...Я, Жданова Анна Федоровна, находясь в рядах Советской Армии, была радисткой в 6-м Краснознаменном «ЛАП». Наш полк все время сражался на передовой линии фронта. И вот 27 сентября 1942 года в четыре часа утра завязался бой. Это было под г. Моздоком. Из-за плохой видимости (тумана) немцам удалось прорваться. Наш расчет артиллеристской батареи был уже выведен из строя. Оставались в живых несколько бойцов и нас — две девушки. Мы находились в окопе связистов, нам было задание поддерживать связь с полком и дивизионом. Здесь также находился политрук батареи ст. лейтенант Абрасиенко и замполит Ступаков. Командир батареи капитан Лапшин в это время был на НП, который находился в данном случае сзади нас из-за местности.

Когда Нам передали с НП, что немцы впереди прорвали пехоту. «Но вы пока оставайтесь на месте, пока наши не заберут орудия, потом вам комиссар даст указания».

Орудия не удалось вывезти, немцы пустили по этой лощине много танков. Комиссар дал нам последний приказ, который передали по телефону, что нас осталось всего с комиссаром 7 человек. Конная тяга, которая вышла из укрытия для переброски орудия, была разбита. Комиссар нам приказал следовать за ним. Когда мы выползли из окопа, то увидели, что от разрывов горело все вокруг. Ползти было очень трудно, снаряды засыпали, подругу Аню Горобец ранило в руку. Я обернулась, чтобы ее перевязать, и мне разорвало осколком челюсть; вторая пуля подруге пронзила грудь, и рана оказалась смертельной. Здесь было много трупов наших бойцов, и я прилегла за них, ползти было уже невозможно, потому что сюда били немцы и стали бить из других батарей наши и с самолетов. Было что-то ужасное. Пока я перевязывала Аню, комиссар и трое бойцов были уже далеко.

В это время немцы уже проходили по нашим трупам и добивали наших раненых. Замполита Васю Ступакова они закололи штыком, это было рядом со мной. Я лежала с разбитой челюстью, близко прислонясь к мертвой подруге. У меня в гимнастерке были комсомольский билет, красноармейская книжка, деньги и фото. Их я закопала возле себя в землю. Потом несколько немцев подошли ко мне, начали обыскивать карманы, но ничего не нашли, кроме двух яблок в шинели, которые забрали, принялись допрашивать (из какой части и кем служила, где твоя сумка санитарная). Я ничего не отвечала, они меня поднимали за волосы, но у меня было все лицо в крови и в грязи, челюсть сильно разорвана. И один из них говорит: «У нее разбита челюсть и отнялся язык, она ничего не говорит». Тогда офицер, что стоял в стороне, взял и выстрелил мне в спину. И сказал на ломаном русском языке: «Пусть подохнет». И ушли в свои части в сторону г. Молгабека.

Мне показалось, что меня прибили к земле. Я попыталась перевязать себя, у меня в кармане были бинты, но с перевязкой у меня ничего не вышло, так как правая ключица у меня была пробита, бинты сразу стали окровавлены. Кровь сильно пошла из груди, я теряла сознание и приходила в себя, я завидовала убитым. Стонал лейтенант Алферов, но я ничего не могла сказать, я задыхалась.

Часов в 7 утра рассеялся туман, немцы проезжали по дороге в сторону Молгабека. Это место продолжали засыпать снарядами. Я от них не спасалась. Мне было безразлично. Шинель моя пропиталась кровью. А помню, просила: «Убейте меня», — но никто меня не слышал. Я пыталась сказать, я задыхалась. Очень хотелось жить, но на спасение жизни не было никакой надежды: помощь оказывать было некому. Санинструктор и фельдшер остались на НП.

Мне очень хотелось спать, но я боролась, я знала: если я усну, больше не проснусь. Очень хотелось пить, хотя бы из какой-нибудь лужи, но ее не было, — все же жить очень хотелось, но оставаться на занятой позиции я боялась больше смерти. Боялась, что будут издеваться. Сколько времени было, я не знаю, но солнце было уже на обед. Снаряды продолжали рваться.

Я подняла голову и со стороны кукурузы заметила бойца с красной звездочкой. Он меня тоже увидел, что я среди убитых живая. Подошел, но я его не знала — он из другой части. Он меня взял, перенес в окоп наш, но перевязать было очень трудно, сильно кровь пошла. Он взял наши вещмешки, где было белье наших бойцов, стал разрывать и перевязал мне раны, но я была сильно плохая. Я уже не стонала, только хрипело в груди. Потом он увидел еще бойца, позвал его в окоп. Это был грузин Мусошвили из нашей части. Он был ранен в руку. Он и его перевязал, меня он усадил в окопе, я задыхалась, очень хотела пить, но воды нигде не было даже близко.

