Василий Дмитриевич Ревякин

    ...Советский Севастополь - это героическая и прекрасная поэма Великой Отечественной войны. Когда говоришь о нем, не хватает ни слов, ни воздуха для дыхания...
   Не надо думать о смерти, тогда очень легко бороться. Надо понять, зачем ты жертвуешь свою жизнь. Если для красоты подвига и славы - это очень плохо. Только тот подвиг красив, который совершается во имя народа и Родины. Думай о том, что борешься за свою жизнь, за свою страну, - и тебе будет очень легко. Подвиг и слава сами придут к тебе.
   
   Нина Онилова, пулеметчица Чапаевской дивизии, героиня Севастопольской обороны.

   Светало. Костя вскочил с постели. Боясь разбудить отца с матерью и братишку, он на цыпочках пробрался к двери и бесшумно выскользнул из хаты на крыльцо.
   Над Мекензиевыми горами налилась уже малиновая заря и подкрасила над морем облака. Море за ночь утихло, будто остекленело, и теперь, освещенное отраженным светом, казалось розовым. Только у берега возле Константиновского равелина вода отливала нежным перламутровым блеском.
   Ничто не нарушало утренней тишины. Не шевелила листвой акация, сонно свесив свои пахучие белые гроздья; у дворового заборчика, притаившись, дремала сирень; замерли под окнами хаты, обряженные белым цветением яблони и абрикосы. Недвижим воздух, напитанный дурманно-сладкими ароматами буйной черноморской весны.
   Костя вздохнул всей грудью и потянулся так, что захрустело в суставах. Смерть как одолевала сонная одурь. Разве выспишься за такую короткую ночь? Весь вечер он просидел у Саши Ревякина, поджидая, когда тот напишет листовку, чтобы захватить ее с собой. Домой вернулся поздно - шел кружным путем, минуя станцию, а потом еще дважды переписал листовку для ребят. Всего-то и поспал каких-нибудь четыре часа.
   Чтобы стряхнуть сонливость и размяться, он соскочил с крыльца и побежал тропой через уличные развалины, не останавливаясь, проскочил всю слободку и только у стадиона, тяжело дыша, перешел на шаг.
   Тропа вывела к Лагерной балке. Здесь, на крутом восточном склоне Четвертого бастиона, приютились две улочки. Нижняя Чапаевская вытянулась под самой стеной Исторического бульвара, а под ней, ступенью ниже, Лагерная.
   Подъездов к ним нет, как нет и уличных дорог. Только узенькие тропки боязливо жмутся к хатам и дворовым заборчикам.
   Но обитатели этих мест любили свои горные улочки, где было много воздуха, много света, знойного солнца, где открывалась взору широкая долина со станционными путями и постройками, с крутобокой Зеленой горкой напротив и степными волнистыми далями, убегавшими к Сапун-горе. С этих улиц рукой подать до пристаней, до станции, недалеко и до портовых мастерских.
   Теперь эти улицы лежали в развалинах. Над ними огненным смерчем пронеслась война. Чудом уцелело лишь несколько обшарпанных, закопченных пожарами домишек. Углы их залатаны свежей бутовой кладкой, крыши дырявы, стены иссечены, исцарапаны осколками и пулями. Идя крутыми тропами, приходится перебираться через гряды камней и пожарища, цепляться за обломки стен, подтягиваться на руках.
   Одно хорошо: улицы эти не привлекали фашистских солдат и офицеров. Даже при чудовищном недостатке жилья в разрушенном Севастополе они избегали становиться тут на постой.
   Именно здесь, на отшибе, в доме старого грузчика Николая Андреевича Михеева, находилась конспиративная квартира, куда спешил сейчас Костя Белоконь.
   Подойдя к крайней хате, он постучал три раза в калитку.
   - Сейчас! - отозвался со двора ломкий неокрепший те- норок.
   Калитку открыл Коля. Он с тринадцатилетним братом Шуриком ночевал тут же, во дворе. Кровати их стояли под густым зеленым навесом виноградных лоз. Желтолицый, худой и длинный, с выпиравшими ключицами и ребрами, Коля казался больным.
   "Совсем изголодался парень, скоро пухнуть начнет", - подумал Костя, переступая порог.
   - И чего это ты примчался в такую рань? - узкое остроносое лицо Коли было заспанно и насупленно.
   - Сам бы не пришел - Саша прислал.
   - Саша? - Коля оглянулся и, увидев, что Шурик, высунув голову из-под одеяла, поглядывает на них, добавил: - Заходи в хату.
   В хате никого не было. Отец работал в ночной смене на пристани, мать возилась в деревянной пристройке, служившей летом кухней. Коля плотно закрыл окно.
   - Что Саша? Небось опять листовку прислал переписывать?
   - Угадал. И листовку и еще кое-что, - Костя вытащил из кармана синего нанкового пиджака бумажки. - Это Саша достал мне, тебе и Сане через знакомую регистраторшу с биржи. Нам ведь самим не показаться на бирже. Зацапают.
   - Что он достал?
   - Направление. Завтра пойдем наниматься на пристань, а Саня - на станцию.
   - Мы? Наниматься?
   - Известно, мы. А кто же, Пушкин? Вместе с твоим батей будем ворочать грузы.
   Коля взял из рук товарища бумажку, прочел ее.
   - Постой, как же так? Мы, комсомольцы, и вдруг пойдем внаймы к фашистам?
   - А вот так и пойдем. Нам дано задание следить за морским транспортом и докладывать, какие прибывают грузы. А Саньке Калганову - когда и что отправляют на фронт поездами.
   Коля удивленно уставился на товарища.
   - Сколько месяцев прятались, а теперь попремся: "Пожалуйста, возьмите нас, с голоду подыхаем". А они злорадствовать будут: дескать, сломили нас. Ты хочешь, чтобы я приспосабливался, как те, что пошли в полицаи?
   - Если надо... если скажут идти в полицаи, то и в полицаи пойдешь!
   - А я вот не хочу! Не хочу, и все!
   - Ну и чудак же ты! Никогда сразу ничего не поймешь. Тебе нужно разжевать и в рот положить.
   - Чего злишься? Шибко умный стал! - буркнул Коля. - Ты связной, целыми днями сидишь у Саши, все знаешь, вот и объясни: зачем нам наниматься к фашистам? Вот я, к примеру. Мне и так известно, какие грузы доставляет транспорт. Я с берега вижу. И через отца что надо узнаю и доложу.
