ИЮНЬ

   Казалось, вражеским летчикам был дан специальный приказ: в первую очередь разбомбить трехэтажный дом на Коммунистической, где жил Володя. Но какая-то добрая сила отводила все бомбы в сторону.
   Рухнуло соседнее трехэтажное здание. Еще одно, тоже рядом, было охвачено пожаром.
   Бомбы падали в груды кирпича, перемешивали его с землей. А дом Володи Щербацевича стоял невредим! Только стекла повылетали да осколками изуродовало стены. Самолеты стая за стаей пролетали над Минском. По ним стреляли. В небе, вокруг самолетов, возникали белые мячики. То были разрывы зенитных снарядов.
   Володя спрятался в кирпичном сарае. Над головой все время висел тяжелый гул. Он был слышен до тех пор, пока бомба не угодила во двор. Горячая воздушная волна швырнула мальчика на пол, у него прервалось дыхание, стены сарая поплыли куда-то вверх, и он словно провалился в темный колодец.
   Очнулся Володя дома. Над ним хлопотала Евгения Федоровна, младшая мамина сестра. От тети Жени Володя узнал, что мама на работе, что самолеты давно улетели, а его, Володю, легко контузило.
   Ожидая мать, он беспокойно ворочался, вздыхал, поправлял сползавшее одеяло. Наконец уснул, но и сон его был тревожным.
   Ольга Федоровна возвратилась из больницы, где она работала медсестрой, под вечер. И хотя вошла в комнату почти неслышно, мальчик сразу же открыл глаза.
   - Мама!
   Мать присела к Володе на койку. Он спросил:
   - Мама! Что там... в городе? Только по правде. Правда была невеселая. Бомбежка хотя и кончилась, но слышно, как недалеко от города грохочут орудия.
   Много жителей ушло из города. Вовка Барсук, Володин тезка и дружок, еще вчера с матерью и отцом покинули Минск. Побрели по Московскому шоссе. Дом их на Садовой разнесло при бомбежке в щепки.
   - Вот так-то, сынок...
   С помощью мамы Володя поднялся с постели, подошел к окну.
   На окне висела проволочная клетка. Еще вчера в ней насвистывали два чижа. Сейчас клетка была пуста, a дверца открыта.
   - Они во время бомбежки улетели, птицы твои,- сказала тетя Женя.
   Из окна были видны дымящиеся руины. В воздухе все еще летал пепел. И если бы вдруг полил дождь, он стал бы, наверно, черным от этого пепла.
   Два клена, посаженные под окнами Володиным отцом, остались почти без листьев: обгорели, осыпались от бомбовых ударов.
   Неподалеку горел книжный магазин. От магазина, пошатываясь, шел сосед, Спиридоныч, старый фотограф. Седой, без шапки, озаренный пламенем, он в охапке, как носят дрова, тащил стопку книг.
   Ольга Федоровна говорила сестре: покидать Минск им пока никак нельзя. В больнице люди. В тяжелом состоянии лежат несколько раненых командиров. Надо подумать и о медицинском персонале.
   Володина мама была партийным секретарем в больнице. Много всяческих забот свалилось в эти дни на нее.
   После того как ушла тетя Женя, Ольга Федоровна долго говорила с сыном. Но когда Володя лег спать, то ему показалось, что они с мамой весь вечер промолчали. О самом-то главном - ни слова. Предположим, немцы ворвутся в город. Что же тогда будет?
   Володя окликнул мать:
   - Мам! Ты спишь?..
   Она не отозвалась.
   - Мам! Ты послушай... Если каждый швырнет в немцев одну гранату. Только одну... От них же тогда ничего не останется.
   Многое Володя еще не понимал или не мог понять.
   Прошло четыре дня.
   Кое-кто из мальчишек бегал смотреть на немцев. Володя не пошел. Когда на улице затарахтели машины, он задернул оконную занавеску и лег на диван. Повернулся лицом к стене, набросил на голову подушку. Сжался в комок. Так и лежал, пока не примчался Яшка, толстый коротышка из Володиного класса. В школе Яшку знали как первого проныру и болтуна.
