ИЮЛЬ

   В темной комнате, едва освещенной крошечной лампочкой радиоприемника, слышен бой Кремлевских курантов. Только надо сидеть тихо-тихо, чтобы услышать Москву. Николай Ильич приспособил к приемнику наушники. Володе же хочется, чтобы радио говорило громче. Пусть бы все минчане слушали.
   - Будет говорить...- загадочно сказал Николай Ильич.
   Он слушал голос диктора из Москвы и пересказывал все Ольге Федоровне, ее братьям, тете Жене или раненому красноармейцу.
   После операции Терехин быстро поправлялся. Он уже несколько раз порывался встать с постели. Но ему не разрешали.
   Нередко командир с Терехиным просиживают всю ночь: обсуждают сводки, спорят, строят разные догадки. И всю ночь не спит Володя, ворочается на полу у шкафа. В комнате темно, и только от узкой щели в перегородке, за которой ведется тихий разговор, ложится до самого Володиного матраца светлая полоска.
   О разном говорили двое за перегородкой. Иногда Володе становилось даже жутко от их воспоминаний. Но гораздо хуже было, когда раненые молчали. Тогда мальчик чувствовал себя виноватым в чем-то перед этими молчащими людьми, не знал, что ему делать.
   Командир вечерами подолгу стоит у занавешенного окна. Сосредоточенно думает о чем-то. Сросшиеся на переносице брови обычно насуплены, висят над глазами, как черная полоса. Николай Ильич думает. И ждет. Ждет сообщений от маминых братьев или Кирилла Ивановича, пообещавших связаться с надежными людьми в городе.
   ...Уже два дня никто не заходит. Надо полагать, дяде Пете или его приятелю Кириллу Ивановичу пока нечего сообщить командиру.
   Николай Ильич неожиданно окликнул Володю:
   - Вот что, орел...
   Тот сматывал постиранные матерью бинты. Поднял голову, насторожился.
   Николай Ильич часто называл Володю орлом, но произносил это слово по-разному: добродушно, насмешливо, даже сердито. Все зависело от того, какое было у командира настроение и как оценивал он тот или иной Володи поступок. Сейчас в слове "орел" Володя уловил доверительные нотки.
   - У нас в доме есть немного муки?
   - Кажется, есть.
   - Найдешь - замеси тесто. Немножко, на один коло бок. Сумеешь?
   Володя видел, как мама замешивала когда-то тесто на пироги, и потому уверенно кивнул.
   Мука нашлась. Когда тесто было готово, Никола Ильич достал из кармана ученическую тетрадь.
   - Вот что, Владимир, здесь у меня московские сводки. Ты знаешь, каких трудов стоило нам их записать. А труды то, выходит, почти напрасны. Кто слышит о Красной Армии?
   Володя все понял, торопливо заговорил:
   - Знаете, куда пойдем? На базар. Там народу всегда много.
   Николай Ильич посвятил в свои планы и Терехина. Мы, дескать, с Владимиром пройдем к базарной площади. Листовки там приклеим. Тестом. Это быстро и удобно. Такой "клей" в кармане легко спрятать. - Я так и полагал,- спокойно сказал Николай Ильич,- Город смириться не может! Все еще впереди, дорогие товарищи. Впереди!
   Минск опустел, затих. Город стал похож на огромную неубранную квартиру, из которой в спешке выехали, жильцы.
   Удивительная стояла погода! Однако в солнечные дни Терехин с Николаем Ильичом чувствовали себя даже хуже, чем в ненастье. Мучительно это - в такую теплынь сидеть чуть ли не под замком и ждать неизвестно чего.
   До вчерашнего вечера можно было хоть слушать радиоприемник. Но Кирилл Иванович унес его, пообещав наладить прием фронтовых сводок в более безопасном месте. Зачем, рассудил он, раненым подвергать себя такому риску?
