Концентрационный лагерь, куда я попал из Бухенвальдского концлагеря под № 35 308, находился близ завода, что расположен в г. Сна. Территорию лагеря опоясывала в три ряда колючая проволока, постоянно находившаяся под высоким электрическим напряжением. Все военнопленные в концлагере содержались в деревянных бараках, которые делились на несколько комнат. В одной из таких комнат на трехъярусных нарах нас, заключенных, ютилось по 45—70 человек и более, тогда как поместиться в ней могло 15—20 человек. Окна открывать категорически запрещалось, поэтому в комнатах была нестерпимая духота, воздух всегда был насыщен зловонием.

Одежду узника составляли брезентовые ботинки на деревянной подошве, полосатые брюки, куртка да такой же полосатый головной убор. С правой стороны на брюках возле кармана и с левой на куртке в районе грудного кармана каждому военнопленному нашивался красный треугольник, основанием вверх. В центр этого треугольника из черного материала нашивалась буква «Р», которая означала «русский». Чуть выше треугольника на куртке значился лагерный номер узника. Аналогичный номер имелся на левой руке ниже локтя. Причем номер на руке выкалывался тушью или выжигался каленым железом. В лагере, в основном, содержали советских пленных, но были и люди других стран и национальностей.

Три раза в сутки мы получали по мизерному ломтику хлеба и по миске баланды, сваренной из очисток картофеля, брюквы или свеклы.

Избивали нас за малейшую провинность, чаще всего ни за что, а так, в задаток, чтобы впредь мы были послушней и исполнительней. Словом, считали нас за скот, за рабочую силу...

Например, если заключенный не поприветствует при встрече немца-охранника, как нам утверждали фашисты, «представителя великой Гер-мании», ему полагается 15 ударов резиновой дубинкой. И это еще не все. Вначале узника по трансляции вызовут в канцелярию, спросят, почему он не снял головной убор. Далее прочтут соответствующую мораль о великой немецкой расе. Только потом начинается процесс экзекуции. Узник раздевается донага и ложится на станок, специально предназначенный для «воспитания» нецивилизованных пленных. Палачи привязывают его руки и ноги ремнями к этому станку и начинают наносить удары резиновыми дубинками. Палачей двое. Удары они наносят поочередно, наносят с заб-вением, радостью, наслаждением... Наказуемый, в свою очередь, обязан считать удары. Если же он ошибется в счете, то все повторяется — старые удары, которые узник уже получил, во внимание не берутся. Он получает новые удары и обязан считать эти новые удары. И так до тех пор, пока заключенный правильно не сосчитает предназначенные для него удары. Нередко палачи запарывали узников до смерти.

На работу пленных гоняли в завод RAW. Там производили ремонт железнодорожных вагонов поточным методом, который не давал ни малейшей возможности не только отдохнуть, но и собраться с мыслями, сосредоточиться... Над нами стояла армия мастеров, надзирателей, по-лицейских, охранников, эсэсовцев, палачей...

Обессилевших, изнуренных, не способных к работе, не успевающих за автоматами производить нужные операции расстреливали на месте как саботажников. Однако иногда не расстреливали, а отправляли в крематорий.

Но мы не падали духом, не теряли веры в свое освобождение. А в то, что нас рано или поздно освободят, мы верили, верили твердо, непо-колебимо... Каждый из нас знал, чувствовал, наконец, слышал прибли-жающиеся раскаты взрывов, и это вселяло в нас еще большую силу.

Нам, заключенным, оторванным от внешнего мира, находящимся за колючей проволокой нацистского концлагеря, нам было доподлинно известно, что гитлеровские полчища под натиском наших и союзных войск терпят поражение на всех фронтах и направлениях и что час роковой расплаты, а с ним и свобода не за горами.

Долгожданная свобода!!

Свобода!!!

Сколько жизней, бесценных человеческих жизней замучено и уни-чтожено гитлеровцами за то только, что они лелеяли мечту об освобождении!

Свобода!!!