   Костя действительно злился, злился больше на себя, чем на Колю. Такие же сомнения терзали и его. В душе закипало при мысли о том, что придется работать на фашистов.
   С первых же дней оккупации он, Коля и Саня саботировали все приказы немцев. Не являлись на регистрацию населения не встали на учет на бирже труда и дали зарок не работать на немцев. Угрозы ареста, высылки в Германию и даже расстрела их не сломили. Где только они не скрывались во время облав! Отсиживались в погребах, ночевали в пещерах за городом, прятались в уличных развалинах. И так много месяцев! И вот теперь смириться.
   Рассудок подсказывал - Саша прав. Конечно, нужно поступать на пристань и, как он говорит, легализоваться, чтобы сохранить кадры, облегчить работу подполья и уменьшить риск провала. Прав он и в том, что легче будет добывать сведения о замыслах врага. И все же противно даже подумать, что завтра он сам добровольно пойдет на пристань и будет гнуть горб на фашистов, которых ненавидит и презирает. Но дисциплина есть дисциплина. Задание нужно выполнять.
   Он знает, например, что нескольким товарищам дано задание устроиться на работу в учреждения оккупантов. Знал, что двое засланы в полицейскую управу и ходят теперь в полицаях. Знал, что женщины-подпольщицы поступили уборщицами в жандармерию и даже в СД - полицию безопасности. Но разве об этом скажешь Коле? Суров железный закон конспирации.
   - Что молчишь? Объясни, зачем мне идти на пристань? - приставал Коля.
   - Я сказал что мог. А если тебе этого мало, почитай на заборах приказы комендатуры.
   - Какие?
   - Ты что, с луны свалился? Два дня как висят!
   - Я ихних приказов не читаю.
   - И зря. Вот почитай листовку, которую я принес. Узнаешь, что к чему.
   Коля читал, и листовка дрожала в его руках. Перед ним вставали первые дни оккупации. Он видел противотанковые рвы, доверху набитые трупами, слышал раздирающие душу крики женщин возле вагонов, в которые эсэсовцы прикладами загоняли парней, девушек, увозимых в рабство. После чудовищных расправ город обезлюдел, замер. Наступило затишье. Казалось, завоеватели насытились слезами и кровью. И теперь они уже не грозили виселицами и расстрелами, а рядились в одежды благодетелей... Они призывали молодежь добровольно ехать в фашистский рейх, суля сытую жизнь и высокие заработки, прельщая возможностью "приобщиться к высокой европейской культуре". Листовка разоблачала этот трюк как ловушку и призывала молодежь не являться на сборные пункты..
   - Здорово их тут распотрошили! - Коля улыбнулся. - Как думаешь, клюнет кто-нибудь на их приманки?
   - Дураков мало. Но они станут вылавливать нас. У Саши есть сведения, что завтра начнутся облавы на всех, кто не работает. Будут прочесывать район за районом.
   Коля уже пошел было за Саней, но Костя остановил его:
   - О гранатах не позабыл?
   - Вчера еще принес с Максимовой дачи, и Санька дал две лимонки. У меня в той старой землянке все автоматы поржавели.
   - И у меня тоже.
   - Слушай, Матрос, давай все оружие, что забазировано в землянке и в воронках, перетащим сюда. А?
   - А где его тут схоронишь? У тебя в тайнике?
   - Есть такое местечко... Ты видел на Четвертом бастионе пещеру возле Костомаровской батареи? Ту, что во рву.
   - Знаю ее. А что?
   - Там есть колодец, который ведет в подземелье, где большие, длинные галереи. Я с Санькой туда лазил, смотрел. Вот туда и перетащим все и с Сапун-горы, и с Максимовой дачи. Устроим один общий склад.
   - Дело, - согласился Костя. - Только сперва надо обследовать эти подземелья.
   Коля побежал за Калгановым, а Костя, вытащив из кармана перочинный нож, принялся скоблить кончик химического карандаша, приготавливая порошок для чернил.
   

II

   Знойный полдень. Горячий ветерок порой заворошится в сонной листве виноградных лоз, влетит в окошко, лениво шевельнет на столе бумагу и опять замрет. Тишину нарушают лишь скрип перьев да радио, доносящееся снизу, со станции, из квартиры военного коменданта майора Филле.
   Коля в одних трусах примостился у подоконника и, как всегда не торопясь, четко выводил печатные буквы, стараясь уложить текст листовки на одну страничку. На две нельзя: ночью станешь клеить - перепутаешь. Посреди комнаты за столом сидели Саня Калганов и Костя Белоконь.
   Друзья ни в чем не были схожи. Саня - высокий восемнадцатилетний парень, синеглазый, с тонким нервным лицом и вьющимися волосами, порывист и резок в движениях. В промасленных синих штанах, такой же блузе, с угольной чернотой под глазами - он с виду типичный молодой портовый рабочий. Костя на год моложе Сани, ниже ростом, коренаст, широко плеч, нетороплив; волосы у него жесткие, ежиком, лицо широкое, в лукавых светло-карих глазах смешинка. Одет он на флотский манер - черные брюки и полосатая тельняшка с засученными по локоть рукавами. В одежде и кличке его "Матрос", видимо, сказались неосуществленные ребячьи мечты.
   Скуластое лицо Кости лоснится испариной, пальцы рук занемели, но он упорно продолжает писать. "Брось - и Санька бросит. Не любит корпеть за столом. Неусидчив, горяч, - думает Костя, - а работы всего-то на полчаса!" Он слышит, как Саня сопит, его светлые волосы рассыпались и прилипли ко лбу.
   Краешком глаза Костя видит, как он, вытащив из пузырька ручку, раздраженно стряхивает на промокашку прицепившуюся соринку. Очистив перо, Саня начинает размашисто выводить буквы с завитушками.
   - Опять пошел кренделя выписывать? - остановил его Костя.- Сколько раз тебе говорили: почерк узнают. А ты все свое.
   Саня поморщился, но смолчал. Разве это его дело - писать? Он готов хоть всю ночь не спать, в одиночку клеить под носом у полицаев листовки, чем париться тут. Там настоящее дело, там риск, там можно показать свою ловкость, хитрость, удаль. А тут? Посади Шурика - и он будет строчить. Если б Саша не требовал, чтобы каждый подпольщик размножал листовки, ни за что бы он этой писаниной не занимался.
   - Скажи, Матрос, долго мы еще будем кустарничать? Неужто нельзя достать машинку? За это время мы настукали бы полсотни листовок, не меньше.