   Каждое утро в комнату заглядывает солнце. Становится светло, даже вроде бы празднично. Ольга Федоровна велит почаще проветривать квартиру, чтобы не так сильно пахло лекарствами. И Володя по утрам распахивает окно. Тогда в комнату, за перегородку, где томятся раненые, широкой струей вливается свежий воздух. В полдень сухой, жаркий ветер приносит запах цветущих лип. К вечеру в воздухе пахнет недалекой рекой и нагретым железом крыш.
   Если ни о чем не думать, а просто стоять у раскрытого окна и, зажмурив глаза, слушать, как шелестят внизу клены, то легко становится на душе. Однако это трудно, почти; невозможно - ни о чем не думать.
   Сегодня, например. Володя вдруг вспомнил: у него ведь есть фотоаппарат. Дядя Петя подарил на день рождения, в мае. С аппаратом можно снова пробраться в мединститут и сфотографировать скелет в немецкой каске. А потом - потом можно напечатать побольше карточек и - на улицу. Там на каждом приказе оккупантов надо наклеить фотографию. И на базаре неплохо бы! Пусть люди посмотрят. Писать ничего не надо: понятно и так. Не хуже листовок будет!
   Чтобы сделать фотокарточки, все у Володи, кажется, есть: и новенький "Фотокор", и заряженные кассеты, и проявитель. Бумага, правда, кончилась. Но и ее ведь можно раздобыть: на одной лестничной площадке с Щербацевичами живет фотограф. Неужели Спиридоныч пожалеет бумаги?
   Раненым о своем замысле Володя говорить не стал. Кто знает, одобрят ли они его затею.
   Дверь у Спиридоныча была чуть-чуть приоткрыта. Поэтому хозяин и не слышал, когда к нему вошли. Он стоял посреди тесной комнатушки, запрокинув голову и открыв рот. Сыпал на высунутый язык порошок из бумажки.
   Когда Володя сказал Спиридонычу, зачем он к нему пожаловал, хозяин только почесал затылок. На мальчишку ни разу не взглянул. Когда же Володя повернулся, чтобы прикрыть поплотнее дверь, то почувствовал на себе цепкий взгляд старого бобыля. Так все в доме звали фотографа.
   - Дожить бы, а? - неожиданно заговорил он.- Дождаться бы... конца. Что же будет дальше? Ты молодой, ты увидишь все. А у меня... У меня каждый час последний.
   Старик закашлялся и кашлял долго, натужно. Володя уже жалел, что сунулся сюда. Сосед, кажется, и не расслышал просьбы. Продолжал жаловаться:
   - Приходили за мной, велели открывать фотографию. Я сказал: "Не желаю работать". Первый раз в жизни, молодой человек, я произнес это: "Не желаю работать!" Эти варвары уничтожили мою библиотеку, мои книги...
   Видя, что Володя начинает поглядывать на дверь, Спиридоныч поманил его к себе пальцем.
   - Бумага имеется...- шепнул он таинственно.- Имеется. Отличная бумага! В моей лаборатории. Знаешь, в каком месте она?
   Кто же из минчан не знает зеленый "теремок", с вывеской "Художественная фотография", что стоит около оперного театра? Вот там-то много бумаги. По словам Спиридоныча - на большую сумму.
   - Надо бы ее забрать! Потом будет поздно. Я могу... свалиться окончательно.
   ...Улица, ведущая к театру, стала невероятно широкой. Деревянные домишки обрушилась и сгорели после первых же бомбовых ударов.
   Семеня рядом с Володей, Спиридоныч горбился, ежился, точно от холода. Он, как маленький, прижался к своему попутчику, когда из-за огромного театрального здания вырвались мотоциклисты. Образуя широкую дугу, выезжали они на улицу.
   Спиридоныч схватил Володю за локоть: могут раздавить - и потащил к огороду. Там сохранилось несколько деревьев.
   Мотоциклисты, двигаясь на большой скорости, быстро скрылись.
   - Пошли!-окликнул Володя побелевшего Спиридоныча.
   Чем ближе подходили к театру, тем больше встречали мужчин, направлявшихся в ту же сторону, что и они. Кое кто был прилично одет. Неужели собирались на спектакль?! И почему только одни мужчины?
