...Много времени я собирался написать Вам или писателю Смирнову С.С., но из-за того, что я не могу вспомнить фамилий палачей и эсэсовских карателей и даже своих друзей, я дело это откладывал...

То, что я видел и пережил, это не забудешь никогда. То, что я описал, это мало и сокращенно. Я несколько раз пробовал описать все подробно и, прочитав за собой, оценивал работу плохой, не литературной — уничтожал.

Никакие предлоги давности не должны спасать палачей человечества. Правосудие должно совершиться.

Прошу редакцию поместить на страницах вашей газеты мои претензии к нацистским убийцам и их покровителям...

...Я родился при Советской власти, в 1919 г., но и отец мой умер в 1920 году, оставив нас с матерью 10 человек, мал мала меньше. Но, несмотря на большие трудности, нас мама всех вырастила, даже не получая никаких пособий от государства, как получают теперь. Трудно было маме, но она победила, а главное, что нас с ней вместе воспитало, — это Советская власть. Ведь, как только стали организовывать на селе артели из единоличных хозяйств, мама, не задумываясь, записалась самой первой в деревне, и мы все, начиная с 8-летнего возраста, принимали участие в труде — пастухами и также на всех сельскохозяйственных работах. Не видели мы в то время ни автомашин, ни тракторов, ни самолетов, но первые председатели колхозов: Мамонтов, Смирнов — писали в районной газете «Трактор» статьи, как мы, будучи пионерами, учащиеся начальных классов, принимали активное участие во всех колхозных работах, начиная с подбора колосьев после уборки полей и до всех других заканчивающихся полевых делах. Ни одного каникулярного дня не пропускали. Закалялись в труде, давали пользу колхозу, зарабатывали на хлеб — милостыню не просили, как на нашем месте люди падали духом и делали это.

В 1932 году, окончив 4 класса, я поступил в ШКМ (школу колхозной молодежи). 3 года изо дня в день ходил на занятия в село за 9 км, делая ежедневно 18 км. В 1935 году окончил школу и поступил на 10-месячные учительские курсы в районном поселке Туме. С 1936 года, в возрасте 17 лет, вступил на путь народного просвещения. Как видите, мне и всем нам путь-дорогу в жизнь указала Советская власть. На первых порах я встретился с трудностями, но и их хорошие советские люди помогли устранить, а именно — перед началом работы в школе пришлось обратиться в Наркомпрос, лично к Надежде Константиновне Крупской — помощь ее я никогда не забуду, не забуду ее доброту и ласку.

Перед началом Отечественной войны — в мае 1941 года я окончил Подольское стрелково-пулеметное училище и был послан в воинскую часть при звании — лейтенант, должность: командир пулеметной роты. Началась война, я был переведен на работу в должности начальника военной цензуры города Арзамаса, откуда, не вытерпев такой работы, я попросился в штабе, чтобы меня послали на фронт, где часто попадал в нехорошие истории.

6-го августа 1941 года вступил в бой под Смоленском. Бои шли и день, и ночь, кушать и отдыхать было некогда, потому что противник наседал со всех сторон. Особенно нас беспокоили танки и самолеты, но в то же время нас воодушевляла наша прославленная «катюша»; мы, советские бойцы, всегда вели бои с превосходящими силами противника.

31 августа в боях, которые длились около недели, при штурме ме-стечка Малые Репищи, находящегося на возвышенности, меня ранили. Я попал на излечение в ППГ-586 (полевой подвижной госпиталь. — Н.П.) через МСБ-269 (медико-санитарный батальон. — Н.П.). С 20 августа по 31 августа был дважды отмечен командиром 927 стрелкового полка и представлен к правительственным наградам.

31 августа при штурме Малых Репищ я был ранен. Лечение проходило в ЭП-48.

Долечиться полностью не удалось, так как фашисты пробирались к Москве, а я лежал в г. Верея под Москвой и 22 сентября прямо из госпиталя вновь вступил в бой под Вязьмой, но уже с другой воинской частью — в составе 1-й Московской гвардейской дивизии. За короткое время я был в боях и на Харьковском направлении за город Сумы, потом снова переброшен под Москву. Под Сумами был ранен мелкими гранатными осколками, на 4 дня выбывал из строя.