   - А ты попробуй достань! - вставил Коля.
   - Если бы знал где, я достал бы.
   С лукавой прищуркой Костя посмотрел на друга и усмехнулся:
   - Будто не знаешь где. Известно, у немцев. Вчера Петька говорил, что интенданты подарили майору Филле новенький "адлер".
   - Где машинка, в конторе? - загорелся Саня. - Подлец буду, если не стяну!
   - Она в конторе тебя ждала и не дождалась. Теперь назначила свиданье в квартире Филле, - засмеялся Коля. - Я сам видел, как он нес ее.
   - Зря смеешься. Санька прав. Эту машинку нельзя упустить, - серьезно сказал Костя. - Только мы, Сань, мы не воры, не бандиты. Мы ее не стащим, а экс-про-при-ируем. Отберем то, что у нас награбили. Понял? Заодно и радиоприемник прихватим. Без радио мы глухие и народу ничего не можем рассказать.
   - А Сашу ты спросил? - полюбопытствовал Саня.
   - Ты что, забыл о задании, которое получил?

Клятва Ревякина

   
   ...Еще в конце марта в этом доме на Лагерной, № 2 Ревякин устроил встречу подпольщиков. Их было всего одиннадцать. Тогда собрались его друзья, бежавшие из концлагеря военнопленных: Иван Пиванов, Максим Пахомов, Кузьма Анзин, учитель Георгий Гузов, вся семья Михеевых с родственником Леонидом Стеценко, а также ребята - связные подполья. В тот памятный день было оформлено создание подпольной организации, приняты устав, программа, шел разговор о работе среди населения и советских военнопленных в концлагерях, о сборе одежды, оружия, о более частом выпуске листовок, о необходимости создания своей нелегальной печатной газеты.
   - Помнишь, на встрече подпольщиков Саша говорил нам: "Идите на все, на любой риск, только достаньте приемник с машинкой, а если удастся, то и шрифты", - уточнил Костя.
   Время шло. Было уже за полдень, когда Костя, вычитав листовки, прописными буквами четко вывел на каждой подписи", "КПОВТН", что означало: "Коммунистическая подпольная организация в тылу у немцев". Затем Костя предложил, не откладывая, обследовать подземелье для склада оружия. Саня Калганов удивленно спросил Костю: - Зачем нам теперь винтовки и автоматы? Сперва я думал, мы вооружимся и двинем в лес, к партизанам. А теперь вместо этого мы поступаем на службу к фашистам... И зачем вдруг потребовались Саше гранаты, которые мы принесли?
   - Не знаю.
   - Врешь, знаешь. Только скрытничаешь.
   Под пытливым взглядом товарища Костя смутился. Он действительно знал. Знал, что подготавливается побег из концлагеря пленных солдат и матросов. Гранаты предназначались им. Но об этом опять не скажешь.
   - Для чего? - настаивал Саня.
   - Что ты ко мне пристал?! - вскипел Костя. - Мне не докладывают, для чего. И я не спрашиваю. Не положено это. Хочешь знать - сам спроси Сашу.
   Саня нахмурился.
   - Брось, не злись. Матрос прав. Не обо всем можно говорить, - примирительным тоном сказал Коля.
   За калиткой послышалась какая-то возня, звякнула железная задвижка. Коля высунулся из окна.
   - Кто там?
   Калитка распахнулась, под окном появилась взъерошенная голова Шурика.
   - Это Петька Америка. Я ему говорю: нельзя, а он знав прет. Чуть с ног не сшиб, - со слезой в голосе пожаловался Шурик брату.
   - Давай его сюда и ступай к калитке.
   В комнату вошел маленький, щуплый паренек, ростом с Шурика, в серых по щиколотку штанах, в резиновых тапочках на босу ногу и желтой майке, под которой на спине выпирали острые лопатки. Кожа его, продубленная морской водой и зноем отливала маслянистым блеском ядреного южного загара. Из-под белесых бровей, не мигая, смотрели дерзкие серые глаза. Это был Петька, самый молодой из подпольщиков. Он был так, мал ростом и тонок, что года на три казался моложе своих пятнадцати лет. Жил он на Лабораторной улице через дом от Александра Ревякина и, как и Костя Белоконь, был связным. Настоящие имя и фамилия его были Анатолий Лопачук. За пе- тушиный нрав, задиристость и драчливость слободские ребята прозвали его Петькой, а потом к нему пристала еще и другая кличка - Америка.
   Лет до восьми он сильно картавил, и без привычки его трудно было понять. Однажды, когда он играл с ребятами на ули- це, проходивший матрос остановился и, улыбаясь, спросил: "Ты, браток, часом не из Америки? Лопочешь, а что - не понять". С тех пор кличка "Петька Америка" прочно прилипла к нему. Фамилию его мало кто помнил, но "Америку" знали все портовые мальчишки Южной стороны.
   - А-а, пацан, пришел! Гляди-ка, он уже на вершок подрос! - воскликнул Калганов.
   Петька прошел через комнату, не удостоив Саню взглядом, и с независимым видом уселся на подоконнике. Шустрые глаза его следили за движением рук Белоконя, который отсчитывал листовки.
   - Четыре мало. Прибавь, Кость, еще. Не будь жадюгой, - выпрашивал Петька. - Тут только на одну Корабелку, а мне и на Воронцовой горе клеить, и в концлагерь надо.
   - Не канючь. Сам небось несколько штук написал и за пазуху спрятал!
   - Когда ж мне писать? Я с утра знай бегаю по разным квартирам. Не видишь - весь взмок.
   Петька демонстративно вытер рукавом лицо и лоб. Но Костя был неумолим.
   - Саша ничего не передавал? - спросил он.
   - Сказал, чтоб вы на пристани просили себе ночные пропуска. А потом еще велел скорей принести гостинцы.
   Ребята знали, что гостинцами Ревякин называет гранаты.
   - А кому они, ты знаешь? - спросил Саня.
   - Мало ли, что я знаю. Не болтать же всякому...
   Петька торжествующе поглядел на Саню, довольный тем, что взял реванш и к тому же блеснул своей осведомленностью. Но он этим не удовлетворился. Презрительно сжал губы, цыкнул слюной и добавил:
   - Когда будешь выполнять такие поручения, как и я, тоже трепаться перестанешь.
   - Смотри, такая малявка, а тоже фасон давит и еще кусается! - Саня засмеялся и, подойдя, взъерошил Петькины волосы.