   Яшка без умолку тараторил о том, какую технику он увидел у немцев: танки, мотоциклы, санитарные машины, прожекторы, пушки.
   - Чего ты валяешься? Вставай!
   Чтобы Яшка поскорее ушел, Володя пожаловался на сильную боль в голове и, заворачиваясь в одеяло, сказал:
   - Мама не велела вставать.
   И все же назавтра Яшке удалось вытащить Володю из дому. Прибежав утром к Щербацевичам, Яшка прямо с порога прокричал:
   - Наших красноармейцев гонят!
   Было что-то страшное в этом слове - "гонят". И хотя голова еще кружилась, Володя выбежал из дому.
   По главной улице огромной толпой шли люди, мало чем похожие на военных. Гимнастерки без ремней, на головах у многих вместо пилоток грязные, пропитанные кровью повязки. Губы у всех плотно сжаты. Бойцы брели, тяжело переставляя ноги, понурив головы. Над колонной повисло удушливое облако из кирпичной пыли пепла сожженных бумаг.
   Если кто из пленных приподнимал голову, то смотрел исподлобья, виновато и горестно. - Отвоевались...
   Это проговорил стоящий па тротуаре, рядом с Володей, Спиридоныч. Доволен был он, что наши отвоевались? Или же старый фотограф осуждал пленных?
   Было много битого стекла на тротуарах, оно хрустело под сапогами немецких конвоиров. Володя старался не смотреть на них, но в глаза все время бросались чужие каски, чужие штыки. Какое-то время он чувствовал рядом с собой Яшку, слышал его голос: "Видал? Говорил я тебе?" Потом Яшка куда-то исчез.
   Солнце вроде зацепилось за что-то: стояло на одном месте. Нещадно жгло и без того уже обессилевших бойцов.
   Вдоль колонны проскакал верхом на коне немецкий офицер. Поднял коня на дыбы, и над головами пленных взметнулись копыта. Люди шарахнулись в сторону, под винтовки солдат. Те остервенело заработали прикладами, чтобы выровнять строй. Но офицер снова пустил разгоряченного жеребца на толпу. Шпорами, поводьями заставлял его вставать на дыбы.
   - Ты что же это?! - пронесся над колонной сильный голос. Отшвырнув конвоира, из толпы пленных вышел красноармеец. Глаза его холодно и зло блеснули:- Ты что же это, гад?!
   Красноармеец поднял кулак. Хотел было ударить гитлеровца, но не успел. Хлопнул выстрел. Боец схватился за живот, чуть постоял, словно приноравливался, куда ему лучше упасть. Ничком повалился на мостовую.
   Раздались выстрелы.
   Колонна пленных дрогнула, люди побежали врассыпную - к скверу, за развалины, в подъезды уцелевших домов...
   - Бегите! Бегите! - кричал Володя, не видя что в него целится вражеский солдат. Пуля щелкнула где-то рядом.
   Мужчина в промасленной рабочей кепке схватил мальчика за руку и потащил к грудам кирпича.
   - Ложись, сорванец!
   Поредевшая колонна ушла под гору. Теперь ее сопровождали еще и мотоциклисты с пулеметами. На мостовой остались лежать трое убитых. Над ними уже склонились незнакомые Володе женщины. Плакали, советовались, как похоронить красноармейцев. Там же Володя увидел своего дядю, Петра Федоровича. Подбежал к нему.
   - Дядя Петя!
   Петр Федорович, оказывается, был знаком с человеком, вышедшим с Володей из укрытия.
   - Кирилл Иванович! - позвал он.- Иди сюда!
   Володя догадался: Кирилл Иванович с того же вагоноремонтного завода, где работает дядя Петя.
   - Кирилл Иванович! По-моему, один из красноармейцев живой.
   Осторожно перевернули на спину бойца. Это был тот самый, что пытался ударить фашистского офицера.