По приказу Сталина нашу дивизию сняли из-под г. Сумы и направили на оборону г. Москвы. 18 октября прямо из вагонов эшелона вступили в бой за город Наро-Фоминск. Здесь в этих тяжелых боях и кончилась моя судьба. Каждую ночь вели бои в г. Наро-Фоминске, с наступлением рассвета бои переходили к населенным пунктам. Времени на отдых не было, кушать так же не было возможности по нескольким суткам.

23 октября в одном из боев под Наро-Фоминском погиб мой боевой товарищ, младший политрук роты Малука. Наш батальон 6-го мотомех-полка попал в окружение. После некоторых проведенных мероприятий и смелых решений под прикрытием огневыми силами пулеметной роты батальон из окружения вышел. Этому помог сильный осенний дождь и ветер. Но одно пулеметное отделение во главе с младшим политруком Малука выйти не смогло и в течение 2,5 часа вели неравный бой с батальоном противника.

9 человек вели бой из 4 станковых пулеметов до последнего патрона. Четверо пулеметчиков было убито, четверо тяжело ранены и взяты в плен, а младшего политрука, тяжело раненного в голову и в грудь, взяли в плен и тут же, в маленьком круглом леске, издевались над ним — вырезали на руках звезды, а потом тремя штыками винтовочными прикололи к дереву. Но недешево они достались фашистам. Более 200 человек эти отважные пулеметчики вывели из строя убитыми и ранеными. Раненых взяли в плен, не имея у них ни одного патрона.

В одной из передач по телевидению писатель Сергей Сергеевич Смирнов много говорил о смелых героях-политруках, известных и не известных. Да, стоило о них говорить, и говорить много. Не так уж большой путь мной пройден с Малукой, но, где бы я ни был с ним в боях, он днем и ночью брал на себя самые ответственные участки и направления и, как правило, всегда выполнял правильно, с минимальными потерями живой силы. Он был молод и холост. Однажды в одной из деревень около Наро-Фоминска выбрали время пообедать. Он мне и говорит: «Товарищ лейтенант, ты знаешь, какая у меня в Москве невеста, цены ей нет, красивая, веселая, умная, как мы любим друг друга, вот немного утихнут бои, задержим фашистов здесь и тогда выберем время и съездим к моей невесте хотя бы на пару часов. Ведь находимся рядом, а увидеться не можем». Так и не довелось им встретиться. Не знаю, ведь, наверное, нет о нем никакого известия, а он самый настоящий герой (я и звать-то его позабыл, будто Николай).

24 октября, т.е. на следующий день, наш батальон получил особое задание.

Левее города, где проходит шоссейная дорога, перейти на рассвете по заранее сделанной переправе в районе моста, который был взорван, через реку Нару, сосредоточиться в лесу и внезапно нанести удар по врагу, находящемуся в Наро-Фоминске, — удар с тыла. Во время боя, который мы им навяжем, все внимание сил противника возьмем на себя, и в это же время наша основная сила сделает удар с фронта, займет весь город Наро-Фоминск и соединится с нашим батальоном с дальнейшим преследованием противника.

Я со своей ротой оказался замыкающим при переправе. Переправу произвели удачно. Вправо от дороги, в лесу, подготовились к выступлению, здесь же и позавтракали. Но во время завтрака в этом же лесу завязалась ружейная перестрелка, батальон поднялся к бою, но оказалось, что наша разведка внезапно встретилась с разведкой противника. Живым взять ни одного фашиста не удалось, а убитых оказалось четыре солдата и один офицер. У нас было двое легкораненых. Здесь получилось небольшое отступление от нашей боевой задачи, и наступление началось, только получилось наоборот. Фашисты несметным числом солдат двинулись на нас. Мы увидели стройные ряды от самого города, насколько захватывал наш глаз, все это пространство было заполнено людьми в черноватых шинелях. Зрелище представляло черную тучу саранчи. Первые их ряды от нас были метров 800. В контрнаступление идти не было смысла, пришлось готовиться к обороне, времени на размышления не было. Мы заняли оборону на окраине леса, недалеко от насыпи железной дороги буквой «Г». Где первая рота стрелковая под командованием лейтенанта Новикова первая вступила в бой с наседающим врагом. В наших рядах других рот началась паника. Некоторые солдаты стали покидать свои места и бежать в лес, в том числе и сам командир 2-й роты, лейтенант (фамилию забыл, но очень стройный и высокий). Потом я заметил, что сбоку у одного сарая мелькнули два силуэта человека, один из них был наш комбат — лейтенант Концедайлов, а второй комиссар батальона — политрук (фамилию также забыл).

