Оглядываюсь назад и не перестаю поражаться: как в окаменевшем, застывшем, холодном и голодном Ленинграде могли работать школы?..

А ведь работали. И ленинградские дети, не успевшие уехать, учились. Мы, в частности, занимались в 32-й железнодорожной школе. Нашим шефом была Октябрьская железная дорога.

Скольким ребятам блокадного города была спасена жизнь благодаря постановлению Ленсовета и горкома партии о начале занятий с 1 октября! Мы ходили в школу, мы были в коллективе, вместе. Мы не оставались дома, один на один с холодом, с крошечной корочкой хлеба, которую оставляли на «обед».

Мы сидели в школе за партами в пальто, платках, валенках, но классы протапливали, а в столовой нам давали горячий суп. Как нас это спасало!!! А разве можно забыть встречу Нового, 1942 года во Дворце пионеров, где было устроено для школьников настоящее пиршество. (К сожалению, я там не была, хотя мечтала об этом дне,— лежала с дистрофией.)

Очень хочется рассказать о работе, вернее, о подвиге наших учителей...

...Бритоголовый, в черном, каком-то форменном кителе, застегнутый на все пуговицы, строгий учитель математики Василий Матвеевич Осипов удивлялся, что мы не умеем мыслить пространственно, и упорно добивался умения решать задачи с тангенсами и котангенсами.

Тяжело дыша, опираясь на палку, входил он в класс, начинал урок, который прерывался не школьным колокольчиком, а сигналом воздушной тревоги. Он не мог сопровождать нас в подвальное помещение, в это время оставался в классе. Зимой, исхудавший, с трудом передвигавший распухшие от голода ноги, он не мог ходить домой и перешел на «казарменное» положение — поселился в школе. Была у нас в актовом зале, при сцене, маленькая пионерская комната. В блокаду она оказалась самой жилой: была без окон и сохраняла чуть-чуть больше тепла. Учитель поселился там, и мы ходили к нему в эту маленькую комнатушку на уроки математики. Учил он нас до последних своих дней.

Наш физик Кульчицкий, медведеподобный, грузный, косолапо входящий в класс, все сокрушался, что ни Амперов, ни Ньютонов из нас не выйдет. «Вот ведь Ньютон увидел падающее яблоко — и что? Открыл закон всемирного тяго-тения. А вы? Вы бы слопали яблоко, и все»,— говорил он. Мы сидели пристыженные и молчали, хорошо помня закон Ньютона, но забывшие, как выглядит и как пахнет яблоко. Оно, яблоко, было из ньютоновской эпохи. Нам бы кусочек хлеба.., И физику недоставало хлеба. Он умер от дистрофии...

Самым первым в блокаду ушел из жизни мой любимый преподаватель — учитель литературы Петр Александрович Райский. Беспрестанно кашляющий, худощавый, незащищенный, застенчивый человек—таким он был и до блокады. Он никогда не ходил по середине тротуара, а как-то боком-боком шел, прижимаясь к домам. Он был тих, романтичен и бесконечно влюблен в русскую литературу. До войны больше всего мы «распускались» на его уроках — стоял шум, гам, крик, он с трудом восстанавливал порядок.

В блокаду, не жалея себя, не сберегая своих угасающих сил, вдохновляясь, он рассказывал о том, что оставалось за гранью учебника, что не было предусмотрено школьной программой. Он приводил примеры из произведений художественной литературы, где герои дрались мужественно и стойко. Учил нас добру, сочувствию, говорил о Данко, о том, чтобы и наши сердца горели, освещая путь людям. Сколько красоты, высокой духовности открыл он нам! Как он тихо читал Маяковского:

Я много дарил цветов и букетов, Но больше всех дорогих даров Я помню морковь драгоценную эту И полполена березовых дров...

На его уроках мы забывали о войне, о хлебе, о морозе, мы были сильны и мужественны.

Три учителя, три характера, общая судьба людей, прекрасно и честно делавших до последнего дня свое дело...