   - Надо его ко мне,- Кирилл Иванович сразу перешел на шепот.- Я тут, неподалеку...
   - Так мы же... Мы ближе живем...- едва не прокричал Володя.
   Мужчины переглядывались. Решали.
   - Мама моя... она знает, как раненых лечить. Чего вы еще раздумываете? Дядя Петь! Скажи!..
   - Лети в больницу, Владимир! Ключ от квартиры оставь нам.
   Ольга Федоровна перепугалась, когда увидела своего сына. Он взволнованно шептал:
   - Мама! - Володе не хватало воздуха, а он снова повторял: - Мама... У нас дома... Пойдем скорей. Увидишь сама.
   За перегородкой лежит, мечется в жару тяжело раненный красноармеец. Ольга Федоровна, уходя утром в больницу, предупредила сына: "Будь осторожен. Очень тебя прошу, Володя. В случае чего, поступай так, как мы с тобой уговорились".
   Володя неумело погладил мамино плечо: "Ладно, мам... Ты не волнуйся". Он всегда был нежен с матерью, старался как можно реже огорчать ее. Этому учил отец, командир Красной Армии. Погиб Володин папа на войне с белофиннами.
   ...По улице шагает гитлеровский патруль. Его можно видеть в окно, если отодвинуть чуть-чуть занавеску.
   А вдруг солдаты свернут на Коммунистическую улицу? Если подымутся сюда? Запирать дверь Володя не будет, чтобы не вызывать у фашистов подозрения. Захотят они пройти за перегородку - пусть идут. Там лежит Сергей Федорович, мамин брат. Он рабочий железнодорожного узла. У него имеются документы. А лежит Сергей Федорович потому, что попал под бомбежку, ранен в живот осколком. Вот на стуле его окровавленная рубашка. Здесь же сапоги и брюки. Такие носят железнодорожники.
   К этой маскировке сам Володя не причастен: все сделано мамой и ее братьями Петром и Иваном.
   На лестнице шаги. А вот уже слышно, как кто-то шаркает у двери, вытирает ноги.
   Опять Яшка! Принять его лучше всего на кухне.
   Но Яшке некогда сидеть. Он примчался только затем, чтобы сказать Володе: болван, что торчит дома. А он, Яшка, успел уже раздобыть себе новенький костюм и немецкую зажигалку!
   Володя разглядывал школьного приятеля. Новый костюм, которым похвалялся Яшка, был ему явно велик.
   - Бостоновый! Думаешь, украл? С нашей улицы почти все разбежались. Бери чего хочешь...
   Володя только презрительно морщился.
   У Яшки накопилось немало новостей. Немцы, сообщил он, развесили на улицах много всяких приказов. У кого есть радиоприемник, надо сдать. Коммунистам и комсомольцам велят обязательно регистрироваться.
   Трудно понять, что за человек Яшка! Он восхищался, например, немецкими машинами. И в то же время с восторгом сообщил о том, что кто-то укокошил ночью немецкого офицера.
   - Кирпичом по башке. Понял? Офицера своего немцы знаешь где нашли - в развалинах медицинского института. Я туда лазил!
   Теперь Володе предстояло выслушать, как Яшка шарил по разрушенным корпусам мединститута.
   - Может, пойдем, Вовка? По городу походим...
   Володя пожаловался: болит голова. Только бы Яшка убирался поскорее! Увидит, чего доброго, в квартире раненого - растрезвонит всем, знакомым и незнакомым.
   Однако от Яшкиного прихода была и какая-то польза. Когда, например, Володя услышал о разрушенном мединституте, он сразу прикинул: вот где, наверно, можно раздобыть лекарства. А то мама сокрушается, что совсем их негде достать. А там, в институте, должны быть медикаменты, раз он медицинский. Когда Евгения Федоровна принесла кастрюльку с обедом для "узников", у Володи; моментально созрел план: "Пока тетя Женя побудет дома, я тем временем..."
   Тете Жене сказал: "Пойду, встречу маму".
   Достал в коридоре из сундука портфель, выложил из него учебники.