Дела плохие, размышлять нет времени, немцы черной тучей при-ближаются со всех сторон с автоматами. Останавливаю лейтенанта — командира 2-й роты, и всех остальных, объявляю себя командиром батальона и принимаю бой. Бой длился долго, наши войска почему-то молчали, связи никакой не было. У меня была задача: иметь как можно меньше потерь в людской силе и технике, остановить в чистом поле противника и с наступлением темноты атаковать. Так и получилось. Обойдя через связных весь батальон, я выяснил приблизительно о потерях убитыми и ранеными, о наличии боеприпасов и оружия. Кроме станковых и ручных пулеметов, у нас ничего не было, были ручные гранаты РГД-33 и Ф-1.

Когда мы окапывались глубже для стрельбы стоя, нас мучили мино-меты противника. Наступила темнота, и мы ринулись в атаку. Во время атаки я был тяжело ранен и контужен. Волной взрыва меня отбросило в глубокую воронку, наполненную водой, или даже какой-то пруд, откуда меня вытащили. Когда я вошел в память, я видел, что меня положили на плащ-палатку младший лейтенант Романов, сам раненный в ногу, и один из моих связных. Меня спросили, кто будет командовать батальоном. Командовать батальоном я доверил одному бесстрашному и вполне надежному старшине, башкиру по национальности, до войны работавшему милиционером (забыл его фамилию). Хотя были и офицеры, но командование я доверил именно своему старшине. У меня в роте еще были живые два лейтенанта — командиры пулеметных взводов: один лейтенант Постолатин, второй, кажется, лейтенант Падалка.

Дальше моя судьба трагична, не забудется никогда: мытарства, издевательства и зверства.

Очутился я в одном из сараев. Когда я проснулся и увидел вокруг себя несколько таких же окровавленных людей, кричащих и стонущих, я сначала не понял, что со мной случилось. Боль неимоверная, кругом связан и весь окровавленный, в виски бьют удары, подобные ударам молотков. Вдруг открываются ворота, и послышался разговор чужой речи. Я, как после похмелья, очнулся. У меня пронеслась мысль, что это немцы и что не попал ли я в плен, чего очень боялся. Раньше были такие мысли, что если так придется — в плен сдаваться ни при каких обстоятельствах не буду. У меня всегда пистолет при себе, и последняя пуля будет для себя. Не знаю, если бы так случилось, хватило бы такого мужества, но так я думал, настолько я боялся плена, что я бы сделал, что думал. Но вот что получилось.

Вошли трое в белых халатах. Один из них спросил на русском языке о самочувствии, я ничего не сказал, только от ужасной боли потемнело в глазах, и опять потерял сознание. Потом снова очнулся. Около меня стояли двое в халатах и дали мне большую белую таблетку, дали воды. Затем под руки других пленных я вышел из сарая, ввели в большую толпу пленных, где меня узнали бойцы, на глазах которых поставили к дереву младшего политрука Малуку и прикололи тремя штыками еще живого. Одним штыком в живот и двумя с боков. Они же и рассказали, какой ценой достался им младший политрук. Он сам был за пулеметом и стрелял с криком: «Получайте, гады, это вам за Родину, это вам за Сталина, это вам за наш народ». На его счету одних убитых фашистов не менее сотни. Так мне рассказали его помощники в смертельной схватке. Они хотели вынести пулеметы, замешкались, фашисты перерезали им путь к выходу из мешка. А мы вышли и думали, что вышли все.