Еще нам также было неопровержимо известно то, что нацисты постараются во что бы то ни стало замести следы своих изуверств — учинят массовую расправу над пленными, свидетелями грязных дел фашистов.

Все зависело от стремительности наступления освободительных армий.

Чем ближе и слышнее становился грохот взрывов, тем больше свире-пели фашисты, тем больше появлялось трупов пленных. Казалось, ярости гитлеровцев нет предела, зверствам, совершаемым ими, нет конца.

«Надо что-то делать, надо куда-то скрыться, — думал я. — Да, скрыть-ся. Но куда? Куда?»

Я не раз видел своими глазами, как фашисты вешали тех заключен-ных, которые совершали неудачные побеги. Но я об этом не думал. Меня это не пугало. Не это сверлило мой мозг. Меня неотступно преследовала мысль: бежать, бежать, бежать...

На рассвете 28 марта концлагерь, завод RAW, хлебозавод и город под-верглись бомбардировке с воздуха. Мы, конечно, не спали, но выходить нам из бараков не разрешалось. За это — расстрел. В лагере творилась какая-то неразбериха, неизвестность... Одно из зданий было разрушено. К счастью, в нем никто не жил. «Ах, если бы хоть одна бомба угодила в здание, где жили охрана, палачи», — думал я в те минуты.

Утром, после подъема и завтрака, как всегда, началась проверка заключенных. Нас всех выстроили на опель-плаце, пересчитали. Все налицо. Стоим в ожидании прихода с завода RAW третьей смены. На заводе мы работали в три смены: первая смена, в которой работал я, трудилась с 8 утра до 16 вечера, вторая — с 16 до 24 и третья — с ноль часов до 8 утра.

Наконец, часов в 9 или в 10 пригнали с завода третью смену. Первая смена, разумеется, приготовилась идти на завод. Но что это? Нас не ведут. Нас распустили по баракам. Мы ломали голову над тем, почему нас не повели на завод, точнее — первую смену не повели на завод, почему третья смена вернулась с завода позже обычного? Почему, почему?.. Много было этих почему, и ни на одно из них мы не могли найти ответа.

Уж не помню теперь зачем, но я зашел в канцелярию. Там никого не оказалось, она была безлюдна. Я осмотрелся. На стене висел гражданский костюм, на полу лежали полуботинки. Мгновенно сообразив, что все эти вещи могут способствовать моему побегу, облегчить его, я подпер дверь стульями. Быстро разделся, надел на себя гражданский костюм, а поверх него — свою форму пленного. Не забыл я и полуботинки. Благо тогда никто не зашел в канцелярию, иначе быть бы мне (расстрелянным). Но этого не произошло, и ладно.

Когда я очутился в своей комнате и улегся на нары, то почувствовал дьявольскую усталость, тело била мелкая дрожь, изможденное лицо покрылось бисеринками пота. А на душе... на душе было весело, радостно, хотелось петь, будто я находился не в фашистском застенке, а вырвался на свободу.

Некоторое время спустя к нам в комнату зашел капо-айн. Так мы звали своего бригадира, немецкого коммуниста, истинного патриота германского народа. Капо-айн скитался по тюрьмам и концлагерям с 1933 г. Но это не сломило его волю, не поколебало в нем веру в правоту того дела, за которое боролись немецкие коммунисты. У него был первый номер. Вот мы и звали его «капо-айн». Все пленные ценили, уважали и любили этого капо за его неподкупность, честность и искренность. Таких, преданных делу рабочего класса, капо нельзя было не беречь, и мы его берегли и скрывали все, что он нам ни говорил. А говорил он нам многое. К сожалению, имя и фамилию его мы не знали.

— Товарищи! Сейчас нас будут отправлять на новое место, — сказал капо-айн.

Он всегда узнавал все новости раньше всех узников и сообщал нам их.

— А куда, позвольте спросить вас? — произнес один из пленных.

— Видите ли, комендант не удосужился сообщить мне, куда нас от-правят, а сам я, естественно, постеснялся спросить, — пошутил капо-айн. — Но в следующий раз непременно спрошу, если доведется...