   - Брось! Что я тебе, цуцик какой? - негодующе воскликнул Петька. Он спрыгнул с подоконника, взял отложенные ему листовки, затем стащил еще одну из Костиной пачки и пулей выскочил за дверь.
   Дружный хохот несся ему вслед. Что-что, а ловкость и находчивость эти портовые парни всегда ценили.
   
   
   

III

   Ночью к причалу пришвартовался небольшой транспорт, доставивший из Констанцы обмундирование и продовольствие.
   Как всегда, у пристани собралась толпа: женщины ближних слободок, случайные прохожие, крикливые портовые мальчишки - и у всех жадный, голодный блеск в глазах.
   Пленные матросы и красноармейцы, пригнанные под конвоем из концлагеря, начали таскать связки сапог, кипы белья, одеял, палаток, тюки с солдатским обмундированием. Наемные рабочие приступили к выгрузке из трюма продовольствия.
   Стоящие на берегу замерли при виде огромных двухпудовых кругов сыра, банок с джемом, с консервами, кулей с горохом, фасолью - снедью, недоступной им и предназначенной тем, кто коваными сапогами попирал их землю. Люди все стояли и стояли, в надежде поживиться хотя бы горстью просыпанной муки, фасоли или гороха пополам с песком и галькой.
   Костя с Колей, оформившись на бирже, попали в одну бригаду, где работал и Колин отец, Николай Андреевич, - коренной портовый грузчик.
   "Ну и что ж, придется работать, если этого требует дело Конечно, о нас будут судачить соседи..." - думал Костя, подходя утром к пристани.
   - Нам бы только паек получить да ночные пропуска выписать. А там мы им наработаем. Мы будем валиком, валиком как твой батя. Охмурим фашистов! - сказал он Коле.
   Старший надсмотрщик Шульц - гроза наемных рабочих, - рыхлый, краснолицый баварец из резервистов, долго враждебной придирчивостью рассматривал их. Потом, подойдя к Косте, бесцеремонно ощупал мускулы рук, затем икры ног "Смотрит, как рабочий скот", - подумал Костя, испытывая нестерпимое желание ударить ногой в голову Щульца, как в футбольный мяч. На душе было гадко от унизительной процедуры.
   Приняв новичков, Щульц издали стал наблюдать за ними.
   - Чем-то мы не потрафили этому краснорожему Щульцу, - заметил Коля.
   - Щульц попервоначалу поучить вас хочет, - сказал Николай Андреевич и, горько усмехнувшись, добавил: - Тут, милок, наше дело собачье, нас они за людей не считают.
   Костя пошел к трюму, возле которого на палубе лежал груз. Увидев, как неумело он берется за куль с горохом, Николай Андреевич сказал:
   - Бери вот так, как я. Оно сподручней, и не надорвешься. - С профессиональной ловкостью вскинув на плечо куль, он направился к трапу.
   Подражая ему, Костя тоже вскинул мешок, покачнулся под тяжестью, но устоял. Куль оказался подмоченным, бумага у шва была волглая. Спускаться с грузом по узкому деревянному трапу нелегко. Трап под ногами грузчиков раскачивается; ступать надо умеючи, балансируя, чтоб не свалится в воду или на бетонный причал. Боясь уронить куль, Костя что было силы прижал его рукой к плечу и продавил отсыревшую бумажную мешковину. Свою оплошность он понял, когда горох звонко забарабанил по доскам трапа. Он остановился, чтобы поправить куль, и задержал грузчиков, идущих позади.
   - Шнеллер! Шнеллер! - взвизгнул фистулой Щульц и, коверкая русские слова, выругался.
   Лишь сойдя с трапа, Косте удалось наконец повернуть куль вверх дырой. Горох перестал сыпаться, но, замедлив шаг, он отстал от Николая Андреевича и опять задержал идущих по- зади.
   - Руссише швайн! Рашер! - гаркнул над ухом Щульц, подталкивая его.
   Костя вскипел от ярости. Чтобы сдержать себя, он до крови прикусил губу и ускорил шаг, сопровождаемый каскадом отборной брани. Щульц явно стремился задеть самолюбие и национальную гордость рабочих, которые, сгибаясь под тяжестью ноши, проходили мимо и в ответ не смели сказать ни слова.
   - Подлая тварюга, - прошипел Костя, отойдя немного.
   Назло Шульцу он сдвинул ладонь с дыры в мешке, и горох струей потек наземь, выстелив желтую дорожку: "Пусть потом хоть ребята попользуются".
   Ему бы несдобровать, если бы Шульц это заметил. Но тот уже распекал другого замешкавшегося грузчика.
   Сбросив куль укладчику на подножку вагона, Костя перевел дух и повернулся. И тут он увидел толпу голодных людей, которых жандармы оттеснили к развалинам разрушенного пакгауза.
   Люди стояли молча. Презрительные, враждебные взгляды их были устремлены на него и на Колю, который, сбросив груз, подошел к нему. Было что-то зловещее в молчании толпы. Лишь двое мальчишек с краю взглядами пожирали рассыпанный горох, только присутствие жандармов удерживало их на месте. И вдруг в тишине прозвучал тихий голос высокой худой женщины, стоявшей впереди:
   - Наших в Германию поугоняли, а энти, гляди, как пристроились.
   Затем раздался звонкий мальчишеский выкрик:
   - Они за баланду продались! А еще комсомольцы!
   Костя хорошо знал этого смелого, озорного паренька.
   То был Ленька Славянский, круглый сирота. Ленька не боялся выражать протест и презрение оккупантам. Завидев на улице жандарма или полицая, он взбирался на уцелевшую стену своей хаты и демонстративно запевал: "Страна моя, Москва моя"; его звонкий голос далеко разносился по улицам Зеленой горки.
   - Продажные шкуры! Вот погодите, придут наши - узнаете! - крикнул он, грозя маленьким костлявым кулаком.
   Толпа одобрительно загудела; раздался мальчишеский свист. Лицо Кости опалило жаром. Впрочем, на месте Леньки он поступил бы так же. А душу все же щемила обида.
   - Ну что ты стоишь? Пошли. А то Шульц опять взъярится, - сказал Коля.
   Они побрели к трапу.
   После обеденного перерыва, во время которого каждый грузчик получил по черпаку баланды, вся бригада под присмотром Шульца была посажена на катер, отходящий в Килен-бухту. Там, по словам Николая Андреевича, у причала, стоял транспорт с оружием и боеприпасами, а партия пленных, посланная туда, не справлялась с выгрузкой.