Здесь, в этой толпе кто-то угостил меня вилком капусты, срезанным на огороде, я немного закусил. Если писать все подробно, это очень много и долго. Пока собирали нас в одну колонну, за это время один из конвойных успел с меня снять хорошие хромовые сапоги и нашу отечественную плащ-палатку, которая меня спасала от холода. Но, надо сказать, среди врага были звери и люди. На меня были надеты рваные громадные сапоги, и без плащ-палатки я не мог существовать, и я пожаловался одному из офицеров, проходящему мимо. Офицер меня спросил: «Сможешь ли ты узнать этого солдата?» Искать его не пришлось — он был недалеко, и я указал. Это был один из конвоиров-извергов. Офицер подвел его ко мне, ударил его по морде, отобрал плащ-палатку окровавленную, снял с него сапоги, померил их себе, они оказались ему хороши, надел их, а свои отдал мне вроде бы по согласию.

Колонна тронулась. В течение каждой минуты был выстрел, это расстреливали упавшего раненого, который сам не мог идти. Упал, ему сразу наставляют дуло или в висок или в грудь. С одного выстрела не убили, то упражнялись прикладами — добивали и этим самым веселились, смеялись. Пройдя около полутора километров, я насчитал семьдесят жертв.

Но я являлся такой же несчастной жертвой — я шел уже давно через силу, у меня закрывались глаза от потери сознания, мне становилось темно, и я валился с ног, но меня не выпускали из рук товарищи. Они бодрили меня: осталось немного, осталось немного идти, ведь нельзя сейчас падать — убьют. Но я не могу отставать — бьют прикладом тех, кто ведет больного. Наконец силы все, круги в глазах, я шага сделать не могу, я прошу товарищей бросить меня, участь моя решена. Подходит ко мне молоденький, тонкий и высокий солдат, наставляет автомат в грудь. В это время перед спуском крючка я ему сказал на немецком языке: «Господин солдат, сколько вам лет?» Он от неожиданности такого вопроса на их языке опустил дуло автомата и ответил: «Ахцен» — 18. А мне «Цванциг» — 20. Далее наш разговор был таков. Я ему говорю: «Тебе 18 лет, а мне 20, да, наверно, у тебя есть мама и невеста, которые тебя будут ждать живым». Он ответил — «Да, есть». Я ему говорю, что и у меня есть. Они ждут меня, а ты меня убиваешь. Ты меня сегодня убьешь, тебя завтра тоже могут убить, но у нас так ведь не поступают.

Вдруг он засунул с обеих рук по два пальца в рот и сильно свистнул, потом поступил сигнал остановить колонну. Колонна остановилась, наступил непредвиденный отдых. Подогнали лошадь, запряженную в двуколку, и с помощью товарищей посадили меня, а потом по моей просьбе положили еще одного тяжело раненного. После этого выстрелов почти не было.

В одной из деревень сделали остановку. Всех оставили около дороги, а нас на подводе поставили около одного дома. Из дома вышли совсем молодые женщины, взяли меня под руки и ввели в дом. Накормили, остригли, сделали, как умели, перевязки. Потом вошел немецкий солдат — конвоир. Женщины угостили его и стали уговаривать, чтобы они оставили с повозки обоих. «Они тяжелораненые, чтобы вам с ними не путаться, мы их немного подержим в своем доме, а потом вы их можете взять». Немец согласился, но не согласился глава семьи — старик лет под шестьдесят, одна нога деревянная. Я ту войну пережил, а сейчас чтобы меня за них повесили, нет, уберите их от меня. Как ни просили женщины, он стоял на своем. «Уберите их отсюда». И так я очутился в Боровске.