   Растерянно бегали глаза Спиридоныча. Заметив мужчину в шляпе с покоробившимися полями, он окликнул eгo:
   - Семен!
   Фотографу важно было узнать у своего знакомого, куда это тащится народ. Не в театр же, на самом-то деле?
   Семен испытующе посмотрел на старика и мальчишку. Понял, что ничего-то они не знают. Приказы военного коменданта, сказал, следовало бы читать. Всему мужскому населению велено зарегистрироваться: кто ты, где живешь, чем занимался до прихода новых властей... В приказе указаны день и место явки: сегодня - к зданию оперного театра.
   - Спиридоныч! - Володя остановился.- Мы дальше не пойдем.
   Фотограф и сам уже готов был повернуть домой, да увидел двоих солдат на тротуаре. Стоят с автоматами, в непривычных глазу мундирах с тусклыми алюминиевыми пуговицами, в сапогах с короткими голенищами. Солдаты словно бы выросли из этих сапог или одели чужие. Хмурятся. Жестами показывают: следуйте туда, куда велено.
   Что поделаешь?
   ...Мимо пепелищ, на которых уцелели только обгоревшие деревца, бредет толпа мужчин. И среди них - Володя и Спиридоныч.
   Толпу сопровождало не меньше полусотни солдат. Со всех сторон виднелись штыки их винтовок. И люди шли, окруженные железным "частоколом". Кто-то ковылял на протезе. Протез скрипел. Идущий рядом с Володей Спиридоныч морщился от этого скрипа, словно у него что-то нестерпимо болело.
   Немцы обманули. Никакой регистрации не было. Согнав в кучу пришедших к театру мужчин, солдаты окружили их и, ничего не объясняя, повели по пустынным улицам.
   Привели толпу на старое кладбище. Там колючая проволока, вышки по углам. На них торчат стволы пулеметов.
   Опустившись на теплую, нагретую солнцем землю, Володя предложил Спиридонычу сесть с ним рядом. Но тот, тщедушный, жалкий, растерянно смотрел на парнишку, и пальцы его беспомощно повисших рук дрожали.
   - Са-аня! Са-анька! - кричал кто-то срывающимся голосом. Голос сразу же умолк, как только на деревянной вышке застучал пулемет. Были хорошо видны огненные вспышки на конце ствола. Люди шарахнулись в разные стороны.
   Припекало. Володя поднялся с земли, пошел к чахлым сосенкам, пытаясь найти под ними защиту от палящего солнца. Подошел, потоптался и... потихоньку направился в ту сторону кладбища, где не было ни одной вышки. Про- бравшись поближе к ограде, Володя увидел, что здесь только один ряд плохо натянутой колючей проволоки. Разросшиеся кусты сирени, жасмина, высокая трава хорошо укрывали от вражеских глаз. Володя присмотрел место, где, оттянув проволоку, можно легко выбраться за ограду. Он уже двинулся туда, как вдруг вспомнил: Спиридоныч!
   Возвращаясь к месту, где сидел старый фотограф, Володя почувствовал, как у него закружилась голова и все - деревья, люди, памятники - поплыло, закружилось в безмолвном хороводе. Володя шагнул и повалился прямо на старика.
   Очнулся - в голове шум.
   - Спиридоныч,- прошептал Володя.- Вы... не волнуйтесь. Это так... Пройдет.
   - Да уж прошло, слава богу,- вздохнув, ответил фотограф.- Солнце ударило, я так полагаю. Дай-ка я платок сменю...
   На лоб Володе легла холодная тряпица.
   - Семен! Давай шляпу! - Спиридоныч приподнял Володе голову.- Попей...
   Володя открыл глаза и увидел Семена. Шляпы на нем уже не было: ею черпали из железной бочки воду. Володя сделал несколько глотков и его едва не стошнило - вода была вонючая, теплая.
   - Нехорошо-о...- протянул Семен и почему-то погрозил мальчику пальцем. Затем подал Володе руку, помог сесть.
   По небу тянулись облака, волочили по земле прохладные тени.
