Случилось так, что после смерти бабушки — последней взрослой нашей родственницы — мы с младшим моим братом остались вдвоем...

Естественно, работать я начал на заводе «Арсенал». С ним была связана судьба бабушкиного семейства. Здесь же последние годы жили и мы с братом, в мансарде домика № 125 в заводском поселке, который фактически находился на территории завода и тоже носил название «Арсенал».

Первым представителем завода, с которым мне пришлось встретиться, был начальник производства заготовительных цехов, исполнявший тогда обязанности главного инженера, Михаил Николаевич Кононов. Впоследствии я узнал, что он чудом спасся при одной из осенних бомбежек, а также о том, что это один из тех людей, на которых лежит высочайшая ответственность за производство и за оставшихся в строю людей на заводе.

После короткого разговора с Михаилом Николаевичем моя судьба была решена — я стал молотобойцем 15-го цеха. Было мне в ту пору 15 лет, а на иждивении моем находился еще младший брат.

С 5 января меня зачислили на работу. Первую проходную все проходили, предъявляя паспорта со штампом завода. У меня паспорта, естественно, не было, и штамп мне поставили на обороте метрической выписки. Бумажка была довольно ветхой, и, чтобы сохранить ее, пришлось воспользоваться старой «корочкой» от отцовского партбилета.

Так началась трудовая жизнь. Не буду говорить о блокадном быте: о нем уже немало рассказано... Пожалуй, самое трудное было выползти утром из-под горы одеял и всякого тряпья в морозную атмосферу нашего жилища, нашарить коробок и разжечь чадящую коптилку, умудриться с минимальной затратой топлива нагреть воды для брата и себя...

Кузнечный цех тогда продукции не выдавал. Каждый день все способные приходить на работу собирались утром в «табельной», вокруг стоявшей посредине печки-«буржуйки». Освещение — в основном за счет полыхавшей топки... В кабинете начальника цеха встречалось руководство — четыре-пять человек, в том числе мастер Мозалевский, которые уточняли план работы на день.

А работы было много... Осенние бомбежки и постоянные артобстрелы привели к тому, что котельная была совершенно разрушена, остекленная кровля цеха во многих местах сорвана, пролеты завалены разбитым оборудованием и заготовками, рабочие места загромождены готовой продукцией - горами минометных плит, поковок и каких-то мелких деталей.

Главное — не было электроэнергии. Цех застыл, но нужно было его запускать: фронт нуждался в оружии. Все, что было возможно в пределах человеческих сил, нужно сделать—это понимал каждый. Обещали, что ток будет...

Работали, используя короткие сумерки зимнего дня, преодолевая слабость, отогревая дыханием окоченевшие руки, превозмогая боль в ногах. Растаскивали завалы, оборудовали рабочие места у молотов и прессов, ремонтировали паропроводы. С целью светомаскировки устанавливали над молотами шатры из досок и толя. Кровля цеха была разрушена, а факела кузнечных печей были бы находкой для фашистских бомбардировщиков.

Часть рабочих направляли и на достройку дотов, стоявших по периметру заводской территории, на демонтаж и подготовку к отправке в Волхов через Ладогу некоторых станков инструментального цеха. Из кузнечного цеха была отправлена одна печь, которую очень аккуратно разбирали, так как нужно было сохранить каждый огнеупор. По военному времени на их замену рассчитывать не приходилось.

Кроме того, из рабочих создавались круглосуточные смены дежурных «пожарников». Меня по малолетству освободили от этой обязанности. Трудно объяснить теперь, насколько тяжело было после рабочего дня просидеть еще бессонную ночь у чадящей сернистым газом печки под лестницей. Хорошо помню, как однажды сменившийся утром «пожарник» смог дойти только до проходной, где и упал без сил. Пришлось его отвозить на саночках в заводской стационар, куда направляли совсем ослабевших.

Иногда выделяли команду из трех-четырех человек для доставки дров семье какого-нибудь рабочего, который уже сам не мог ходить. Удивляло то, как администрация получала нужную информацию об этих людях. Порой дрова везли на санках почти через полгорода..

Теперь сам удивляюсь, откуда у дистрофиков брались силы. Но самое поразительное, пожалуй, в том, что за всю блокадную зиму я не слышал ни одной жалобы или выражения недовольства. Даже умирали, не сетуя на свою судьбу. А один из моих наставников, кузнец Селиверстов, еще молодой человек, отслуживший действительную на флоте, почти постоянно веселил окружающих своими шутками. Его звонкий голос и задор действовали просто поразительно.