   Сидя у борта, Костя рассеянным взглядом скользил по искрящейся синеве бухты, по лежащему в развалинах городу и размышлял. Когда он говорил Сане и Коле, почему нужно поступить на работу, на словах все было ясно. Но как отвратительна оказалась действительность! Как унизительно выслушивать понукания и брань надсмотрщика, какая нестерпимая пытка видеть враждебные взгляды советских людей, выслушивать их оскорбления!
   Таская в Килен-бухте ящики с автоматами и патронами, он спрашивал себя: "А сюда зачем ты пришел? Завтра, быть может, эти пули сразят тех, кто идет вызволять тебя из неволи, или оборвут жизнь товарищей, которые томятся в застенках СД. Ты делаешь позорное, бесчестное дело!"
   Но разум восстал против обвинений, которыми он мучил себя. Свою шкуру он и так бы спас. Он мог по-прежнему скрываться в развалинах, мог бы сбежать из Крыма и пересечь линию фронта. Поступать так его обязывала дисциплина подполья. Пусть Ленька с ребятами и женщины считают его предателем. Обидно, больно. Но он выдержит.
   
   
   
   

IV

   Ныли мышцы рук, ног, поясница, все тело налилось свинцовой тяжестью. Хотелось забыться, уснуть, а не спалось.
   Костя лежал с открытыми глазами и думал. Для него сегодняшний день был днем сурового испытания. Еще вчера он был самим собой, а теперь он как бы в двух лицах. У него появился двойник. И этот двойник, подобно актеру, должен играть роль прилежного рабочего-грузчика. Играть искусно, чтобы никто не мог заподозрить, что под личиной смирения укрылся подпольщик.
   Но ведь он не один! А Саша с Жорой, которые поступили учителями в школу? А матрос Кузьма Анзин, работающий помощником машиниста на станции? А Ваня Пиванов - шофер в немецком интендантстве? Все они двойники. Служба у оккупантов - это маскхалат, под которым скрываются подпольщики. Жизнь намертво, морским узлом связала его с подпольем.
   Впервые за свои юные годы Костя думал о том, как жизнь сложна, как запутаны ее тропы, как причудливо складывалась его судьба. Мечтал об одном, а получилось совсем по-иному. Если бы два года назад сказали ему, что грянет война, Севастополь падет, а он очутится в оккупации, он не поверил бы.
   Как и теперь, тогда был май. На Историческом бульваре отцветало иудино дерево, у панорамы земля была усеяна лилово-розовыми лепестками, пышно и ярко цвела сирень, всюду белели гроздья акаций, источая пряный аромат.
   Тогда он только начинал самостоятельную жизнь. Он вступил в комсомол и получил аттестат об окончании ремесленного училища. Целый месяц потом отдыхал, носился на яхте спортклуба по главному рейду, где дымили серо-голубые громадины кораблей, а берега скрывали в себе сокрушительную силу морских батарей, откуда простирались синие воды прибрежной зоны, начиненной тысячью минных смертей.
   На западе Европы уже гремела война. А он горделиво посматривал вокруг и спрашивал себя: "Кто отважится напасть на мою Родину? Кто посмеет приблизиться к неприступным севастопольским берегам?" На душе было ясно, безоблачно, как было чисто и безоблачно черноморское небо.
   Но в самую короткую июньскую ночь город вдруг потрясли взрывы и где-то на Северной и Корабельной сторонах затарахтели зенитки. Со сна он принял это за обычную учебную стрельбу батарей, повернулся на другой бок и задремал. Но когда уже близко грохнул страшный взрыв, зашатались стены хаты, зазвенели стекла, он вскочил.
   Война!..
   Все его домогательства поступить на флот, на любимый корабль - лидер эсминцев "Ташкент", в военкомате потерпели поражение: шестнадцать лет - непреодолимое препятствие.
   Фронт быстро приближался. Фашистские дивизии подходили уже к Перекопу. Оборонялась Одесса. Вокруг Севастополя спешно возводились сухопутные укрепления. Тысячи мужчин, женщин, подростков, как и он, под палящим зноем долбили заступами и кирками каменистую землю на Мекензиевых высотах, за Инкерманом, на Сапун-горе и Максимовой даче. На Куликовом поле расквартировалась бригада морской пехоты. В его доме вместе с другими матросами поселился Кузьма Анзин, худой, остролицый, с виду тихий и скромный комсомолец. Они крепко сдружились. Костя отказался тогда от несбыточной мечты попасть на корабль и задумал поступить в морскую пехоту.
   А фронт уже рядом - у Мекензиевых гор. Из Бахчисарая били дальнобойные немецкие пушки, снаряды рвались на улицах города и слободок. В небе от зари до зари кружили стаи "юнкерсов". Город пылал в огне.
   Бригада морской пехоты ночью снялась на передний край. Вместе с ней ушел Костя. А через два дня его под конвоем вернули: опять подвел маленький рост. Хотелось выть от досады!
   Костя поступил в артиллерийские мастерские и под грохот бомбежек стал ремонтировать приборы управления зенитных орудий на Северной стороне.
   Восемь месяцев смерчи металла и бушующее море пожаров пожирали город.
   За это время лишь однажды, и то мельком, Костя видел Кузьму. Никогда не забыть ему тот нестерпимо знойный день 30 июня 1942 года, с удушающей гарью пожаров, полный адского грохота канонады и бомбовых взрывов, свиста осколков и пуль, стонов раненых. Не забыть то небо, затянутое смрадными облаками дыма и пыли, сквозь которые, словно через закопченное стекло, едва пробивалось солнце.
   Спозаранку пришел он с ремонтной бригадой к зенитчикам, стоявшим неподалеку от панорамы. Вокруг все было перепахано бомбами, снарядами. После трехнедельного штурма из всех зениток уцелела одна. Но и с нее бойцы уже сняли замок, приборы управления и увезли их.
   Слух о том, что советские войска покидают город, тогда ошеломил его. Да, он знал: город отрезан от баз снабжения. Знал: иссякли снаряды, патроны, нет продовольствия. Понимал: конец неизбежен. И все же не хотел этому верить.