   Откуда-то приполз немецкий танк. Остановился. Танкист, показавшийся из люка, начал швырять в толпу куски хлеба, ими был набит целый мешок.
   На голодных, забывших обо всем пленников было на- правлено стрекочущее "дуло" кинокамеры: ее немцы приспособили прямо на танке. Гитлеровский офицер показывал солдатам, куда бросать куски и кого снимать в первую очередь. Охранники столпились тут же. Наблюдают. Посмеиваются. Вот он, пожалуй, подходящий момент. Володя почувствовал: самое время! Надо уходить! Шепнул Спиридонычу и его приятелю Семену: "Знаю, как можно отсюда убежать... Не бойтесь... Ползите за мной!"
   Поползли по кладбищенским кустам туда, где проволока в один ряд. На животах, на четвереньках... Через проволоку пролезли по одному, помогая друг другу. Сколько ушло на это времени, угадать никто не мог. Так добрались до канавы по ту сторону колючей ограды.
   Впереди виднелись огороды, сады, деревянные дома.
   Всюду было пустынно. И это настораживало. Трое просидели в канаве до полной темноты, а потом уж двинулись к дому.
   Длинна оказалась дорога к Коммунистической! Приходилось сворачивать в глухие переулки и выжидать, пока по улице прошагает колонна солдат или патруль. С Семеном расстались у моста через Свислочь: побрел на свою Октябрьскую улицу.
   Спиридоныч едва переставлял ноги. Стал вроде бы еще меньше ростом, спина у старика согнулась.
   - Немножко осталось... Сейчас,- утешал Володя, подставляя фотографу плечо.- Обопритесь...
   Спиридоныч отказывался, бодрился, делая вид, что есть у него силенка. Однако, когда вошли в подъезд своего дома и стали взбираться по лестнице на третий этаж, старик сдал. Пришлось Володе чуть ли не тащить его на себе по ступенькам.
   Дверь в комнату к Спиридонычу была, как всегда, не заперта. Сосед промычал что-то невнятное, махнул рукой, Давая Володе понять: ступай уж, мол, ступай. Я сам...
   Володя подошел к своей двери. Впервые, кажется, стало по-настоящему страшно. Ноги сделались непослушными, точно набиты ватой. "И попадет же мне". Только собрался постучать, а за дверью уже послышались торопливые шаги. Мама! Открыла, не спрашивая: "Кто?" Знала и так.
   Стараясь ступать тверже и не глядеть на мать, Володя вошёл в коридор. Снял залепленные грязью ботинки. Направился в кухню к водопроводному крану.
   Над раковиной висело зеркальце, и в нем Володя увидел лицо, чужое не чужое, свое не свое: обожженное солнцем, в грязных подтеках, исцарапанное. Губы черные. Волосы прилипли ко лбу.
   Поспешно отвернув кран, он подставил голову под струю холодной воды. Ольга Федоровна молча наблюдала за сыном.
   - И ноги. Ноги помой,- велела она.
   Сидя на табуретке, Володя долго разглядывал ушибленную ногу. Ждал, что же скажет мать.
   - Пододвигайся к столу,- устало проговорила Ольга Федоровна,- Буду тебя кормить.
   Володя откусил хлеба, поднес ко рту ложку с супом, да так и остался сидеть, уставившись ничего не видящими, глазами в стену.
   Вспомнилось все: колючая проволока, сторожевые вышки, фашистские солдаты на танке. Снимают голодных людей. Зачем?
   Об этом Володя спросил у Николая Ильича и Терехина, когда поужинал. Красноармеец ответил, что сам видел немцев с кинокамерами: сновали в толпе наших военнопленных, выбирали наиболее покалеченных и изможденных. Только таких и снимали.
   Зачем фашистам такое кино? Николай Ильич объяснил. Съемки делают специалисты из роты пропаганды. Картины крутят своим солдатам. Полюбуйтесь, дескать, с кем воюете: уродливые скоты. Их необходимо уничтожать без жалости...