За 3—5 дней перед этим диалогом поляк Юн, повар с эсэсовской кухни, тайком дал мне несколько колясок колбасы и пачек 5 или 6 маргарина. Колбасу мы с товарищами поделили поровну и съели. Маргарин же частично съели, частично я спрятал в свой тайник; он у меня находился под нарами в углу.

Тайник представлял собой небольшую яму под полом. Для того чтобы человек мог хотя бы с трудом протиснуться в него, в полу были надпилены доски. Кто это сделал, остается секретом до сих пор. Но о существовании тайника, наверное, знали и другие узники. Потому что, когда был подан эшелон для отправки пленных и была дана команда для посадки, я, выбрав удобный момент, попытался залезть в тайник и не смог: он был уже занят моими собратьями по несчастью. Меня это обескуражило. Неужели все пропало, все рухнуло? Но нет! Друзья потеснились, и мне, правда, не без труда, удалось влезть в тайник. Кто-то прикрыл за мной доски, набросал на них тюфяков, набитых соломой. И вот все стихло. Мы лежим неслышно, не шевелимся, прислушиваемся к каждому шороху. Ожидаем, когда опустеет лагерь, когда увезут наших товарищей. Мысли, одна страшнее другой, лезут в голову. Обнаружат или не обнаружат наше исчезновение? «Если обнаружат, если найдут нас, — думаю, — то мне первому пуля в лоб. Ведь я лежу сразу же под подпиленными досками. Подпилил их, и вот он я, любуйся мной...» Да, дела. А умирать так не хочется, что греха таить. Еще так мало прожито, да и с фрицами надо рассчитаться сполна, обязательно сполна. И вдруг шаги, много шагов. Охранка? Ну да, охранка. Или нас ищут, или просто совершают обход перед отъездом. Мы молчим. Слышно, как часто, очень часто колотится сердце в груди. Зашуршали тюфяки. «Ну, все, — пронеслось в голове. — Сейчас уже все».

Мой организм, измотанный, обессиленный, истощенный, не выдержал этих напряженных минут, и я на какое-то мгновение потерял сознание. Но толчок в бок вернул мне сознание, шепот:

— Уходят!

Стук двери, и снова тишина. Давящая, гнетущая тишина. Но длилась она недолго. Нарушил ее свисток паровоза, увозящего наших товарищей. С ними мы, укрывшиеся в тайнике, больше не встречались. Но, по слухам, дошедшим до меня позднее, весь эшелон был уничтожен фашистами.

С наступлением ночи мы выбрались из укрытия. Осторожно озираясь по сторонам, исследовали зону лагеря. Не оставили ли фашисты кого из охранки? Вроде бы нет. Концлагерь утопал в электрическом свете. Пришлось вырубить все рубильники, какие были включены. Прикрываемые темнотой, начали совещаться, что будем делать — уходить ли в сторону приближающегося фронта или укрываться здесь, в концлагере?

Решили: пока будем укрываться в зоне лагеря.

Было нас четверо: Федор, Степан, Виктор и я, Алексей, как звали меня мои товарищи. Мы трое — Степан, Виктор и я — чувствовали себя более или менее сносно. А Федор был болен. Перед тем, как бежать, он взял где-то шприц и, чтобы не ходить на работу, ввел себе под кожу ладони керосин. Рука его распухла. Нужно было разрезать ее. Что я и сделал.

Забинтовав кое-как руку Феде разными тряпками, мы принялись расширять себе убежище.

О еде нам особо беспокоиться не следовало, так как хлебозавод на-ходился рядом, всего лишь за колючей проволокой. Оттуда мы принесли 4 бумажных мешка, набитых еще теплыми буханками хлеба. Утро следующего дня ознаменовалось тем, что вместо узников в наш концлагерь привезли семьи советских переселенцев, «добровольно» приехавших в гитлеровскую Германию искать счастья. Поверив геббельсовской брехне о кисельных берегах Германии, они покинули свою Родину, надеясь на чужбине обрести легкую жизнь. Нашли, кому верить! Смешно!

