Шел август тяжелого для нас первого года войны. Немецко-фашистские войска вышли на побережье Финского залива и остервенело рвались к Ленинграду.

Таллин оставался уже в тылу противника. Финский залив кишел минами. В условиях почти сплошного минирования Балтийский флот эвакуировал свою главную базу. Конвой в составе почти двухсот боевых кораблей, транспортов и вспомогательных судов совершал свой беспрецедентный переход из Таллина в Кронштадт.

Отстоявшись ночью к северу от небольшого островка Родшер, отряд главных сил во главе с крейсером «Киров» под флагом командующего флотом вице-адмирала В. Ф. Трибуца утром 29 августа подходил к траверзу Шепелевского маяка, а позади, сильно отстав, шли еще транспорты конвоя. После форсирования минных заграждений и зоны активных действий вражеской авиации они шли израненные, истерзанные, с креном и дифферентом, с поврежденными машинами. Некоторые сильно горели.

2-му дивизиону тральщиков было приказано выйти из строя и немедленно возвратиться в район острова Гогланд, оказать помощь подорвавшемуся на минах эсминцу «Калинин». Он был флагманским кораблем командира арьергарда.

Командовал арьергардом контр-адмирал 10. Ф. Раль, который со своим штабом находился на этом корабле. В задачу арьергарда входило прикрытие концевых конвоев с западного направления. Поэтому он замыкал огромную, растянувшуюся почти на 10 миль, колонну транспортов.

Четыре базовых тральщика, на одном из которых находился и я, убрав тралы, легли на обратный курс и пошли полным ходом, У острова Гогланд встретили сторожевой корабль «Буря», запросили семафором его командира: не видел ли он эсминец «Калинин»? Командир капитан-лейтенант Маклецов сообщил, что эсминец затонул. Экипаж корабля и находившихся на борту людей сняли. Контр-адмирала Раля — тоже. На палубе сторожевика было видно много народу, снятого с подорвавшихся кораблей.

Выходило так, что поставленная нам задача снималась сама собой. Дальнейшие действия зависели от нашей инициативы. Долго думать не приходилось. Мы осмотрелись. На подходе к проливу Хайлода, к юго-востоку от нас, горел транспорт.

Мы и направились к нему полным ходом, считая, что он больше всех нуждается сейчас в помощи. К этому времени ветер совсем стих. Море заштилело. Черные клубы дыма поднимались прямо над транспортом. В их основании изредка прорывались языки пламени.

Перед решающей атакой. "Прошу принять меня в члены ВКП(б)"

Над штилевым морем до нас четко доносился знакомый мотив «Интернационала». Можно было предположить, чТо судьба судна предрешена и люди, находящиеся на нем, это хорошо понимают и не рассчитывают на помощь. Но ведь они видят подходящие к ним корабли. Это должно вселить надежду на спасение. Так думали мы. Однако «Интернационал» все сильнее разносился над поверхностью моря. Мы уже отчетливо слышали слова:

Никто не даст нам избавленья, Ни бог, ни царь и не герой...

Передаем на транспорт семафор: «Приготовьте людей к эвакуации, подходим к борту». Ответ с транспорта подтверждает наши худшие предположения: «К борту не подходить. С минуты на минуту ждем взрыва».

Нужно было принять очень ответственное решение. Подходить к транспорту в таких условиях — значит рисковать четырьмя кораблями и их личным составом, С другой стороны, там, на судне, в огне гибнут люди.

Тральщики подошли к транспорту настолько, что мы имели возможность видеть все, что происходит на судне. Надстройка разрушена. Из дверей помещений и иллюминаторов вырывается пламя. Две группы пассажиров, среди них — женщины и дети, стоят на полубаке и полуюте. Под ногами у них матрацы, которые они поливают водой, черпая ее ведрами, опускаемыми на верёвках за борт.

И вдруг «Интернационал» оборвался. В поведении людей резкая перемена. Они машут нам руками, кричат: «Спасителям—ура!» Плачут, обнимаются.

Нам не до анализа причин этой метаморфозы. Решение принято. На корабли передано приказание подходить к борту. С транспорта передают, что на зюйде наблюдали перископ подводной лодки. Один тральщик получает приказ пробомбить вокруг судна глубинными бомбами. Остальные подходят к борту горящего транспорта.