   ...Даже на главной улице мало людей. Те же, что попадаются навстречу, проходят быстро, растерянно глядя по сторонам. Можно подумать: попали в Минск случайно, по какому-то недоразумению.
   Гитлеровские офицеры толпятся у подъездов Дома Красной Армии. Совсем недавно Володя ходил в этот дом. Там было все: и стрелковый тир, и кинозал, где показывали фильмы, и плавательный бассейн, в который можно было прыгать с вышки даже зимой.
   Володе хорошо памятен балкон на втором этаже. У стеклянных дверей, выходящих на этот балкон, он когда-то стоял с отцом. Перед тем, как тот уехал на войну с белофиннами. Молча смотрели оба, как опускались снежные хлопья на деревья в сквере напротив. Сейчас на балконе висит полотнище с фашистской свастикой.
   На стенах многих зданий нарисованы орлы. В когтях у них та же, похожая на огромного паука, свастика. Возле одного подъезда очутилась даже чугунная птица. Ее водрузили на постамент, словно какой-нибудь памятник. Хищно смотрит она на мальчугана с портфелем.
   Немецкие офицеры хозяевами прохаживаются по тротуарам. У многих в руках какие-то короткие хлысты. Ими гитлеровцы похлопывают по начищенным до блеска сапогам. Свысока глядят на прохожих.
   Все немцы вроде бы похожи друг па друга: головы у них кажутся сплющенными с боков. Это, наверно, оттого, что фуражки у гитлеровцев высокие, резко вздыбленные кверху.
   Объявления, приказы... Ими немцы обклеили заборы, афишные тумбы. Жирными буквами выведены слова: "воспрещается", "приказывается", "смертная казнь", "за оскорбление немецкой армии", "за укрытие оружия, боеприпасов", "за укрытие беглых военнопленных..."
   Приказы расклеены и у кинотеатра. "Мы из Кронштадта" - было крупно написано на фанерном щите. Название картины, которую Володя успел посмотреть трижды! Несколько раз мальчик перечитал афишу, не понимая, как же немцы не успели, не догадались ее содрать.
   "Мы из Кронштадта" - это же был недавно пароль у мальчишек с Коммунистической, Пролетарской, Садовой.
   На тихой Свислочи, берега которой поросли лозняком, затевали ребята "морские сражения". И в сражениях тех неизменно брали верх "кронштадтские", хотя весь их флот состоял из шаткого плота да утлой лодчонки.
   Афиша у кинотеатра была теперь словно бы листовкой. "Мы из Кронштадта!" И сразу же поблекли грозные немецкие приказы.
   Позади, за спиной у Володи, заплакал ребенок. Обернувшись, увидел: по мостовой идут толпой люди, понурые, измученные. Женщины, ребятишки... Было много детских колясок, тачек. У одного мальчонки одна рука была, видимо, ранена. Она была подвешена на грязном бинте. Мальчик придерживал ее снизу другой и словно бы укачивал, убаюкивал.
   Матери уже не в силах были нести детишек на руках, и малыши покорно брели рядом со взрослыми. Возвращались те, кто хотел уйти от немцев. За городом им преградили путь вражеские танки.
   Лица беженцев почернели от пыли. Володя смотрел на них, и его собственная беда уже не казалась такой большой. Как-никак у него ведь и дом есть, и мама, и раненый боец, который непременно поправится. Они ждут его. А встретит ли кто вот этих, бредущих по улице? У многих, конечно, и крыши-то уж нет.
   Одно лицо в толпе показалось Володе знакомым. Но паренек-беженец опустил голову, и трудно было угадать, кто он. На плечах у него сидела девчушка в коротком платьице. На одной ноге - башмачок, другая босая.
   Володя разглядывал парнишку с русым пропыленным чубом. Узнал сначала его бумажный растянутый свитер. На этом стареньком свитере должны висеть значки... Паренек поравнялся с Володей. Так и есть: у него на груди привинчены оборонные значки!