На ночь загнали в какое-то угловое двухэтажное здание без окон, без дверей, часть людей загнали в подвал, куда и я попал. В подвале было по колено воды. Одни думают, что в подвале потеплее, и лезут туда, другие, искусив подвального тепла, лезут обратно. Получились давка и убийство слабых. Не знаю, как и что мне помогло, но я выбрался из подвала, укутался в плащ-палатку, приткнулся в углу к стоящим товарищам, которые создавали друг другу тепло, просуществовал до утра. Очень много нашего брата осталось навсегда в этом доме и много убитых из винтовок около этого дома. На пути в Боровск видели, как одна обнаженная девушка выпрыгнула из окна, со 2-го этажа, а за ней в дверь на улицу выбежали 2 разъяренных солдата. Одну девушку изнасиловали, а эту хотели насиловать на глазах матери, но девушка оказалась смелой и сильной, покорябав им звериные морды, вырвалась и выпрыгнула из окна, со второго этажа. За ними следом с криком выскочила ее мать, она все и рассказала. Это какой-то совхоз по дороге на пути к Боровску. Это забыть невозможно — прощать нельзя! Потом Юхнов и Медынь. А затем Рославль. В Рославле поместили нас в конюшнях на соломе, но это много лучше, чем в каких-то больших домах — казармах с выбитыми окнами. Очень много народа померзло в Рославле в каких-то больших домах, я был в них лишь одну ночь, потом тяжелораненых перевели в конюшни. Там тепло и мягко. Старушка и старичок, видимо, местные бывшие медицинские работники, ежедневно приносили продолговатую, плетенную из прутьев корзину с одной ручкой, наполненную вареной картошкой, морковью. Они кормили, раздавая по 2—3 картошки, и делали перевязки не бинтом, а тряпками от рубашек.

Так ими мне была оказана первая медицинская помощь. Рука была раздроблена, они удалили некоторые металлические осколки и раздро-бленные кости, дали мне их в руки, сделали шину и хорошо забинтовали. Хотя все сделали и не совсем удачно, но я почувствовал облегчение и за несколько дней первый раз хорошо спал.

Из Рославля — в Бобруйск, из Бобруйска — в Гомель. В Бобруйске дважды выстраивали всех в лагере и каждого десятого ставили под расстрел. Первый раз за то, что кто-то из пленных отломил от настила нар, на которых спали, кусок доски. Пытали: кто это сделал? Никто не признавался. 300 человек взяли для расстрела, я был на этот раз девятым.

Второй раз нашли запалы от гранат в одном из бараков. Здесь взяли 25 человек к расстрелу — я был третьим по счету. Как в Бобруйске, так и в Гомеле кормили супом с немытой картошкой в кожуре, порубленной на 2—3 части. Хлеб давали по 250 гр., испеченный из овса, не очищенного от кожуры, и гречихи с добавлением свеклы. Мертвые люди валялись по всему лагерю, особенно в уборных. Трупы долго не убирались, и они наводили ужас и страх.

Потом из Гомеля, запаковав в телячьи вагоны по 110 человек стоя — сесть было нельзя, и эту плотную массу везли четверо суток с большими остановками где-то в тупиках, но не открывали вагонов. Стали высаживать в городе Алитусе. В нашем вагоне оказалось мертвых 27 человек, так было и в каждом вагоне. Идти до лагеря не могли, с трудом передвигались, только все сцепившись друг с другом. Конвойные ужасно били и некоторых добивали из винтовок. С нашим прибытием в Алитусе в лагере стало около 29 тысяч человек.

Пополнения больше не было, но за 4 месяца пребывания в нем оста-лось около 6 тысяч человек, остальных взяли голод и вошь. Я остался живым лишь потому, что лежал в лазарете. Там суп давали из чищеной картошки и хлеба по 200 граммов без вредных примесей. Ежедневно команда из пленных человек 10— 12 во главе одного старика — литовца собирала мертвых, складывала их в штабель, как складывают поленницы дров, и ежедневно, делая много рейсов на лошади, также складывая штабелем на сани, увозила. Но под шумок торговли литовских женщин, приезжавших каждое воскресенье к лагерю, с конвойной охраной лагеря — табаком, салом на трофейные тряпки по 2—3 пленных каждое воскресенье убывали из лагеря. Из лагеря и я вывозился, но постигла неудача, и я очутился опять в лагере, а потом опять в Алитусе. Травили людей насекомыми, хлеб и суп давали специально для убийства. Евреев и всех черных, на личность схожих с евреями, ежедневно выискивали. И сразу в лагере расстреливали. Были случаи, когда расстреливали на наших глазах. Одного замечательного врача признали евреем — фамилия у него была украинская, и он себя выдавал за украинца. Схватили, зверски избили, вывели из санчасти и тут же застрелили. После него пристали ко мне, что я еврей, но вступились врачи и товарищи и доказали, что я русский, чуть-чуть не поплатился жизнью. Это зверство убийцам прощать нельзя. Однажды и нас, больных, взяли на завод, где пилили дрова. Во время обеденного перерыва выстроили всех в 4 ше-ренги и перед строем расстреляли 6 военнопленных, якобы за попытку к бегству. 5 человек упали сразу, а один упал, потом поднялся на локти, ему несколько раз стукнули в лоб прикладом, а потом выстрелом в лоб добили с употреблением бранных слов. Плохо то, что убивали не немцы, а продажные псы, их там называли «украинские добровольцы», и всего им было по 18—19 лет. Немецкие охранники стояли и смеялись: «Мы вас не убиваем, это делают ваши братья».

