно! Рудзянко... Борис!
   - Кто способствовал вашему побегу?
   Володя вздрогнул. Он услышал, как хорошо знакомый ему человек начал называть имена тех, кто его недавно лечил, пытался вывести из захваченного фашистами города. Рудзянко на секунду повернулся к Володе. В глазах его мелькнуло что-то нелюдимое. Так глядят только те, у кого нечистая совесть.
   Если бы можно было вот сейчас крикнуть ему: "Шкура ты продажная!" Но надо сдерживать себя. Еще не все потеряно. Если Рудзянко кое-что и знает, то только самую малость. Пусть он утверждает, что в кабинете следователя находятся сейчас мать и сын Щербацевичи, "главные деятели подпольной группы". Володя же отвечает:
   - Я на Коммунистической никого не знаю. И гражданку эту никогда не встречал.
   Ольга Федоровна говорит то же самое: не знакомы ей ни мальчик, ни этот тип, выдающий себя за лейтенанта.
   - Он провокатор! Не мог он быть командиром Красной Армии.
   Гауптштурмфюрер коротко махнул рукой, и Рудзянко увели. Несколько минут гитлеровец ощупывал взглядом по очереди то Володю, то Ольгу Федоровну. Остановился на мальчике.
   - В какой лес ты уводил советских командиров? Не помнишь?
   Затем следователь уставился на Володину мать.
   - Назовите адреса подпольных квартир в городе!
   Двое палачей вышли из той комнаты, где пытали недавно Кирилла Ивановича. Оба без мундиров.
   Они взяли Володю под мышки. Он не сопротивлялся, боясь, как бы солдаты вместо него не схватили маму. Но она сама стала просить фашистов, чтобы они оставили ребенка.
   - Берите меня!
   - Ты будешь стоять. И смотреть! - услышала в ответ Ольга Федоровна. Услышал это и Володя.
   Ему, наверно, хотелось утешить, успокоить маму. Но как?
   Ноги очутились в деревянных колодках, руки в упругих ременных петлях. "Как вы смеете?!" - донесся голос матери, и в это время что-то очень тяжелое обрушилось; на поясницу.
   Свет померк. Потом вспыхнул очень ярко, и все пропало: боль, выкрики палачей...
   Володя лежал в забытьи, его все время покачивало, уносило куда-то. Из мрака выплывало страшное лицо следователя. Увеличивалось. Володя порывался встать, но что-то упругое прижимало к постели.
   Иногда он видел себя в кругу своих, узнавал среди них Николая Ильича, красноармейца Терехина, летчика Игнатюка. Появлялось рябое лицо Бориса Рудзянко. "Не верьте ему!" - безголосо кричал Володя, пытаясь подняться с дощатого настила койки. Сознание сразу же мутилось, словно мальчика окунали с головой в затхлую воду. Он задыхался. А когда его выталкивало на поверхность, в зеленоватом свете проступал призрак человека: Рудзянко склонялся над ним и что-то говорил, говорил.
   Когда сознание к Володе вернулось окончательно, он понял: Рудзянко - не призрак. Он живой. Он вместе с Володей в одном каменном мешке.
   На лице у Рудзянко синяки, ссадины.
   - Ты думаешь, меня не мучали? -цедит он.- Я терпел... До последней возможности. Твое упрямство сейчас никому не нужно. Никто о нем не узнает. Слышишь? А если узнают, тебе будет все равно. Мертвым все безразлично. -Надо сказать. Они пощадят. Ты понял меня?
   - Понял.- Володе трудно шевелить губами. Они разбиты, высохли,- Понял. Надо сказать.
   - Вот так-то лучше! - Рудзянко хочет поправить под головой Володи свернутую куртку. Поднимает его беспомощную голову, а у Володи нет даже сил поднять руку и ударить. Нет силы кричать. И он еле слышно произносит самое оскорбительное, что только может сказать человеку:
   - Предатель!..
   Плюнуть бы в него, но во рту сухо.
   - Уйди! Предал...
   Рудзянко качнулся, поплыл куда-то. Был только слышен его хриплый голос:
   - Не такие молодчики проходили через тот кабинет... Не такие... Споткнулись...
   Володя чувствует, что снова падает, проваливается в черноту.