   Ночью, когда Володя уже спал, к Щербацевичам постучался Спиридоныч. Соседу открыла Ольга Федоровна, тот сунул ей в руку пачку фотобумаги.
   - Я обязан,- прошептал.- У меня было в запасе. Лучшая бумага. Передайте ему. Передайте вашему сыну!..
   Проснулся Володя с болью в голове, полынной горечью во рту. На душе - неприятный осадок.
   Ради чего, спрашивается, заставил волноваться маму, Терехина и Николая Ильича? Стоило ли так рисковать из-за какой-то фотобумаги! Глупо.
   Володя вспомнил, что договаривался с Вовкой Барсуком о встрече. Еще вчера надо было прийти на берег Свислочи. Вовка Барсук, конечно, прибегал. И ждал, и ругал обманщика. А может, заглядывал к нему домой?
   - Николай Ильич! - окликнул Володя командира, стоявшего к нему спиной у окна.
   - Слушаю.
   - Ко мне никто не приходил?
   Николай Ильич обернулся, долгим взглядом посмотрел на мальчика.
   - Разве ты кого-нибудь приглашал?
   Володя замялся.
   - Не подумай, будто я против дружбы.- Командир снова отвернулся к окну.- У тебя должны быть товарищи. Ты человек взрослый. Но давай говорить начистоту. Каждому ли из твоих приятелей ты можешь довериться?
   Николай Ильич предупредил: пусть Володю не удивляет такой вопрос и пусть он уяснит для себя наконец, что одним людям можно доверять полностью, другим - наполовину, а кому и совсем нельзя.
   - Сейчас такое время, Владимир. Я вынужден с тобой говорить об этом...
   Слушая Николая Ильича, Володя подумал: "На Яшку, например, в самом деле нельзя положиться. Был Яшка как Яшка, а заявилась немчура, начал чистить ей сапоги. А Барсучок? Нет, он не такой..."
   А вообще-то надо было разузнать, что думает Вовка Барсук? Он ведь может в любое время и сам примчаться. Обязательно заглянет в комнату.
   - Тебя что, оглушило? - услышал Володя голос Николая Ильича.- Зову, зову...- Командир улыбнулся.- Опять что-то замышляешь? Может, все-таки посоветуешься?
   Володя признался: ему надо повидать дружка, одноклассника. Рассказал, что дом у него разрушен бомбой и что живет приятель где-то на Комаровке, у тетки. Ни ее фамилии, ни номера дома Володя не знает.
   - Ничего. Найду!
   - Не валяй только дурака, орел! - провожая Володю к двери, напутствовал командир,- Нам за тебя и так уж влетело от мамки твоей. Возвращайся к ее приходу!
   На улице - все те же, непривычные глазу, мышиные мундиры.
   Четверо мужиков тащат по мостовой шкаф с зеркалом, в нем отражается кривая улочка.
   Рядом с носильщиками семенит колченогий дядя в дорогом зимнем пальто.
   - Выше поднимай! Выше! - кричит он хриплым голосом и непристойно ругается.
   Шкаф медленно движется по узкой улочке, а в зеркале плывут неказистые домишки, заборы, калитки. Комаровка - почти что окраина. В таких местах жителей теперь больше, нежели на центральных улицах. Сюда из разбитых многоэтажных домов перебрались минчане. Где-то здесь и Вовка. Только попробуй угадай - где.
   Крепкий дом под черепичной крышей. К нему повернули мужчины со шкафом, и Володя на какой-то миг увидел себя в зеркале. В тот же момент оно, зазвенев, рассыпалось: увесистый булыжник угодил в зеркало и откатился к Володиным ногам.
   - Хватайте его! - визгливо заорал хозяин шкафа.- Сукин сын. Вон он!..
   Мимо Володи пронесся парнишка в сером бумажном свитере. Со значками.
   - Вовка!
   Вместе с плюгавым, тепло одетым мужиком Володя побежал за приятелем, как будто бы тот и ему, Володе, в чем-то навредил.
   С редким проворством Вовка Барсук перемахнул через забор, поскакал вприпрыжку но капустным грядам. Свитер выбился у него из штанов, надулся от ветра. Хозяин шкафа быстро запарился в своем пальто, отстал.