Однажды вечером мы легонько приподняли одну из подпиленных досок своего тайника. Нам было любопытно узнать, кто же поселился в нашей комнате, над нами. Нашему взору представилась такая картина. На столе в миске лежала вареная брюква, нарезанная кусочками, и несколько ломтиков хлеба, точно таких же, какие нам давали в столовой концлагеря. В комнате находились седая, дряхленькая старушка и шустрая белобрысенькая девочка. На вид ей можно было дать годика 4 или 5. Они, видимо, кого-то ждали. От брюквы шел пар, но есть они не садились. Сердца наши сжались от щемящей боли, когда мы увидели, как девочка смотрела на стол, как она облизывалась при виде пищи. Кто-то из нас сказал еле слышно: «Она же голодная, страшно голодная».

Виктор, кажется, предложил дать переселенцам буханку хлеба. Мы с ним согласились: дать надо. Но как это сделать? Ведь не вылезешь и не скажешь: «Нате, ешьте на здоровье». Так можно погубить самих себя.

Решение пришло само. Старушка и девочка вышли из комнаты. Мы, верно, воспользовались этим и, бросив буханку хлеба на середину пола к столу, стали ожидать, что будет дальше. И что характерно, когда они вернулись и увидели хлеб, да еще целую буханку, то девочка запрыгала от восторга, а старушка, припав на колени, начала креститься, сказав при этом:

— Бог послал. Возблагодарим же его за это.

Я смотрел на нее и невольно думал: «Какая темная, непонятная... До чего дожила. Эх!..» Тут в комнату вошли мужчина и женщина, вероятно, родители девочки, ибо она бросилась к ним в объятия.

Мы не стали больше наблюдать за ними, обеспокоенные тем, что они заметят нас, и кто знает, как тогда обернется все. А вскоре они покинули этот концлагерь.

Оставшись в лагере опять одни, мы, оборудовав в соседнем бараке под полом другое убежище, перебрались в него: там было более просторней и теплее, так как мы устлали землю соломенными тюфяками.

— Не жизнь, а малина, не убежище, а рай, только ангелов-хранителей не хватает да табачку, — шутит Федя.

И он был прав. Табаку у нас — ни на закрутку. Мы курили солому.

Между прочим, это-то нас и привело к тому, что мы в одну из ночей взломали дверь в здании бытового корпуса. Там мы обнаружили в большом изобилии табак, муку, обувь, одежду и т.д. Накурившись до опьянения, набрав табаку про запас, одевшись во все самое лучшее, мы взяли муки с целью сварить из нее что-нибудь вроде заварухи. Нашли ведро, воду... В одной из комнат разворотили трубу, чтобы дым не выходил наружу. Растопили печь — железную бочку с отверстием для накладывания дров. В это время отворилась дверь, и — о ужас! — пред нами предстал шуцман с пистолетом в руке. Ну, хана!

— Что вы здесь делаете?

Мы застыли в оцепенении, каждый из нас смотрел на дуло пистолета.

— Варим... — Федины губы открылись произвольно, без его ведома. Потом он и сам удивлялся этому не меньше нас.

— Кто такие?

Мы понемногу начали овладевать собой.

— Переселенцы мы.

— А-а, — протянул шуцман и удалился.

Значит, он действительно поверил в то, что мы переселенцы. Ах да — одежда. На сей раз нас выручила одежда. Это нас обрадовало и вместе с тем огорчило. Обрадовало потому, что мы можем говорить, что мы-де переселенцы. А это может пригодиться. Огорчило же потому, что вдруг появится еще кто, да, не дай бог, из охранников и признает нас, тогда все, конец.