   Трое молодых ребят из ремонтной бригады, спасаясь от осколков, укрылись в оставленном бойцами блиндаже. А Костя как сел, так и сидел на полузасыпанном землей цинковом ящике с патронами, растерянный, не зная, что же делать. Настала оглушающая, давящая тишина. Тишина эта показалась страшней рева канонады. Внизу, на скалистом косогоре, за пожухлой зеленью кустарника мелькнули бескозырки и полосатые матросские тельняшки. Внезапно рассыпалась густая дробь автоматных очередей. Неслась она с Зеленой горки, по склонам которой уже спускались неприятельские солдаты. Костя понял: редкая матросская цепь - последний заслон, который прикрывал отход советских частей.
   Его удивило: почему матросы не стреляют? Он позвал товарищей и, подхватив пару гранат в блиндаже и цинковый ящик с патронами, спустился к грибку. Там-то, неподалеку от командного пункта батальона, он последний раз издали и видел Кузьму.
   Вместе с товарищами Костя, покидая город, крутой тропой взобрался на верхнюю улицу слободки и остановился. Перед ним на семи холмах лежал в руинах мертвый город. Он пал, как воин, сраженный в бою. Черные дымные тучи стелились над холмами, опускаясь все ниже и ниже, и, словно траурный саван, прикрывали собой еще теплое, но уже бездыханное тело города-богатыря.
   Остатки не успевших эвакуироваться советских воинских частей скопились на последнем рубеже - небольшом клочке крымской земли у Херсонесского маяка. Этот "пятачок" в четыре квадратных километра желтой, выжженной солнцем каменистой земли кишел голодными, изнуренными многомесячными боями и, по существу, безоружными людьми.
   Всю ураганную силу бомбовых ударов и артиллерийского огня враги и обрушили на этот беззащитный "пятачок".
   Попав с товарищами на Херсонесский мыс, Костя понял, что надеяться на эвакуацию нечего. Советские крейсеры и эсминцы не могли подойти сюда через минное поле.
   Земля дыбилась от взрывов, дрожала под ногами, шевелилась. Спасаясь от бомбежки, Костя скатился в глубокую воронку. На дне ее сидели два красноармейца с окровавленными повязками на головах; возле третьего, раненного в руку матроса хлопотала, накладывая повязку, стриженная под польку девушка в домашнем синем платьице и серой блузе, обляпанной глиной. У нее не хватило бинта, и она беспомощно, опустив руки, оглянулась и вскинула на Костю васильковые глаза.
   - Тебя как звать?
   - Костя.
   - А меня Валя. У тебя, Костя, нет пакета?
   Он порылся в противогазной сумке, где вместе с рабочим инструментом лежал индивидуальный пакет, и подал его.
   Девушка ловко, быстро наложила повязку и доверчиво улыбнулась:
   - Если бы не ты, Костя, я бы не знала, что и делать.
   Костя выполз из воронки и осмотрелся. Волна самолетов схлынула. Изрытое поле было усеяно телами убитых и раненых, у входа в потерну - подземную галерею под береговой батареей - полыхал пожар. Одна из бомб угодила в бочки с горючим. Столб черного дыма и пламени ветром повернуло к потерне. Из-под земли неслись истошные крики. В потерне как в гигантской душегубке, задыхались люди, укрывшиеся от бомбежек.
   Раздался оглушительный залп береговой батареи, которая открыла огонь по колонне вражеских танков на шоссе. На горизонте взметнулись коричнево-черные султаны разрывов двенадцатидюймовых снарядов. Танки свернули в лощину, оставив на месте четыре смрадно дымящих костра. Потом из-за высотки выползли еще пять танков. Батарея перенесла огонь на них. Но теперь не слышно было взрывов; там, где падали снаряды, поднимались только серые фонтаны земли.
   - Снарядов нет. Бьют учебными болванками, - сказал подбежавший матрос.
   По его пропыленному лицу стекал пот, оставляя на щеках грязные полосы, тельняшка пропрела, грудь была перекрещена пустой пулеметной лентой.
   - Слышь, браток, - сказал матрос, - пошарь-ка по убитым и раненым... Насобираешь гранат и патронов - тащи туда, - он кивнул на восток, откуда несся треск автоматов. - Немец опять в атаку прет, а у наших ребят - ничего... - Он побежал к батарее на командный пункт.
   Слова матроса Костя принял как боевой приказ. Кликнув Валю, он вместе с ней стал снимать с убитых пояса с гранатами, выворачивать из карманов патроны, запалы. Наполнив противогазные сумки, они ползли по каменистой, поросшей полынью и колючей верблюдкой земле к матросским цепям.
   - Браточки, помогите связки вязать, - взмолился старшина, лежавший в цепи.
   Береговая батарея, расстреляв последние учебные болванки, умолкла, и теперь танки беспрепятственно двигались на матросские цепи. Едва Костя и Валя успевали скрутить гранаты солдатскими поясами, как связки выхватывали из рук. Последние взяли два матроса. Один из них - плечистый богатырь, его звали Алексеем, другой - невысокий, щуплый парень. Они обвязались связками гранат и поползли вперед.
   До танка оставалось шагов пятнадцать, когда Алексей встал во весь свой могучий рост и пошел навстречу машине; его товарищ - к другой. Парни шли, презирая смерть, шли, чтобы грудью прикрыть лежавших в цепи и тех, что были за ними...
   Вдруг Алексей рванулся вперед и упал под гусеницы. Товарищ его бросился под другой танк. Раздался взрыв, за ним второй...
   Валя уткнула лицо в пожелтевший овсюг и заплакала. Костя сквозь наплывшие слезы увидел, как два пылающих танка закружились на месте, волоча за собой разорванные гу- сеницы.
   Атака немцев захлебнулась.
   И снова "юнкерсы" над головой, снова адский вой и грохот, снова немецкие атаки.
   ...Истекали пятые сутки боев у Херсонесского маяка. Солнце уже садилось.
   Костя спустился к морю. Пули, осколки перелетали над головой через нависшую скалистую стену и с отвратительным чавканьем шлепались в воду. Он так устал, что едва брел между ранеными, лежавшими на камнях. Найдя удобный спуск к воде, сел на гальку, скинул ботинки.
   Рядом молоденький лейтенант в изнеможении привалился спиной к скале; левая рука его, уродливо вспухшая, с почерневшими пальцами, безжизненно повисла на грязной перевязи. "Отрежут руку", - подумал Костя, всматриваясь в бледное лицо лейтенанта. Но при этой мысли не содрогнулся. Столько перевидал он за те дни кровоточащих ран, столько слышал стенаний умиравших! И все же лицо лейтенанта приковало его внимание. Лицо бесконечно усталое, апатичное, равнодушное ко всему; в остановившемся взгляде безнадежность и отрешенность. Для этого человека все было кончено.