Далее я очутился в г. Каунасе. Сначала поселили в военные казармы, кажется, из красного кирпича, трехэтажные, окна все выбиты, за одну ночь пребывания там померзло много людей, потом раненых и больных отправили в форты, я попал в 9-й форт — подземный, где были одни офицеры. Мне кажется, этот форт я видел в кинокартине «Шаги в ночи». Там через проволочное заграждение пришлось быть свидетелем одной из трагедий. На наших глазах расстреливали большую группу евреев, у каждого на груди была пришита шестиконечная красная звезда и с какими-то пометками на спине. Возраст евреев был разный — молодые и старые, девушки и женщины, и даже матери с детьми на руках. В июле 1942 г. нас вывезли в Германию, где очутились в большом Нюрнбергском лагере. Его называли «лагерь смерти». Из этого лагеря здоровых отправляли на работы, а слабых помещали в отдельно выгороженные места на территории лагеря. Морили голодом, и они умирали. В начале сентября 1942 года я смог с группой здоровых выехать из этого лагеря в Бельгию, г. Шварцберг, на шахты, где пробыл до середины лета 1943 года. 17 ночных смен мне пришлось опускаться в шахту на глубину 1014 м. Там немцы издевались меньше, так как бельгийский народ защищал нас и на каждый издевательский случай рабочие, техники и инженеры бастовали в шахтах, а немецкие инженеры в шахту спускались с большой охраной. Учащиеся девушки и женщины врывались в колонну оборванных рабочих пленных и раздавали хлеб, овощи, фрукты, несмотря на то что конвоиры отталкивают, угрожая применить оружие.

Бельгийские рабочие каждую неделю увозили с шахты по одному и по два советских товарища. Эти увезенные товарищи вели определенную работу, имели в потайных местах радиоприемники, и ежедневно мы в лагере пользовались последними известиями из Москвы. И все это делалось через бельгийских полицейских и даже жандармов. В лагере нас было около 1200 человек, и все дышали одним желанием и одной верой в нашу победу. Но были и предатели, хотя нам их предавал как сам комендант лагеря — австриец, так и бельгийские полицейские, и мы сами их судили и даже уничтожали. Но, однако же, и я поплатился. Все было сделано, (чтобы) отправить меня из лагеря в специальной бельгийской машине, (спрятав) в сидение у шофера. Но нашлись предатели, работавшие под руководством русского офицера — предателя, называли его господином лейтенантом Кравченко из так называемой Русской освободительной армии.

Из Бельгии меня в закрытой машине довезли до какой-то железнодорожной станции, потом впихнули в закрытый вагон, в котором везли таких, как я, 15 человек. Вагон был под большой охраной, и через двое суток высадили из вагона в германском городе Лимбурге. Так я очутился в Лимбургской тюрьме. Называли ее «Тюрьма смерти». Не знаю, куда остальных отправили, но меня посадили в одиночную камеру. В этой тюрьме были заключены люди многих стран, а больше всего советских и польских. В одном из разговоров через окно мне сказали, что из этой тюрьмы живыми не выходят.