Самому Селиверстову было далеко не легче, чем другим,— застарелый ревматизм был дополнением наших общих бед. Его ноги были обмотаны толстым слоем какого-то тряпья и завязаны веревками. А какой же кузнец без ног... Позже, когда мы начали выдавать первые поковки, я замечал, как Селиверстов после завершения ковки очередной партии заготовок отходил в сторонку от «баннинга» и со стоном опускался на скамью. Однако через минуту он уже отпускал очередную шутку...

После работы отдыхать было некогда: нужно было обеспечить себя водой, запастись топливом. Лишняя мебель уже была порублена на дрова. Сначала — рейс с саночками на Неву. Самое сложное — поднять воду по обледенелому откосу берега. Арсенальная набережная тогда имела пологие отмостки берегов.

Потом — рейд за топливом. Хотя во дворе «Арсенала» было немало деревьев, но никому и в голову не приходило покушаться на них. Немало приходилось поползать, обливаясь потом, по сугробам, прежде чем удавалось раздобыть обломок доски или другой кусок горючего материала. У нас в печь наряду с деревом шли в ход куски недогоревших зажигательных бомб. Правда, первый раз пришлось отбивать дверцу печки после такой топки. Но позже мы научились нормировать «добавки».

Весну ждали с нетерпением,— казалось, что с теплом должны кончиться многие беды. Нормы выдачи продовольствия прибавили, но изнурял постоянный холод. Он преследовал постоянно и неотступно. Мечтали о солнечном тепле...

Но вот снег осел, появилось первое тепло. Подниматься по утрам на работу стало полегче. Можно было обходиться без коптилки.

На проходной по-прежнему пропускали только с сумкой и противогазом. Но многие уже вытаскивали противогаз из сумки, а вместо него засовывали судок или миску, а также ложку. В цех привозили горячий обед, порции которого отпускали по крупяным талонам продовольственных карточек. Это находили выгодным, многие, в том числе и я, уносили порции каши домой. В цехе начали чаще выдавать дополнительное питание в виде шротовых лепешек и соевого молока.

Дни стали светлее, а наш цех просто преображался. Удивляло, что таким небольшим числом людей удалось выполнить, казалось, невыполнимую работу. За все время я не видел тут одновременно более 20 человек. Уже привезли штампы для полуторатонного «баннинга», слесари копошились у «баллиндера», который приводил в действие воздуходувку,

Днем иногда давали ток, и однажды мастер Мозалевский взял меня в качестве подручного для выполнения работы на дифференциальном прессе. Помню, прессовали какие-то детали в виде чашечек. Это была моя первая в жизни работа на профессиональном уровне.

На вагонетке мы отправлялись на склад, где грузили со стеллажей металл для заготовок. Потом толкали тяжелую вагонетку, стараясь, чтобы она не соскочила с рельсов.

В эти же дни начали выделять рабочих и для выполнения одной горькой обязанности — очистки моргов от трупов и погрузки их на машины, которые появились в городе. До этого времени машины на улицах появлялись очень редко, да и те были газогенераторные. (Смотришь, стоит такая полуторка с двумя «самоварами» за кабинкой, а водитель откинул крышку наверху одного «самовара» и шурует в его недрах кочергой.) Теперь нередко можно было увидеть, как по улице Комсомола идет целая колонна ЗИСов, нагруженных окоченевшими трупами. Торчат скрюченные, почерневшие руки, раз-веваются седые волосы, высовываются черные головы с забитой снегом шевелюрой. Хочу отметить, что от работы в похоронных командах меня также освободили, хотя смерть в те дни стала обыденным явлением...

Город пробуждался. На улицах увеличилось число пешеходов, начали заниматься уборкой. Помню, что первый фильм, который мы смотрели после зимы в кинотеатре «Колосс», был «Дочь моряка». В фойе перед сеансом я купил книгу Беляева «Остров погибших кораблей».

Подчеркиваю это потому, что для блокадных дней было характерным небывалое всеобщее увлечение чтением. При свете коптилок, закутанные во что только можно, люди читали часами. Книги зачитывались до дыр. Весной огромное количество книг выплеснулось для продажи на улицах.