   Володю же взяло за живое: неужели же не догнать ему своего одноклассника?
   Вовку подстегивал, подгонял страх. Через канаву он перемахнул безо всякого труда. Володе же пришлось у той преграды потоптаться. За это время приятель его успел скрыться в переулке.
   - Вовка-а! Не бойся! Свой!..- кричал Володя.
   - А кто тебя боится? - раздалось позади. Вовка сидел на траве и зашнуровывал ботинок.
   - А бегаешь ты ничего! - похвалил товарища Володя.
   - Забегаешь!..- Вовка Барсук поднялся на ноги.- Чего же не приходил в тот раз?
   Володя сказал первое, что пришло на ум.
   - Мама, понимаешь, не пустила.
   Вовка как-то снисходительно улыбнулся, вспомнив, очевидно, постоянную отговорку товарища: "Мама не пускает", "Мама не разрешает..." Прибегая раньше к Щербацевичам, он заставал обычно Володю и тетю Олю на кушетке. Сидят, перечитывают вслух старые отцовы письма с финской войны. Вовка, как никто в школе, понимал, почему его друг так привязан к матери. А теперь и Володя может ему посочувствовать. И у Вовки Барсука не стало отца.
   - Потащились всей семьей... На Москву,- глухим голосом рассказывал Вовка.- Шли, шли... На одной станции пока пошел узнать о поездах на Борисов. А тут - ихние танки. Стрелять начали...- Мальчуган сморщил брови. Вздохнул.- Вот, брат, как...
   Володя мог бы рассказать товарищу о своих приключениях, чтобы тот не думал, будто ему одному приходится туго. Посидел бы он за проволокой у немцев! Только про свой плен Володя старался не вспоминать. Похвалиться нечем, попал, как сказал Николай Ильич, из-за собственной дурости. Разговаривая, ребята выбрались на Советскую улицу, повернули к политехническому институту. Там, по словам Барсучка, надо обязательно побывать.
   - Ты... зря это! - стараясь говорить как можно дружелюбнее, укорил приятеля Володя.
   - Что - "зря"?
   - Камнями швыряешь. Зеркало вот разбил чужое...
   - У немцев служит, полицейская морда! В новый дом, переехал! Собака у него во дворе немецкая. Укокошу ее!
   - Собака тут ни при чем,- усмехнулся Володя.- Собака - все равно собака.
   - Вот так сказанул! Овчарка у того так и называется - немецкая.
   Говорили о разном. Вовке Барсуку хотелось узнать, не встречал ли Володя кого-нибудь из одноклассников. Вспомнил Яшку, сына часовщика. Интересно, чем он занимается?
   - Нанялся сапоги чистить! - Володя со злостью отфутболил валявшуюся на дороге консервную банку с немецкой наклейкой.
   - Жрать захочешь - не только сапоги чистить станешь,- неожиданно заключил Вовка Барсук.
   - Так немецкие... сапоги-то!
   Вовка промолчал.
   Пошарив в карманах, он вытащил металлический футлярчик с отвинчивающейся крышкой.
   - У меня тут фамилия. И адрес. На войне всем такие выдают, на всякий случай. Я воевать буду!
   Вовка умолк: подошли к политехническому. Возле здания - часовые: два штыка, два хмурых лица под касками. Вокруг института колючая проволока в несколько рядов. Вдоль ограды широкие, метра в четыре, газоны. Трава пышная, высокая. Если приглядеться, можно заметить в ней паутину все из той же проволоки - с колючками.
   К воротам подкатил легковой автомобиль. Поджарый офицер подбежал к машине, открыл дверцу, и огромный пес выпрыгнул из автомобиля. Огляделся. Увидел мальчишек. Приблизился к ним, начал обнюхивать. Шерсть на загривке у пса стала дыбом.
   - Пошла вон, скотина! - процедил сквозь зубы Вовка Барсук.
   Овчарка подняла морду, посмотрела на него и побежала прочь за тучным гитлеровцем, что вылез из машины.