   - Вовка! - Не дожидаясь, пока паренек поднимет голову и увидит друга, Володя кинулся к нему.- Барсучок! А я думал уже больше не увидимся. Жить где будете?
   Вовка Барсук, которого одноклассники в школе звали просто Барсучком, ответил: он с сестренкой и матерью поселятся у тети. Сказал, что сам завтра забежит к Володе. Тогда они обо всем и потолкуют. Володя вспомнил: мать советовала в дом никого не водить.
   - Лучше знаешь где встретимся? - прошептал приятелю Володя.- Встретимся на нашем берегу. Понял? Через три дня.
   Вовка не возражал. Он только как-то странно покосился на Володин портфель. Спросил:
   - Куда это ты?
   - Да так...- уклонился от ответа Володя.- После скажу. Не забудь про встречу. Через три дня!..
   - Ладно,- кивнул Вовка.
   Оглянувшись и подняв руку, чтобы махнуть на прощанье другу, Вовка едва не упал, споткнувшись о вывороченный трамвайный рельс. Больно ушиб ногу. Почти до самого института ковылял, прихрамывая.
   От института остались только стены. Во многих места они обрушились, обнажились балки.
   Убедившись, что его никто не видит, Володя шмыгнул между глыбами кирпича и сразу очутился в полутемной каморке. Разобрав кирпичи, проделал себе проход в другое помещение. Там светило солнце: крыши над головой не было.
   На полу валялось множество бумаг, книги. Напротив в стене Володя увидел дверь. На ней сохранилась табличка: "Склад кафедры фармакологии". Мама как-то объясняла мудреное слово - "фармаколог": специалист по лекарствам.
   Володя протиснулся в приоткрытую дверь и тут же отпрянул: на него уставился пустыми глазницами скелет человека. Он стоял посреди комнаты, а на голый череп была напялена каска.
   Может, Володя пустился бы наутек, если б вовремя не успокоил себя: "В школе был точно такой. Наглядное пособие..."
   Подошел к скелету поближе и увидел: к нему прикреплена железная табличка с каким-то номерком. Да, пособие! А вот каска? Она наглядным пособием никак уже быть не могла. "Кто-то здесь забавлялся".
   Володя быстро освоился в помещении, где валялось множество коробочек, банок, пакетиков с лекарствами. Что это за лекарства, разбирать было некогда. Он торопливо набивал портфель - всем понемногу.
   Близился вечер, когда мальчик выбрался из развалин. Благополучно миновал одну улицу, другую. На Комсомольской попались на глаза четверо чумазых мальчишек. У каждого на груди висел большой деревянный ящик, в руках - щетки.
   - Пан герр офицер! - выкрикивали мальчишки.- Пан герр офицер! Гляпц! Глянц!
   Проходящий мимо немец поманил к себе одного из них. Тот поставил перед "паном офицером" свой ящик и принялся чистить сапоги.
   Володя шел и успокаивал себя: "Эти чистильщики просто глупые еще. Что они соображают?" И все-таки злился на ребят, которые чистят гадам сапоги.
   Возвратился домой и увидел: мама стоит у окна. Бледная.
   - Ты сошел с ума, Володя! - с трудом проговорила она.- Ничего не сказал. Обманул тетю Женю.
   - Мам! Понимаешь...- Володя, положил на диван портфель.- Посмотри, какую я фармакологию принес...
   Ольга Федоровна перебирала пакетики, коробки, пузырьки, и ей не верилось даже, что теперь у нее такой богатый выбор лекарств.
   - Все, что ты достал, очень нужно, сынок! Сядь. Поешь.
   - Не хочу, мам...
   Володя на цыпочках направился за перегородку - взглянуть на раненого.
   - Не ходи туда! - остановила мать.- Дай им полежать спокойно.
   "Им"? Володя вопросительно посмотрел на маму.
   И она шепотом рассказала: один из командиров, лечившихся у нее в инфекционной больнице, перебрался сюда. Он уже почти здоров, а немцы таких направляют в специальные лагеря.