И вот мой незнакомый боец заговорил с грузином и назвал себя Володя Галкин из соседнего полка пехоты. Тогда Володя говорит: «Я сейчас достану воды», — и ушел ползком, потому что рвались снаряды и бомбы. Его долго не было, потом вернулся, но воды нигде не нашел, а принес красных помидоров, но я их не укушу, у меня зубы не действуют. Он стал выдавливать сок и поить меня. Мне на мгновение становилось легче, жажда утолена. Потом он говорил, что здесь на огневой (позиции) блуждают лошади, мы уедем! Но потом их побило. Тогда он на меня надел какой-то морской бушлат, вывернул, чтобы звездочек не было (видно), он был вместо жилета. Так я прожила до вечера. Теперь они с грузином берут хорошие шинели, гимнастерки и говорят, что мы, Аня, и для тебя берем, а я такая плохая, что думаю — я не смогу идти, они меня бросят. Прошу Володю: «Будете уходить — добейте меня!» Я боялась, чтоб немцы не издевались, а он говорит: «Раз я сказал, что спасу, брошу (только) тогда, когда ты умрешь!»

Немцы заняли рядом окоп, но они тоже были ранены. Нам надо уйти, чтобы они не видели. И вот меня он стал из окопа выводить. Я сразу упала за окоп. Потом повел по бурьянам в сторону, говорит — Вознесенки. Но как я шла, этого не передашь. У меня сапог за траву зацепится, я его не передвину. У него терпения хватало меня вести. Грузин шел и стонал.

Мы шли так долго, кажется, вечность. Я все время хотела пить, он меня обманывал, как дитя: «Вот дойдем до того бугорка, там есть вода!» Я знала, что нет там воды, но жажда была так велика, что я собирала силы последние и шла дальше. Потом он говорил: «Нет — это за следующим бугорком!»

Мы шли, но мы не знали куда. Потом он оставил нас с грузином возле скирды сена, а сам пошел узнать — какие-то подводы шли по дороге. Долго не было. Мусошвили сказал: «Аня, пойдем, Володя ушел». Но я не смогла идти. Тогда он ушел один. Я осталась стоять, прислонившись к скирде, мне садиться было трудно. И вот я одна в степи ночью в таком состоянии. Но мне не было страшно. Были минуты, хотелось жить, а потом думала — хотя бы умереть, слишком тяжело было. Потом — слышу голос. Это Володя ругает этого грузина, что он меня бросил. И они пришли, и Володя забрал меня и повел дальше. То были подводы русские, но они везли снаряды, а нам сказали: «За этим бугром, если еще не выехала, была санчасть». И опять пошли, но прошли немного.

Я уже дальше не могла даже передвинуть ноги. С трудом сказала: «Идите, а я буду здесь, жива буду — утром, может, кто найдёт!» Володя сказал: никуда не пойдем, сейчас что-нибудь придумаем. Потом он заметил: на другой дороге какая-то тень. Он побежал и возвращается — на мое счастье — с военврачом. Он ехал на линейке, куда — не знаю. Они меня забрали на линейку (положили) сена, полусидя, усадили. Но что это была за поездка — у меня душа расставалась с телом, так трясло! Володя, врач, грузин и ездовой шли пешком. Володя рассказывал врачу, как он меня вел. Потом на рассвете меня привезли в какую-то санчасть, стали обрабатывать раны, делать уколы. Я еще слушала звонкий голос этого Володи Галкина, но уже больше я его не видела. Даже не поблагодарила его за то, что он мне спас жизнь. Потом меня повезли в г. Орджоникидзе в госпиталь. Вылечили. И вот я живу на свете благодаря этому Володе, о котором так мало знаю. Я сейчас замужем, у меня сын, которого я назвала в честь спасителя своего Володи... Муж мой и сын Володя тоже благодарят его за то, что он мне спас жизнь.

...Вот сколько времени прошло, а я все чувствую себя в долгу перед ним. Если он жив, пусть услышит или прочитает слова благодарности той девушки, которую он спас. Мне тогда было 20 лет.


Жданова-Белогаева А.Ф.
7 мая 1961 г.,
г. Нальчик

РГАСПИ, Ф. М-98. Оп. 3. Д. 5. Л. 67—72.