   Не глянув на вытянувшихся часовых, тот прошагал за ограду.
   В глубине институтского двора ребята увидели еще двух овчарок. Их держали на коротких поводках солдаты. Едва справлялись. Собаки рвались к дверям института. Оттуда, из главного входа, вооруженные солдаты вывели неровный строй людей. Почти все в военных гимнастерках, с петлицами командиров.
   У шагавшего впереди можно было различить на рукаве комиссарскую звезду.
   У комиссара была забинтована голова. Один пленный прихрамывал. Еще один держал на перевязи забинтованную руку.
   Раненых командиров остановили перед тучным гитлеровцем. Заложив руки за спину, он разглядывал пленных. Никто из них не опустил голову. Все смотрели в глаза фашистскому офицеру.
   Из подъезда солдаты вывели еще одного военнопленного. Поставили перед строем. Володя с товарищем увидели на его гимнастерке голубые петлицы летчика. До ребят долетели лишь выкрики гитлеровца и отдельные слова переводчика.
   По ним можно было догадаться: летчик пытался убежать из госпиталя и теперь должен поплатиться за это.
   Его втолкнули в тесный коридор, образованный двумя рядами колючей проволоки. Туда же по приказу своего начальника солдаты ввели собак. Привязали их к столбам и ушли. Овчарки кинулись было к летчику с двух сторон, но им не удавалось укусить его - не пускали поводки. Человек стоял, прижавшись спиной к проволоке и ему нельзя было ни пошевелиться, ни поднять руку, ни упасть
   Мальчишек прогнали часовые.
   Они брели назад, не замечая прохожих. Отдохнуть решили в развалинах дома, подальше от людских глаз. Долго сидели на кирпичах, свесив головы.
   Взобравшись на второй этаж, Вовка Барсук нашел там кирпичную глыбу и стал пододвигать ее к краю стены, как к пропасти. Метил в самую гущу немецких солдат, толкущихся на тротуаре.
   - Рехнулся?!
   Володе удалось вовремя схватить товарища за подол рубашки и стащить со стены.
   - Пусти! - вырывался Вовка. Если бы Володя я стал удерживать, уговаривать друга, то в горячке он, наверняка, натворил бы дел.
   Швырять в немцев камни? Глупо! Володя так и сказал товарищу, когда подошли к Комаровке. Примирительно спросил:
   - Завтра встретимся?
   Вовка Барсук предупредил - пусть Володя не вздумает его снова обмануть. Он должен обязательно прийти. Завтра можно будет раздобыть по винтовке: недалеко от городе в лесу.
   - Окопы там... песком засыпанные. В песке - оружие. Понял?
   Паренек говорил что-то еще, но голос его заглушили танки. Они ползли по улице с раскрытыми люками.
   Вовка сунул товарищу металлический пенальчик.
   - Тут у меня адрес. Может, опять не пустят тебя к реке. Приходи к нам домой,- прокричал он в самое ухо Володи.
   
   Сегодня у Володиной мамы день рождения. Первыми пришли ее поздравить братья - Петр и Иван. Вскоре постучали тетя Женя с тетей Надей.
   Надя, самая младшая мамина сестра, не была в их доме с тех пор, как началась война. Но Володя бегал к ней чуть ли не каждый день - по поручениям матери. Ей Ольга Федоровна доверяет, кажется, больше, чем кому-либо. Перед самой войной тетю Надю приняли в партию, и Володя не забудет, как радовалась такому событию мама. И сейчас они с тетей Надей не просто родственники, сестры: они в одной партии, коммунистки.
   Не успели сесть за стол - снова стук. Все насторожились.
   - Открой, сынок,- попросила Ольга Федоровна, понизив голос- У меня день рождения. Если что, говорите так, как оно есть.
   В дверях стоял Кирилл Иванович. Свой человек! Ольга Федоровна, держа в руке вазочку с домашним вареньем, грустно улыбнулась. Посмотрела на гостей.
