Есть такое событие, которое в свое время прошло как-то стороной и, казалось бы, внешне незаметно, а оставило о себе такое сильное впечатление, что не забыть его до самого конца жизни. Ибо явилось оно даже основным во всей жизни. Такое воспоминание даже срослось с твоим организмом, живет и будет вечно жить, пока ты ходишь, видишь и дышишь. И никакая сила не может вытеснить из твоей памяти такое событие.

Это случилось в 1943 году. Я попал во 2-е Харьковское окружение во второй половине февраля, а точнее, бой начался с 22 февраля.

Я служил в то время радистом в 244 дивизии отдельного батальона связи. Наступление шло в районе деревни Вязовок под Павлоградом. Здесь нас и прихватили в окружение.

После месячного блуждания с двумя другими радистками, как сейчас помню, одну звали Маруся, а другую Надя, к сожалению, я совсем забыл их фамилии, мы остановились в деревне Федоровка, но в разных домах. Я как раз попал с одним из автоматчиков нашей части, с кем нас тут же и забрали — в деревне оказались немцы. А на станции Лозовая в пересылочном лагере я уже видел многих из нашей части, в том числе и нашего старшину — фамилию совершенно забыл, помню только, что он был украинец.

Так начался мой путь страданий. Пребывание по многим пересы-лочным лагерям сопровождалось каторжными работами и побоями. Наконец, первый так называемый стационар в Восточной Пруссии. Концлагерь 2 Б под городом Хаммерштадт находился в 6—8 км, как мы думали сами, потому что нас туда прямо со станции гнали этапом под конвоем автоматчиков и собак. Там я пробыл недолго, что-то около полугода, за которые я уже выглядел, как мощи Печерской лавры.

Осенью 1944 года нас отправили эшелоном в телячьих вагонах, опутанных колючей проволокой, под усиленной охраной на запад. Сначала мы не знали, куда нас везут, но когда прибыли на станцию, то уже узнали, что это Нюрнберг.

Да, это был Нюрнберг — город седого дьявола и коричневой чумы, город, в котором зародилось все то зло, которое унесло миллионы жизней ни в чем не повинных людей. Лагерь находился в 2—3 км от города, где содержались представители почти всех наций Европы. Это и было мое последнее пристанище. Я думаю, что нет нужды подробно останавливаться на тех издевательствах и муках, которые пришлось пережить, особенно нам — русским; много об этом уже писалось и говорилось до моего рассказа, а то я боюсь, что это займет бумаги целый том.

И если бы не событие, о котором я и хочу рассказать, то я, видимо, не писал бы эти строки, а давным-давно был бы действительно без вести пропавший, и вспоминали бы меня лишь одна-единственная мать, которой прислали извещение о том, что я без вести пропал. И не растил бы сына, своего любимого красавчика (не могу не похвалиться, ведь он у меня богатырь, и ему 2 У2 года), если бы не то, о чем я хочу рассказать ниже.

День 17 апреля 1945 года в лагере начался, как всегда, только почему-то вопреки лагерному порядку к 8.00 не было поверки и не выносили мертвых, которые скончались за ночь. Все это нам показалось странным. Но вскоре послышались какие-то гулы, похожие на звук авиационных моторов, но тут же все выяснилось. Оказывается, летают несколько истребителей с белыми звездами на фюзеляжах и расстреливают в упор угловые вышки лагеря, где обосновалась лагерная наблюдательная охрана с пулеметами. Это продолжалось примерно минут сорок. Затем появились наши краснозвездные самолеты, которые, с ревом, снижаясь, на бешеной скорости что-то расстреливали вокруг лагеря. Очевидно, это были казармы немцев или же какая-либо техника. И все это происходило с такой поразительной точностью, что ни одна американская и советская пуля или бомба, выпущенные с самолетов этими славными ребятами, не попала в лагерь и никто не погиб от этого стремительного нападения.

Я в это время лежал в бараке, как и многие другие, ничего этого не видел, только лежал и слушал с набежавшими слезами этот огневой салют приближающегося чего-то, мне пока не известного, но все же уже лежал и ждал какую-то надежду на освобождение. Ведь я уже от полного истощения не мог подниматься с нар совершенно и с жадностью слушал только входящих и выходящих ребят в бараке, которые сообщали нам всем, доходягам, обо всем, происходящем за пределами барака.

И вдруг настала какая-то мертвая тишина. Ни выстрелов, ни шума, в бараке все смолкло, даже не были слышны шепоты, все притаились и чего-то ждали. Но вдруг словно гроза разразилась возле лагеря. Ружейная и автоматная перестрелка с ревом танковых моторов все нарастала. В лагере все как бы сжалось в кулак и притаилось. И как сейчас помню, забегают в барак ребята из ходячих и кричат со слезами на глазах: «Свобода!», «Свобода!» и целуются с каждым подряд.

Оказывается, идут танки прямо по проволочной ограде и все ровняют с землей. И кто, вы думаете, выскакивает из этих танков? Да, негры. Да, да, самые настоящие, живые негры из американской армии. Они первые и вошли в лагерь и предрешили все!!!

Это было действительно братание, которое было сплошь залито слезами радости со стороны пленных и их спасителей. Они буквально выносили нас из бараков на руках, как грудных детей, бережно переносили в санитарные, уже поданные машины, которые отвозили нас в ихний полевой госпиталь, где я пробыл полтора-два месяца до эвакуации на родину.

Вот об этой истории я и хотел рассказать, т.е. о дне своего освобож-дения. Разве можно забыть этих мужественных негритянских ребят...
Паршков Н. С. 21 июня 1961 г., г. Москва.

РГАСПИ Ф. М.-98. Оп. 3. Д. 56. Л. 166—170 об.