   Ольга Федоровна говорила устало, надолго замолкая. Чувствовалось, как перенервничала, измоталась она за эти дни.
   ...Даже если бы мать не сказала, что к ним на квартиру перебрался военный, Володя догадался бы об этом и сам. Хотя на раненом были штатские брюки и вышитая по вороту рубаха, своей выправкой, манерой говорить он напоминал Володе отца, кадрового командира.
   Сейчас раненый сидит за столом, ковыряется в стареньком приемнике. Володя не знает настоящего имени командира. По паспорту - Савельев Григорий Иванович. Но документ принадлежал умершему в маминой больнице минскому жителю. Есть в нем и прописка. Правда, если немцы застанут за ремонтом приемника, никакие документы не помогут.
   Время от времени командир идет на кухню, смачивает там марлевую тряпицу и несет ее красноармейцу. Кладет ему на горячий лоб. А боец все время бессознательно подвигает мокрую марлю к губам, сосет, жует ее. Губы у раненого сухие, шершавые, едва шевелятся:
   - Пить...
   Пить ему, раненому в живот, никак нельзя. Ольга Федоровна предупредила сына и командира: ни в коем случае! Вода для него - смерть.
   Командиру, по всему видно, тоже несладко. Только его больше беспокоит не рана, а одна тревожная мысль: "Что там, на фронте?"
   Фронт откатился на восток. А далеко ли? Как дела у Красной Армии? Если бы заставить говорить приемник! Вся надежда сейчас на него.
   Приемник принес ночью Кирилл Иванович. "Может, что придумаете с этим ящичком,- сказал.- Мои руки с железом только имеют дело. Могу, чего доброго, совсем изломать. А вещь стоящая".
   Командир натянул в кухне медную проволоку, умудрился вплести ее в бельевую веревку. Сейчас на ней висят Володины рубашка и майка. А ведь это антенна!
   Пока что в "ящичке" тоненький писк, треск. Из-за этого почти не слышно шагов на лестнице. А по ней кто-то подымается.
   Одним движением командир сгреб со стола детали, провода и лампы в наволочку. Володя тем временем приподнял половицу в углу. Чтобы спрятать все, понадобилось несколько секунд.
   В дверях - Ольга Федоровна.
   Вместе с ней в комнату вошел сутулый человек с аккуратно подстриженной бородкой. Переступив порог, он осмотрел комнату прищуренными глазами, отыскивая место, куда можно было бы поставить пузатый чемоданчик.
   - Пожалуйста, Евгений Владимирович.- Володина мать приняла из рук гостя саквояж, помогла ему раздеться.
   Евгений Владимирович достал из бокового кармана пиджака очки, старательно протер стекла носовым платком. Так же не спеша, деловито одел их.
   - Ну-с? - вопросительно посмотрел на Ольгу Федоровну. Остальных он как будто и не замечал.
   Мать достала из своей сумки два белых халата, один одела сама, в другой халат облачился гость. И тут Володя вспомнил: он видел его во Дворце пионеров. Тогда знаменитый хирург профессор Клумов рассказывал пионерам о своей науке.
   Мать увела профессора за перегородку. Там они долго совещались о чем-то. Потом стало слышно, как позвякивает металлический инструмент. Раненый тихо стонал. Володя видел: мать вынесла в тазу пропитанные кровью бинты. В кухне она поставила кипятить воду. Проходя мимо командира, шепнула:
   - Это изумительный специалист, Николай Ильич! Так вот как зовут на самом деле командира - Николай Ильич. Володя это запомнит.
   Он отошел к окну. В верхней, не закрытой занавеской половине видно облачное небо.
   За перегородкой - взволнованный голос матери.
   - Решайте, Евгений Владимирович... Ради спасения человека можно, я думаю, поступиться правилами. Поймите, я не могу его никуда переправить.
   И опять тихо.
   Слышно, как дышит раненый боец. Дыхание у него тяжелое, хриплое.
   Небо в окне уже иное. Сквозь облачка начала проступать синева. Небо голубеет, оно становится все глубже.
