В начале войны в здании Педагогического института имени Герцена, как, впрочем, и в большинстве учебных заведений Ленинграда, был организован военный госпиталь. Его номер — 1014,

Меня доставили в этот госпиталь 15 декабря 1941 года с Невского «пятачка». На излечении я пробыл до 20 февраля 1942 года, Расскажу три «госпитальных» эпизода. Они, с моей точки зрения, достаточно наглядно характеризуют наш настрой тех незабы-ваемых времен.



Эпизод первый

В один из последних дней декабря к нам в палату две женщины внесли полуобнаженного высокого человека и положили на пустовавшую с ночи койку.

Человек был невероятно худ. Под его неживой, давно не мытой кожей не угадывались, а просвечивались кости скелета. Говорить он почти не мог. При попытке что-либо сказать трудно напрягал грудь и выдавливал из себя хриплые, булькающие звуки. Только на второй день удалось узнать, что он латыш. Рядовой. Служил в тыловых частях. Совсем ослаб, не мог уже двигаться, и его отправили в госпиталь.

Кормить его мучной болтушкой, которую мы тогда ели, было нельзя. Чтобы наш боец не умер, ему прописали яйца. Одно куриное яйцо на сутки. Скармливать яйцо нужно было за четыре приема. Обязанность эту поручили палате. Палата перепоручила ее мне.

Сорок голодных глаз смотрели по утрам, как я выливал яйцо в кружку, размешивал с щепоткой соли и две чайные ложки вливал в рот больному. Пять дней повторялась для нас эта страшная мука, но за все эти дни никто не позарился стащить и съесть хотя бы ложечку живительной смеси.



Эпизод второй

Время ожидания завтраков, обедов и ужинов было самым благодатным периодом для больных всех палат!

За полчаса до раздачи еды во всех палатах замолкали бесконечные, удручающие, вызывающие колики в животе разговоры о еде. Какие фантастические гастрономические повести можно было услышать! Я жалею теперь, что не записал хоть что-то на память. Какой интерес они бы сейчас представляли!

Разговоры обрывались внезапно, но почти всегда точно за полчаса до появления сестер с ведром или кастрюлей. Палата замирала, все больные устремляли взоры на входную дверь. Горе было тому, кто нарушал тревожное, напряженное ожидание. В оправдание не принимался даже стон тяжелобольных.

В один из предпраздничных дней находилась в трепетном ожидании обеда и наша палата.4 Уже стоящий в коридоре объявил, что несут миски. Палата задвигалась, готовя ложки и создавая обстановку благодушия, хотя обед состоял из миски забеленной мукой воды и столовой ложки мучного клейстера. И ложки для обеда не требовались вовсе, потому что первое выпивалось, а второе слизывалось. Но процесс подготовки к приему еды был ритуалом.

Но вот открывается дверь. В проеме возникает сестра с ведром и стопкой алюминиевых мисок. Она улыбается, шутит. Ей навстречу бегут ходячие. И в это время сразу три снаряда ударяются в рядом стоящий флигель. Рой осколков сечет рамы наших окон, с визгом и скрежетом обдирает со стен штукатурку. По полу течет наш обед, со звоном катятся миски. Три огромных окна зияют пустотой. В палате мгновенно ледяная стужа.

Но паники нет. Ходячие больные выкатывают в коридор койки тяжелых. В одном нательном белье лезут в окна. Затягивают их одеялами, тюфяками, Сноровисто, деловито. Так команда военного корабля заводит на пробоину пластырь,



Эпизод третий

Смертность в госпитале была высокой. Умирали от ран, от недоедания. Слабые духом умирали от душевного надлома. К счастью, период, порождавший душевные надломы, был скоротечным. Дорога жизни оказала на слабаков стимулирующий эффект. Уже в январе мы почувствовали ее значение. Сгинул суррогат хлеба, к обеду, на третье, Появился компот.

К концу января раны мои зажили. Возникла необходимость разрабатывать изувеченное плечо, и я стал проситься на хозяйственные работы.

...С началом тяжелых для города дней госпиталю не представлялось возможности эвакуировать умерших к местам захоронений. Мертвые тела складывались в подвалах и промерзали, как поленья.

В конце января подвалы стали разгружать, Приходила потрепанная трехтонка. Управлял ею пожилой красноармеец. Молчаливый, но душевный. Ставил он свою машину к лазу в подвал, и в ее кузов набрасывали сорок трупов. Однажды я напросился поехать на разгрузку.

Для человека, проведшего почти месяц на Невском «пятачке», мифический ад должен бы казаться райской кущей, а все остальные ужасы — не стоящей внимания забавой. Однако то, что представилось моему взору, повергло меня в состояние шока.

Трупы. Они лежат кучами. Что может значить вальпургиева ночь по сравнению с тем, что я вижу!

— Слышь, парень, не береди себе душу. Давай-ка лучше борта раскрывать,— возвращает меня к необходимости действий старый шофер.

Мы раскрываем борта. Тела скатываются на стороны. Я залезаю в кабину и, подавленный увиденным, молчу. Залезает водитель. Достает кисет и крутит самокрутку.

— В проклятой Германии не хватит населения, которое нужно будет нам перебить, мстя только вот за одно это! — говорю я.

Шофер даже вздрагивает от моих слов.

— У тебя мозги-то всегда в сторону или сейчас помутнели? — спрашивает он резко.— Ты воюй с врагом и бей его сколько сможешь, когда мы одолевать начнем. Но если от руки твоей, пусть невзначай, погибнет хоть одно безвинное дитя, не будет тебе ни прощения, ни оправдания,

Я не сдаюсь, спорю.

— Всех немцев подряд нам убивать нельзя. Ты помни об этом и другим внушай,— говорит шофер.— Сейчас это трудно, правда, но нужно. Война-то ведь идет священная. Мы воюем еще и за мир, а он после войны должен быть долгим.

Я молчу. Мне трудно переварить услышанное.

— Как хоть называется это место? Буду рассказывать, что видел, не поверят. Вру, скажут.

— Этого я, брат, не знаю, Тут неподалеку станция Пискаревка. Захочешь взглянуть после войны — держись за нее.