Но вот однажды в цехе застучал «баллиндер», запылала печь и лязгнул под первым ударом новый штамп молота. Деталью, поковку которой мы начали выдавать, был «задний упор». Здесь же обрубку на первых порах выполнял Мозалевский. Наша бригада состояла из кузнецов Орлова и Селиверстова, а также трех молотобойцев, в числе которых был и я.

Почти одновременно начал работу полутонный молот свободной ковки, бригаду на котором возглавлял известный на заводе кузнец Орленок. Вскоре заработал еще один молот свободной ковки. Работали мы с полной самоотдачей. Даже с какой-то злостью. Останавливались только после выдачи очередной партии заготовок, чтобы облить водой дымящийся фартук и отдышаться перед закладкой в печь новой партии заготовок. Обязанности не делили, старались помочь друг другу.

Как-то в цех принесли заводскую многотиражку, которая, видимо, впервые вышла после зимы. Там отмечалась наша работа, и моя фамилия впервые «попала в прессу».

Еще в самые глухие и тяжелые зимние дни вернулся к исполнению своих обязанностей начальник цеха Петров. Он длительное время вынужден был лечиться после перелома ноги и прибыл на работу, сильно хромая и тяжело опираясь на трость. Петрова я знал мало, но с его возвращением в жизни коллектива появилась живая струя, которая заставила как-то подтянуться и приободриться всех.

Несмотря на то что сам начальник цеха имел отнюдь не богатырский вид, он умудрялся придать какую-то стремительность своей ковыляющей походке, быть всегда бодрым и даже несколько насмешливым.

Мне исполнилось шестнадцать лет... Дата знаменательная. Впервые в жизни даже мысли не появилось как-то отметить это событие. На другой день я отправился в жакт оформлять паспорт, так как чувствовал себя каким-то неполноценным человеком без «солидного» документа.

Требовалась фотокарточка, а фотографии не работали. Единственно, чем я располагал, были фото для ученического билета, где я был сфотографирован в пионерском галстуке. На мое счастье, в милиции, которая находилась на площади возле кинотеатра «Гигант», мои фотокарточки приняли. Так я получил свой первый паспорт с пионерским галстуком на фото.

Однажды работы в цехе были прекращены. В этот день абсолютно все направлялись на уборку города. Естественно, нам достались улица Комсомола и Арсенальная набережная. Накануне бригады цеха выполнили тяжелейшую работу по подготовке инструмента. Вручную пришлось «оттягивать» большое количество ломов. Работали молотами на обычной наковальне, старым, дедовским способом. Тот, кто хотя бы однажды пробовал «помахать» кузнечным молотом, может себе представить, что это была за работа для дистрофиков. У молотов менялись через каждые 10—15 ударов. Да и после этого долго не унималась противная дрожь в коленях.

Первый раз после зимы я видел такое количество народа перед корпусами завода. Мостовые и тротуары покрылись толстым слоем смерзшегося и превратившегося в монолит снега. Разбивали его дружными ударами ломов мужчины, выстроившиеся шеренгой поперек улицы. Отваливая большими кусками, лед втаскивали на листы железа с привязанной к кромке проволокой, и, ухватившись за нее порой десятком рук, женщины транспортировали такой лист к откосу невской набережной. Нередко лед, особенно на набережной, оказывался окрашенным кровью. Во время осенних бомбежек здесь были тяжелые жертвы.

Вначале казалось, что работы по очистке города хватит до майских праздников. Но поистине муравьиное упорство и настойчивость слабых и медленно двигавшихся людей совершили чудо — город засверкал чистотой своих проспектов и улиц, как в лучшие времена мирных лет.

Старые ленинградцы помнят, какой порядок поддерживался в предвоенные годы, Категорически было запрещено лузганье семечек на улицах, за брошенный окурок грозил штраф, и нередко можно было видеть, как по требованию милиционера нарушитель подбирал свой окурок и нес его к ближайшей урне. К весне 1942 года улицы блокадного города выглядели почти безукоризненно. И это — не для показа. Это было всеобщее и совершенно искреннее проявление любви к своему городу жителей, оставшихся с ним в тяжелую годину.

Еще с булькающим шелестом пересекали в вышине Невский невидимые траектории немецких снарядов. Тяжело бухали, словно кувалдой долбили, взрывы почти непрерывных обстрелов. Впереди было еще три тяжелейших года войны. Но все уже нисколько не сомневались —Ленинград выстоял, другой такой зимы не будет.