   Костя почувствовал, как и им овладевают смертельная усталость и апатия. Он вошел в воду и сел на прибрежный камень. Над головой по-прежнему свист и сверлящий клекот снарядов.
   Багровое солнце уже коснулось края воды, и на поверхности волн вспыхивали алые блики. Краски с каждой секундой сгущались, и море от берегов до горизонта наливалось кровью. Там, где падали снаряды, ввысь поднимались алые султаны. Костя смотрел на всплески волн, и ему казалось, будто вся кровь, пролитая в боях за Севастополь, стекла с холмистых берегов в море.
   Спасенья нет! Чудес не бывает. И все же где-то под сознанием тлела надежда.
   Смеркалось. Неприятельские батареи ослабили огонь. Почти стихла ружейная перестрелка.
   Выстрел, раздавшийся рядом, вывел Костю из оцепенения. Он оглянулся. Тело лейтенанта сползло и вытянулось на гальке, наган выпал из ослабевшей руки на камни. Выстрел это как бы послужил сигналом. Теперь то справа на берегу, то слева слышался сухой пистолетный треск. Кончали с жизнью те, кто предпочитал смерть плену.
   Весь дрожа, Костя выскочил из воды на берег. Хотелось бежать, скрыться во мраке, но чья-то сильная рука вдруг легла ему на плечо.
   Рядом с ним стоял старшина-артиллерист. Не разглядел в сумерках пропыленное, обросшее щетиной лицо, но врезался в память тяжелый, крутой, точно высеченный из камня подбородок и твердый, пристальный взгляд больших светлых глаз.
   Старшина нагнулся, поднял пилотку и, прикрыв ею окровавленную голову лейтенанта, сказал:
   - Запомни, парень, у нас с тобой еще не все потеряно Мы и в тылу у врага нужны будем. Понял?
   - Понял.
   Хотя, по правде сказать, Костя ничего не понял, но спокойный голос человека, будто знающего какую-то истину и убежденного в своей правоте, рассеял охвативший его страх.
   - На-ка вот, погрызи. Иногда помогает, - участливо добавил старшина.
   Ощутив в руке корявый солдатский сухарь, Костя почувствовал голодные спазмы: два дня ничего не ел.
   - Ты здешний? - спросил старшина.
   - Здешний, с Куликова поля.
   - Вот и хорошо. Глядишь, и свидимся. А сейчас не стой тут. Ступай за камень, там парни и девчата сидят, - старшина легонько подтолкнул его в спину.
   И в самом деле, за обломком скалы Костя обнаружил двух ребят из своей ремонтной бригады и Валю.
   А наутро - плен. С колонной "цивильных" - граждан Севастополя, которые не успели эвакуироваться, - Костю и Ва лю пригнали в концлагерь на четвертый километр Балаклавского шоссе. Тысячи людей очутились на каменистой площадке за колючей проволокой, под открытым небом.
   Еще в дороге по колонне пронесся слух о том, что эсэсовцы будут "сортировать": коммунистов и советских работников расстреливать, молодежь угонять в Германию.
   Костя сговорился с Валей бежать. Когда всех привели в концлагерь, они устроились на ночь возле забора в противоположном конце от входа, где неподалеку от проволоки Костя приметил противотанковый ров.
   Солдаты-конвоиры, уставшие после дневного перехода, собирались кучками, растянувшись на теплой земле, курили, дремали.
   Когда стемнело, Костя вытащил из сумки плоскогубцы, отогнул на столбе гвозди и, оттянув проволоку, пропустил под нее Валю, затем двух товарищей по бригаде и выбрался сам. Ползком они добрались до противотанкового рва, а часа через два были уже в городе.
   На следующий день Валя уехала из Севастополя в деревню к тетке.
   ...Настали дни оккупации, жестоких расправ с защитниками города и укрывавшим их населением. Днем шли облавы, ночью - расстрелы.
   Первые шесть дней Костя со своим другом Колей Михеевым скрывался от облав в развалинах домов. На седьмой они пошли ночевать в степь, чтобы отоспаться. Спали в землянке за Максимовой дачей, недалеко от Балаклавского шоссе.
   В землянке было душно, пахло гнилью и застоявшимся махорочным перегаром. На заре они вышли подышать свежим воздухом.
   Было ясное, розовое, безветренное утро. Вокруг тишина. Воздух напоен ароматом шалфея, горечью полыни, запахами увядающих трав.
   И вдруг безмолвную степную тишь нарушил треск. Ребята взобрались на соседнюю высотку.
   Вся котловина с концлагерем была оцеплена солдатами, судя по черным мундирам, эсэсовцами. Перед строем автоматчиков на гребне противотанкового рва плотной шеренгой стояли женщины, мужчины, дети. Людской частокол редел. Скошенные пулями исчезали во рву, корчились в судорогах на гребне. А конвоиры выводили и ставили на краю рва уже новую партию смертников.
   Все увиденное было столь чудовищно, что не укладывалось в сознании. Какому фашистскому богу или дьяволу потребовалось казнить детей, проливать столько невинной человеческой крови?! Не выдержав страшного зрелища, Костя и Коля побежали к землянке. Слезы застилали глаза, слезы бессилия, отчаяния, гнева.
   Не сговариваясь, они начали подбирать оружие. Заглядывали в блиндажи, траншеи и пулеметные гнезда, вытаскивали из-под земли связки гранат, подбирали автоматы, винтовки сумки с патронами, наспех завертывали все в плащ-палатку и закапывали в воронках и блиндажах. На следующий день уже вместе с Саней они собирали оружие на Максимовой даче и Сапун-горе. Дважды видели они Петьку Америку, который тоже что-то закапывал в землю...
   Костя решил бежать из Крыма и под видом "мешочника" пересечь линию фронта. И бежал бы. Но как-то мартовским вечером, когда он, готовясь к побегу, чинил свой старенький велосипед, со двора в хату вошел матрос. Одежда его была изодрана, скулы и нос заострились, щеки запали, только глаза, прежние горячие глаза Кузьмы глядели из темных впадин. А он считал Кузьму погибшим!
   - Откуда ты объявился? - Костя бросился к нему навстречу.
   - Считай, с того света! Скажу напрямик: бежал из концлагеря и по старой дружбе пришел к тебе. Не побоишься схоронить денька на два?
   - Тебя? Плохо же ты меня знаешь!
   - Ты не серчай... Я потому спросил, что теперь, сам знаешь, все запуганы.