Мы, загасив в печи огонь, снова отправились в свое убежище. После этого случая мы долго еще не рисковали покидать его. Даже отсутствие воды не могло вынудить нас оставить хотя бы на минуту свой тайник. А жить-то хочется? Хочется. Жажду надо чем-то утолять? Надо. А чем? Водой. А где ее найдешь? Где? Но мы все же нашли воду. Через наш тайник проходили трубы. Обследовав их, мы пришли к единому мнению, что это — водяной трубопровод. Напильника мы не нашли, поэтому нам пришлось пилить трубу каким-то камнем. Пилили мы долго, очень долго. От этого у нас мучительно больно ныли руки, все тело... Но когда вода тоненькой струйкой брызнула из щели, пропиленной нами, мы были бесконечно довольны. Между тем рука у Феди вторично распухла, посинела... И тогда я сказал: «Братцы, я пойду в шестой лагерь, быть может, что-нибудь добуду из медицины». Я лучше из всех нас говорил по-немецки и приблизительно знал, где расположен лагерь № 6, в нем тоже находились советские переселенцы. Возражений со стороны товарищей не последовало, и я, вооружившись на всякий случай камнем, отправился на розыски лагеря № 6. В приличном костюме, в берете, в новых ботинках, с трубкой во рту, я скорее походил на француза, нежели на русского. Дорогой мне встретился пожилой мужчина, оказавшийся русским. Он собирал на дороге окурки. Я снабдил его табаком и спросил о лагере № 6. Он поблагодарил меня за курево и указал точное место пребывания лагеря переселенцев.

Не успел я отойти от него, как лицом к лицу столкнулся с немцем. Это был мастер с завода RAW. Я не однажды работал в его смене. У меня похолодели руки и ноги. Я машинально нагнулся и сделал вид, что завязываю шнурки у ботинка. Сам же не спускаю с него глаз. Он, пройдя меня, остановился, удивленно покачал головой и зашагал своим путем.

Одна женщина из переселенцев снабдила меня пакетом, завернув в него все необходимое из медикаментов для перевязки Фединой руки. Таким образом, сходил я не напрасно.

Когда я возвращался назад к своим товарищам, я, глядя на разру-шенные дома немецких жителей, строения, вспомнил Эрнста Тельмана. Было это в Бухенвальде. На центральной зоне концлагеря за высоким каменным забором скрывался небольшой особняк. Особняк этот охранялся особенно тщательно. В нем томился вождь немецкого народа Эрнст Тельман. Мне довелось его увидеть как раз незадолго перед смертью. Как сейчас помню, открылись ворота особняка и среднего роста широкоплечий мужчина в сопровождении четырех эсэсовцев с автоматами на изготовку проследовал в зону.

— Тельман! Эрнст Тельман! — мгновенно разнеслось по лагерю.

Все узники застыли в безмолвии, устремив свой взор на Эрнста Тельмана.

Это была своего рода немая демонстрация солидарности униженных и оскорбленных, но непобедимых узников, временно, именно временно, находящихся в концлагере. Приводили его, по-моему, мыться в бане.

Одет он был в черный костюм, без головного убора, ворот рубашки покоился на вороте пиджака. Руки его были связаны позади. Взгляд его источал жгучую ненависть и презрение к врагам всех мастей и оттенков. Шагал он свободно, уверенно, с гордо поднятой головой. Таким он остался в моей памяти на всю жизнь. Через три дня его отправили в Заксенхаузен. А на четвертый день утром я услышал, как один заключенный— итальянец играл на мандолине «Вы жертвою пали в борьбе роковой». От него-то я и узнал о том, что ночью был убит Эрнст Тельман.

...А 11 апреля мы впервые увидели своих освободителей. Это были американцы. Ехали они на виллисе. Машиной управлял негр. Мы оста-новились посреди дороги. Машина тоже остановилась, из нее вылез негр шофер и стал перед нами на колени. Очевидно, в нашем лице он отдавал дань уважения советским людям, освободившим человечество от фашизма.

Итак, мы были на свободе!..


Гаврилов Л.А. Записал М. Ермашов. 31 мая 1961 г., г. Мурманск.

РГАСПИ, Ф. М-98. On. 3. Д. 20. Л. 64—68 об.