   Сколько времени пролежал он в беспамятстве - неизвестно. Очнулся - та же камера. На стене знакомые царапины. Сделаны гвоздем или еще каким-то острым предметом. Когда Володя смотрел на них первый раз, царапины были похожи на неразборчивые каракули. Сейчас различимы буквы. Кто-то лежал до Володи на этих досках.
   Дед-бородач дремлет в углу: сидит, поджав под себя ноги. На нем все та же телогрейка, растоптанные сапоги.
   По коридору пробежал кто-то, разбудил старика. Он некоторое время как-то виновато моргал, глядя на мальчишку. Потом проворно вскочил, поклонился.
   - С выздоровлением тебя! И я вот все тут...- как бы оправдываясь, говорил мужик.- Сюда дверь широка, а отсюда - узенькая щелка. Взяли вот, посадили, и сижу, покудова разберутся.
   Старик казался хозяином, сдавшим Володе каморку. Поинтересовался, не жестко ли лежать.
   - Сейчас ужинать будем,- он решительно направился к двери и забарабанил по ней кулаками.
   В скважину просунулся ключ. Сердитые крики надзирателя ворвались в камеру.
   - Не ори,- спокойно проговорил старик.- Ты лучше еды тащи. Человек три дня голодный. За все три подавай, скотина. И воды, чуешь?
   Володя уже забыл про еду, словно ее никогда не существовало. Но как только услышал о воде, его даже залихорадило. "Неужели можно будет достать хоть глоток?"]
   Тюремщики послушались: принесли воды в помятой фляге, котелок щей, хлеба.
   К концу дня Володя уже мог сам подняться с койки и, держась за стену, пройти несколько шагов. Мучительные были это шаги. Пересиливая боль, он ходил вдоль стены. Тело было непослушным. Ноги подкашивались.
   Сильно закружилась голова, и Володя лег.
   Хотелось узнать про маму. "Что с ней? В какой камере она? Может, выпустили?"
   - Ты бы поспал,- посоветовал старик.- Ночь уж скоро. А там и утро. Копи силы, сынок. Пригодятся...
   Дед узнал: завтра, двадцать шестого, вот этого замученного мальчишку немцы поведут на казнь.
   Старик посмотрел на Володю. Тот уже заснул.
   Пусть бы не приходил рассвет! Ничего радостного не предвещало утро и самому старику. Он предстанет перед гауптштурмфюрером и молча разведет руками, давая понять: номер не вышел. Следователь ждет от него сведений, которых не смог вытянуть из мальчишки сам. За три недели-ни слова! Старику обещана лошадь, новая хата, деньги. Пусть войдет только в доверие к этому маленькому большевику. Пусть узнает нужные имена, адреса, расположение партизанского отряда.
   Старик сумел немало узнать, когда мальчик бредил. И все же завтра дед предстанет перед палачами. "Вешайте и меня вместе с ним, сукины вы сыны,- скажет он.- Все равно мальчишка сильнее вас! Все вы мертвецы! Когда столько извергов терзают одного, то, стало быть, и победил тот, один".
   Володя долго беспокойно метался во сне и снова бредил: звал кого-то. Заснул только к утру.
   А в коридоре уже по каменному полу топали солдаты с винтовками...
   
   * * *
   
   Фашисты казнили Володю и его маму. 26 октября 1941 года мать с сыном под усиленным конвоем прошли по улицам родного города. К месту казни оккупанты согнали жителей Минска, чтобы устрашить их.
   Но ни одного дня гитлеровцы не чувствовали себя хозяевами белорусской столицы. Гремели взрывы, выстрелы - это сражались с захватчиками герои-подпольщики.
   Бойцами подпольного фронта, партизанами стали и многие из тех красноармейцев и командиров Красной Армии, которым помог вырваться из фашистского плена Володя Щербацевич. Они не забыли его!
   Помнит мальчика и Минск. Дом Володи, на бывшей Коммунистической, и поныне стоит, хотя улицы самой нет. Дом остался без улицы. От взора прохожих его закрыли новые большие здания. И все же, когда экскурсоводы показывают гостям достопримечательности столицы, они приводят людей к видавшему виды довоенному дому и говорят: "Здесь, на третьем этаже, жили мать и сын Щербацевичи".
   Окна Володиного дома смотрят на новую школу. Там есть отряд пионеров, для которого нет большей чести, чем право носить имя Володи Щербацевича, настоящего гражданина их города.