   После ужина они пошли спать в деревянный сарайчик, набитый сеном. Уснули только на заре. Кузьма был сдержан, больше слушал, чем говорил. А Костя рад был излить душу, выплеснуть накопившуюся горечь.
   Три дня Кузьма прожил на Куликовом поле.
   - Что же делать? Подскажи, - пристал к нему Костя.
   - Только не бежать! Не прятаться! Надо бороться с фашистами.
   - В одиночку?
   - Почему в одиночку? Скажем, вместе со мной, с моими товарищами.
   - А что я должен делать?
   - Перво-наперво достань одежду для ребят, несколько гранат и два паспорта. Сумеешь?
   Костя раздобыл все и одел своего друга: дал ему отцовское белье, пиджак, а потом позаботился и о других. С того дня он и начал выполнять все поручения Кузьмы.
   Вскоре Кузьма опять заночевал у него и тогда уж рассказал о себе и товарищах.
   Нелегко пришлось Кузьме. Восемь страшных голодных месяцев провел он в концлагерях для военнопленных. И лишь месяц назад сбежал с двумя товарищами - шофером Иваном Ливановым и младшим лейтенантом Пахомовым Максимом. Бежать помог им друг Ивана, коммунист, бывший артиллерист, гвардии старшина по имени Александр, или, как его все звали, Саша. В дни обороты он вместе с Иваном служил в артиллерийском полку Богданова.
   Сам старшина в плену не был. Точнее: в первый день, когда колонна пленных проходила да Лабораторной улице, жен- щины и ребятишки выбежали с хлебом и ведрами воды им навстречу. Измученные жаждой пленные бросились к воде. В поднявшейся суматохе Александр скрылся от конвоиров в доме Петьки Америки, откуда через день перебрался на Корабельную сторону к знакомой девушке Лиде Нефедовой, ко- торая теперь стала его женой. С помощью Лиды и соседей он получил немецкий паспорт, устроился учителем в школу и начал сколачивать тайные группы патриотов.
   Через Петьку Америку Александр передавал в концлагерь друзьям антифашистские листовки и, подготовив все, назначил день побега.
   Иван, Максим и Кузьма бежали, и старшина вместе с ними отправился в лес в надежде установить связь с партизанами. Но партизаны, теснимые карателями, отошли далеко на восток. Измученные двухнедельными поисками, истощенные голодом, они вернулись ни с чем. И Александр энергично взялся за создание подпольной организации патриотов.
   - Саша прав. Без участия и помощи местных жителей нам не обойтись, - говорил Кузьма, допивая кружку козьего молока. - Без документов, без одежды, без квартир податься некуда. Переловят нас. Потому я и пришел к тебе.
   Кузьма опрокинул все Костины планы. Зачем бежать? У него теперь ясная цель. Кузьма свяжет его с подпольем. Конец трусливой заячьей жизни! Да, не бежать, не прятаться, а бороться! И не в одиночку, а вместе с товарищами!
   Ему тогда очень хотелось хоть одним глазом взглянуть на того, чья твердая рука направляла работу подполья. Каков собой этот старшина? Жаль, что нельзя повидать - не положено по условиям конспирации.
   В марте было солнечно и тепло по-летнему. На Историческом бульваре уже отцвел миндаль и облилось красными соцветиями иудино дерево. В один из таких теплых дней Кузьма пришел к нему и сказал:
   - Пойдем. Саша хочет повидать тебя, потолковать. "Значит, мне доверяют", - радостно думал Костя, поднимаясь с Кузьмой к вершине Зеленой горки.
   Слободка осталась внизу. Предгорная степь уже проснулась, прогрелась, густо покрылась травой, зацвела. Солнечными пятачками выглядывали из травы одуванчики, гордо поднимали красные головки стройные тюльпаны, веяло запахами крымской полыни.
   - А вот и Саша, - сказал Кузьма.
   По тропке, тянувшейся по косогору, к ним подходил высокий мужчина лет двадцати пяти. Одет он был, как и многие севастопольцы: синяя матросская фланелька на "молнии", коричневые брюки в светлую полоску, стоптанные ботинки. Лицо приветливое, простое, русское, лоб открытый, волосы отброшены назад, а глаза с синевой, добрые и внимательные. Казалось, они вбирали в себя все и будто притягивали к себе. Го- ворить с ним было просто и легко. Александр спрашивал, где Костя учился и работал, кто его родные, товарищи. Потом вспомнил о гранатах, о других поручениях, которые давал через Кузьму, и похвалил за точность исполнения. Почему-то Косте казалось, будто он уже где-то встречал Александра, видел это крупное мужественное лицо, эти пытливые глаза. И тут вспомнилось: вечер, обстрел, скалистый берег у Херсонесского маяка; молоденький лейтенант, застрелившийся на берегу; минуты душевного смятения и растерянности, охватившие его тогда; встреча со старшиной- артиллеристом, который поделился с ним последним солдатским сухарем. Да, да! Это был он, тот самый старшина! Только тогда он был обросший, а теперь побрит и потому выглядит моложе. Тогда на нем была солдатская форма, а теперь штатская одежда. Но голос тот же, те же заглядывающие в душу глаза. Когда он напомнил старшине об этой встрече, тот сказал:
   - Я ж говорил тебе - свидимся! А теперь нам тут и работка нашлась.
   Александр предложил Косте быть его связным. Через день Костя с Кузьмой пришел к Саше в небольшой домик на Лабораторной, познакомился с его однополчанином Пивановым Иваном, с Максимом Пахомовым и с Лидой.
   В тот памятный день Костя дал перед товарищами торжественную клятву на верность Родине. Так стал он подпольщиком под кличкой Матрос.
   Только много спустя он узнал, что Александр, он же дядя Саша, просто Саша или Саша Орловский - лишь подпольные клички, а настоящие фамилия и имя его Ревякин Василий. Он коммунист- комсомолец, бывший саратовский колхозник, потом учитель, в армии гвардии старшина артиллерийского полка и был главным организатором и душой севастопольского подполья.
   Так Костя обрел свой путь, путь нелегкий, но прямой и светлый. Как Саша сказал: путь испытания на прочность человека. Но он выдержит, как выдержал сегодня на пристани. Если нужно для конспирации, он даже будет выдавать себя за ретивого прислужника Шульца. Но настанет час, и он с оружием пойдет истреблять фашистов, эту людскую нечисть.
   Уже небо за Малаховым курганом зарумянилось, когда Костя наконец уснул.