Когда меня стали отправлять из бельгийского лагеря, я попросил свидания, хоть пятиминутного, со своими товарищами, с докторами бельгийским и русским (тоже военнопленный, но фамилию забыл). Мне это сделали. Свидание длилось около 20 минут. За это время мне бельгийские полицейские вручили трое часов и тут же их забинтовали бинтом к руке, с которой бесконечно лежал в госпиталях. Много мне надарили папирос, сигарет, хотя я и не курил, и мыла.

Вот на часы и сигареты в тюрьме и позарился охранник. Пока — говорит — нигде не успели зарегистрироваться, я могу высвободить из тюрьмы и этим самым спасти тебя от смерти. И так он меня вывозит в одну из больниц в этом же городе, там сдал меня врачу, а врачу сказал, что у меня остались еще сигареты и еще кое-что (часы). Врач меня подержал около 10 дней, затем переправил в другой город, за несколько сот километров, в сопровождении немецкого солдата по железной дороге. И так я появился в небольшом городе Бидбург (я не знаю, как он значится, но называли его г. Бидбург). В нем был крупный военный госпиталь, и рядом с ним, то ли как эксперимент, находился лазарет русских пленных. Здесь нас лечили два польских доктора. Одного звали «Пан поручик», второго «Пан капитан». Так мы их называли в присутствии немцев, а одних мы называли товарищами. Они были великими врачами, так как на самые сложные операции в немецком госпитале шли за ними. Русских пленных старались очень подолгу держать в лазарете под видом страшных болезней, лишь бы только не работать на немцев, и всех так напутствовали. Искать все возможности, но лишь бы не работать на врага. Они были оба коммунисты.

Спустя около трех месяцев моего пребывания в этом лазарете (за это время мне эти врачи сделали сложную операцию под наркозом) меня выписали на работу в г. Хенинген на кирпичный завод. Так как рана моя окончательно не поджила и я жаловался на болезнь сердца (хотя у меня такой болезни не было), мне дали в руки метлу и заставили подметать мусор по цехам. В команде при заводе было около 50 человек. Кормили очень и очень плохо. Мясом служили ракушки, наловленные в реке. Я приехал — их стояло 3 бочки. Комендант был немец унтер-офицер, всегда ходил с палкой и сильно бил, особенно если пожалуются на заводе. Переводчик был по прозвищу «Герман», молодой круглолицый краснощекий парень. Меня товарищи предупредили, чтобы я при нем не проболтнулся. Он продал много людей и тебя, говорят, изучает и подозревает. На заводе я пробыл всего несколько дней — заявил, что я очень болен, и меня снова отправили в Пидбург. Сделав вторую серьезную операцию и последнюю в моей жизни, врачей предали, хорошо, что успели мне сделать и закончить операцию. Приехали фашисты на легковых машинах, схватили обоих врачей, связали им руки и бросили их в машину. Все их вещи пересмотрели, ничего с собой им не дали, все выбросили в окно. Капитан на немецком языке попросил, чтобы ему дали проститься с русскими военнопленными, им разрешили. Подойти к нам им не дали, но несколько хороших фраз они сказали для нас. У капитана из глаз катились крупные капли слез. Последние фразы капитана были такие: «Победа близится, она будет скоро, а вы поменяетесь местами, мы встретимся». С этими словами их обратно толкнули в машину. Прошло много времени, когда мы вышли из плена, слышали от двух товарищей, которые сидели в одной тюрьме с этими докторами. Они видели их только через решетчатое окно, когда их раз в сутки выводили на прогулку во двор, а потом из них остался один — по их словам, капитана расстреляли. Вскоре после них меня опять выписали и отправили в лагерь в г. Трир (родина Карла Маркса). Лагерь также был международным, в нем были пленные многих стран, всех континентов, и черные и белые.