   - Сегодня мой праздник. Если "они" поинтересуются, я покажу свой паспорт. Вы понимаете? Нам можно чувствовать себя более или менее спокойно. Давно не собирались мы вот так, все вместе. Есть о чем потолковать...
   Володя сидел на койке, рядом с Терехиным. Все слушали Ольгу Федоровну. Говорила она о том, что в здании политехнического института - госпиталь, и в нем томятся наши командиры. Их избивают. Они умирают от ран.
   Есть в госпитале наши военврачи, но почти все они с тяжелыми ранениями. Медсестры и санитарки - вот на кого надежда. Они помогут организовать побег командиров.
   В комнате стало тихо. Петр Федорович потянулся было к хлебнице, да рука его так и повисла над столом. Иван нервно теребил светлую бородку: отрастил недавно, чтобы казаться посолиднее. Ему ведь немногим больше двадцати.
   - Друзья мои! - из-за стола торжественно поднялся Кирилл Иванович, как будто собирался произнести тост.- то, что я вам скажу, возможно, никакого отношения к делу не имеет... Решайте, в общем, сами.
   Волнуясь, рабочий рассказал о каком-то смельчаке. Он сколотил небольшой вооруженный отряд. Скрываются они где-то под Минском, в лесных чащобах. Два раза обстреляли уже на тракте вражескую мотопехоту.
   - На мой взгляд, тех товарищей из госпиталя можно переправить в лесной лагерь.
   Кирилл Иванович толкнул в бок сидящего рядом старшего брата Ольги Федоровны.
   - А ты как думаешь, Петр?
   Поднялся и дядя Петя.
   - Допускаю - с территории госпиталя пленных удастся вывести. А дальше? Очутились люди в городе... Да по одной их одежде всякий узнает беглецов. Мы же выведем людей под немецкие автоматы.
   - Верно! - поддержал брата Иван.- Немцев особенно не проведешь. Не дураки они. Знаете, какой в госпитале для раненых рацион установили? При таком питании не умрешь, но и не побежишь.
   - Разрешите, товарищ командир? - с постели привстал, опираясь на локоть, Терехин.- Я под пулями бывал... Не струшу. Дайте и я пойду. Раненых выводить надо!
   Николай Ильич откашлялся, одернул косоворотку.
   - Освобождение военнопленных считаю в настоящий момент для всех нас главной задачей.
   Николай Ильич говорил о тщательной подготовке, о том, что многие задачи связаны между собой. Надо содействовать побегу военнопленных. Необходимо и спрятать их. Значит, должны быть припасены нужные документы, гражданская одежда, в которую переоденутся люди.
   - А ведь мы засиделись...
   Хозяйка намекнула: будут у нее еще "дни рождения". А сейчас поздно. Гостям и так придется идти самыми темными улочками, чтобы попасть домой, а не в фашистские лапы. Сестер Ольга Федоровна оставляла ночевать у себя. Тетя Надя осталась, а Евгения Федоровна не могла: у нее грудной ребенок. Отнесла его к соседке, и та, наверно, бранит уже пропавшую мать: пора малыша кормить.
   Ушли гости. Володя с Николаем Ильичом передвинули за перегородку койку с Терехиным. Слаб еще был красноармеец. Он скоро уснул.
   Володя лег на свое место - у шкафа на полу. На этот раз постель казалась жесткой, точно под бок положил кто-то поленья. Не спалось. Если бы Володя уснул, он не узнал бы нечто важное.
   Николай Ильич снял с ноги сапог, отпорол его кожаную подкладку, достал что-то из-под нее, показал матери и тете Наде.
   - И вы не боялись, Николай Ильич? - после долгого молчания спросила Надежда Федоровна.- Немцы могли стащить с вас сапоги... вместе с партбилетом.
   - Боялся, Надюша. Видишь, сапоги свои разрезал ножом, поверх латок наложил. Чтобы никто не польстился.
   Уже засыпая, Володя слышал, как мама говорила: теперь у нас целая партийная ячейка.
   Документы Николая Ильича она положила туда, где спрятаны ее партбилет, письма отца и Володин пионерский галстук.