Помощник капитана сообщает нам, что трюм загружен боеголовками от торпед, которые были приняты со склада минной гавани в Таллине. Они должны вот-вот взорваться. Противопожарная система выведена из строя.

От пламени, вырывающегося из иллюминаторов, у нас на кораблях горит краска на бортах. Огонь с воем и ревом вырывается из всех внутренних помещений. Наши пожарные шланги направлены в трюм с боеголовками. Оттуда белыми клубами валит пар.

Помощник капитана энергично распоряжается, устанавливает очередность посадки. Сначала — женщины и дети, затем раненые, в последнюю очередь — команда судна. Бережно переносят наши матросы на носилках тяжело раненного капитана. Осколком разорвавшейся у мостика авиабомбы ему разворотило левый бок.

Сигнальщики бдительно ведут круговое наблюдение за воздухом. Доклад: «Группа бомбардировщиков курсом на нас с северо-запада». Вынуждены прекратить посадку. Отошли от борта судна. Открыли огонь по самолетам. Бомбы взорвались с недолетом.

Самолеты ушли. Снова подходим к борту. О нависшей опасности думать некогда. Хотя все мы понимаем, что риск необыкновенно большой. Ведь в каждой боеголовке торпеды около трехсот килограммов взрывчатки. А в трюме им нет числа.

Я часто вспоминаю этот эпизод и думаю: могли мы, имели ли мы право тогда поступить иначе? Вариантов было много. Мы могли и не идти к этому обреченному на гибель транспорту, а подойти к другому, также нуждающемуся в помощи. Никто бы нас не упрекнул. Могли послать к борту один корабль. Наконец, направить к судну шлюпки, а сами ожидать в отдалении. Да мало ли как можно было поступить! Но другое чувство руководило нами тогда — во что бы то ни стало и как можно быстрее спасти людей, попавших в беду, да еще какую беду! А времени для этого почти не оставалось.

В считанные минуты были сняты все пассажиры и экипаж судна. Командир дивизиона капитан-лейтенант М. Д. Годяцкий приказал мне (точнее, даже не приказал, а попросил): «Пробеги по палубе, проверь, не осталось ли кого живых на судне». Я обежал кругом по раскаленной палубе. Живых никого не было. Отдали швартовы. Отходим от судна. Через минуту или две, когда мы отошли от него всего лишь на несколько кабельтовых, за кормой грохнул взрыв. Огромный столб воды встал в месте, где было судно. Когда он осел, на поверхности ничего уже не было. Оставалось лишь большое белесое пятно, отблескивающее в лучах вечернего солнца.

Мы разговорились со спасенными людьми, с помощником капитана. Поинтересовались, почему люди пели «Интернационал», когда уже видели, что к ним идет помощь.

Они рассказали нам о тех переживаниях, которые как раз и были связаны с подходом наших кораблей. Они увидели корабли, подходившие с северо-запада. С этого направления могли подходить лишь корабли противника. За них-то они нас и приняли. Кто-то из стоящих на полуюте объявил: «В плен сдаваться не будем! Лучше смерть, чем позорный плен!» Измученные переживаниями в течение предыдущих суток, люди поддержали призыв. «Кончай поливать боезаnacl Мы взорвем себя и их корабли, если они рискнут подойти к борту!» Так и решили. Люди перестали поливать боеголовки торпед в трюме. Кто-то запел «Интернационал». Его поддержали.

Когда корабли подошли ближе, на транспорте распознали свои тральщики. Люди обрадовались, стали кричать «ура». Помощник капитана сказал: «Как старший на судне, после тяжелого ранения капитана я не мог разрешить подходить кораблям к борту и рисковать еще многими людьми. Я знал, что наша участь предрешена. До взрыва оставались минуты, может быть, секунды. В ловушку, которую мы готовили фашистам, могли попасть вы — наши спасители».

Мы молчали. Мы думали о том, что этот подвиг достоин своей песни. Поднявшийся на мостик старшина лазарета, развернутого в кают-компании, доложил, что капитан судна умер.

В Кронштадте подошли к Средней Рогатке. Высадили людей. Раненых отправили в госпиталь. Трогательным было прощание с настрадавшимися за переход людьми.

Через несколько минут мы уже покидали гавань.

Там, в море, еще многие нуждались в нашей помощи...