   - Будем оперировать,- слышится голос хирурга.- Камфору прошу...
   Слышно, как позвякивает хирургический инструмент.
   По комнате чуть ли не пробегает с тазом Николай Ильич - на кухню и обратно.
   От вида крови у Володи обычно кружится голова, поэтому он старается смотреть на небо.
   Часа через полтора профессор, закончив операцию, вышел из-за перегородки. Он казался еще более уставшим, сгорбившимся. Но по прищуренным глазам его было видно: доволен и операцией, и пациентом.
   - Терехину вашему жить и жить! - сказав это, профессор укоризненно посмотрел на Николая Ильича, который помогал ему собирать в чемоданчик хирургический инструмент.- Рану свою, вы, уважаемый, скрывали напрасно. И ваш режим постельный. Только постельный.
   Хирург торопился.
   Время шло к вечеру, а немецкие патрули стреляют в любого горожанина, если застанут его на улице после девяти. Комендантский час!
   Володя проводил Евгения Владимировича до дома.
   Пока Володя провожал профессора, к ним приходил Кирилл Иванович. Он раздобыл несколько новых радиоламп, кое-какие детали.
   Ночью при свете керосиновой лампы Николай Ильич, несмотря на "прописанный" ему постельный режим, снова возился с приемником. Сквозь свист и треск уже прорывались отдельные слова.
   В ту же ночь очнулся после долгого забытья раненый красноармеец. Ольга Федоровна перенесла лампу за перегородку, и все перешли к бойцу, молча стояли у его постели. Он тихо говорил:
   - Мне в ремонте... не первый раз. Починят, я опять... пойду. У нас, сибиряков, шкура крепкая. Раны заживают быстро...
   "Все идет пока не так уж и плохо,- утешал себя Володя.- За Терехина можно уже не волноваться. Выздоровеет! И радиоприемник заговорил..."
   До глубокой ночи просиживали у приемника Николай Ильич и Володя.
   Ольге Федоровне двое суток подряд пришлось дежурить в больнице. Из разговоров, что вела она тайком с командиром, Володе удалось подслушать главное. У мамы в больнице скрывается еще несколько раненых командиров. Разумеется, их лечат наши врачи, такие, как хирург Евгении Владимирович Клумов; сами рискуют, выбиваются из сил, а людей спасают. Только вот беда: гитлеровцы узнали о раненых и потребовали - при первых признаках выздоровления переправлять их в концентрационные лагеря. Ho это все равно, что отправить людей на тот свет: в концлагерях их ожидает верная смерть. Вот и выходило: без медицинской помощи раненым командирам - гибель, а выздоровление не сулит им ничего, кроме "лагеря смерти". Так может, и выхода нет?
   Прислушиваясь к тревожным голосам Николая Ильича и мамы, Володя успокаивался. Есть выход! Так же, как и Николаю Ильичу, раненым можно достать документы умерших минчан, вроде бы, воскресить покойников. А можно кое-кого и "похоронить", подделав справки, медицинские свидетельства: умер человек от ран или от инфекционной болезни.
   Придумали медицинские работники и еще немало способов спасать наших командиров. Ольга Федоровна обсуждала все вместе с Николаем Ильичом, когда Володя по их предположениям беспробудно спал на полу. А он уже научился так притворяться спящим, что даже у матери не было подозрений. "Умаялся за день,- думала она о сыне,- еле добрался до постели".
   Но далеко не все удавалось Володе подслушать. Иной раз мама советуется с Николаем Ильичом, говорит ему о чем-то таким тихим шепотом, что сколько ни напрягай слух,- ни словечка не разобрать. И тогда брала Володю обида.
   "Если они стараются скрыть от меня, значит, мне просто не доверяют,- рассуждал он.- Значит, Николай Ильич, мамины братья и сама мама считают меня ненадежным? А может, они думают, что не мое это дело - спасать советских командиров, красноармейцев и вообще - вредить немцам, бороться с ними?"