Переводчик был (звали его Конопка) исключительно советский за-мечательный человек, работал в нашу пользу. Он помог мне выбраться в село на виноградники. Село Казель и Рувер. Село Рувер, исключительно село коммунистов. Здесь в руверских лесах было очень много немецких дезертиров, покинувших свою армию, некоторые ночью приходили, и я со многими встречался. Встречи устраивали женщины и девушки — дочери этих солдат и коммунистов. Отсюда в феврале 1944 года мы с Васей Ботанцовым и сделали побег. Побег прошел удачно, хотя он длился около месяца и проходил он очень в тяжелых условиях. Иногда не было пищи до 3—4 суток. Часто натыкались на немецкие зенитные расчеты, на дезертиров, вооруженных оружием. Дезертиры встречались группами до 7—8 человек, но нас они не трогали, а наоборот, кормили, давали пищу с собой и указывали, как нам лучше пройти до линии фронта. Когда вышли за линию фронта, у нас радости не было предела. За неделю до нас убежал наш товарищ Петя Генералов, мы потом с ним встретились.

Нас собралось более сотни людей, и мы написали письмо на имя Сталина. В нем мы просили, чтобы нас послали на фронт, чтобы принять последние участия в боях, добивать ненавистный фашизм — врага человечества. Ответ мы получили такого содержания: армии у нас хватит и без вас, вы много лишений пережили, и надлежит вам отдохнуть, фашизм доживает последние часы.

Эти слова не доподлинные — их нам прочел прилетевший на самолете майор, и с ним был старший сержант.

Через некоторое время нас отправили в город Лейпциг, потом в г. Торгау —в 282 проверочно-фильтрационный пункт НКВД СССР. В 1945 году, в сентябре, был отправлен на родину, где с большим трудом доверили работу учителя в начальных классах, но в 1951 году под предлогом сокращения штатов заставили написать заявление об уходе с работы. Зав. роно тов. Ксенофонтов наедине сказал мне: «Знаю, очень хороший вы учитель. Вас любят учащиеся и учителя. Вы принимаете большое участие во всех общественных делах. Но как бывшего в плену я не могу вас больше держать на этой работе, на это есть решение РК КПСС»154. Я значился инвалидом Отечественной войны, и назначалась мне пенсия, но тут же вызвали в облвоенкомат, где и ликвидировали инвалидность. С 1952 года по сей день работаю в системе строительства. В настоящее время — мастер производственного обучения 5-го профтехучилища г. Рязани.

Два созыва избирался депутатом горсовета. Ударник коммунисти-ческого труда, член КПСС с 1958 года. Моя фотография не сходила с доски Почета, много раз печатали и в газетах.

Сейчас снова работаю с молодежью.

В г. Алитусе и до него мы жили, как близнецы-братья, оба тяжело раненные, и друг другу делали перевязки, это Гостев Миша — лейтенант, раненный пулей с переломом кости у самого плеча и в живот осколком, рана все время открыта, и все время шла течь. Нас было 99 инвалидов, но здесь в июле мы с ним расстались. Он остался, а я уехал в Германию. Его судьбу не знаю. Жив он или нет. Называл он себя москвичом. Запомнил еще фамилию лейтенантов: Ларин и Фролков, которые охотились в лагере за крысами. Крыс в лагере ели.

В Бельгии хорошо работали, в частности, агитации распространяли принесенные с шахты настоящие сведения из Москвы:

Иванов Георгий Максимович, живший до войны по адресу: Ле-нинград, ул. Труда, д. 10, комн. 50, п/о Кувшиново Калининской обл., с. Сурушино, д. 70.

По возвращении писал письма по этим адресам, но ответа не было. Много этот человек делал для Родины, а сам был все время больным. Часто опухал.

Сусличенко Павел Зосимович — Днепропетровская обл., Юрьевский район, с. Юрьевка (жена Гудзенко Ольга Антон., соседи: Яровая Мария Антоновна, Мороз Марфа Ант. Адрес его матери — г. Павлоград Днепр, области, ул. Интернациональная, д. 117. Шепетько Ульяна Прокофьев-на). Его лагерные номера 7588 и 47 599.

Марусов Григорий Дм., Орловская обл., Дятьковский район, ул. Октябрьская, д. 50.

Боровский Вас. Григ. — Николаевская обл., Каховский р-н, с. Люби-мовка (жена — Мария Лукьяновна) и др.
Макаров П.М. 20 марта 1965 г., г. Рязань

РГАСПИ Ф. М.-98. Оп. 3. Д. 44. Л.86—98 об.