В Кравцах Ленька остановился у Паньки Гниды. Сыну гильфполицая перебыть проездом день-другой, пока высохнет дорога, у полицейского вполне дозволительно. Гнида за честь примет, у хуторян не возникнут кри-вотолки. Кроме дождя, был и еще мотив задержаться в хуторе. Не делал и из него тайны Ленька, высказался при удобном случае.
Сидели с Панькой в горнице. Полицая интересовали станичные новости. Наслышанный разных слухов, глядел в рот очевидцу. Младший Качура видал все своими глазами.
— Ты скажи, гадство, — изумлялся Панька, скаля обкуренные зубы. — Вот наша работенка! Ну, а как же, как же Степка Жеребко? Ужли в пузо ему прям, а? Ловка-ач, стерва... И — в окно, говоришь?
— Какой день вот ищем... Всю станицу кверху ногами поставили. Упустили, словом... В руках был. Он же оказался и Скибой.
У Паньки сошла усмешка с круглощекого обветренного лица.
— Во сука... Об нем и у нас по хутору трезвон идет. Листовки подбирали в канавах. Жгите, мол, к едрене-фене хлеба, не давайте ни зернышка. Ага. И подпись: «Скиба». А у нас поля-то из-за чего погорели? Его штуки. Раз уж упустили, говоришь, теперь пойдет шастать.
— Найди его тут, — Ленька подбрасывал жару.— Камыши, балки... Зимой бы хоть можно запалить камыш...
Панька чесал подбритый затылок.
— Да...
Нагоняя на полицая больше страху, Ленька сообщил:
— Никишка-то наш пропал. Слыхал?
— Как пропал?
Ленька, ковыряя ногтем скатерть, разъяснил:
— Вчера еще... Сменился вечером с дежурства... Ночь и нынче полдня уже... Я выехал, его не было все. Бегают, ищут...
Паньку осенила догадка:
— Так, может, у бабы какой застрял? Отоспится в пуховиках и явится. Дело известное...
Ленька отошел к окну. Наблюдал, кривя губы, как напротив, через дорогу, пацан силился поднять с земли и подпереть палкой упавший плетень. Тяжесть явно не по нему, а тут еще мешает просторный, батьковекий, видать, картуз. Упираясь босыми ногами в грязь, поднимал мокрый угол плетня, а в это время картуз насовывался на глаза. Мотал хлопец головой, стараясь взбить на лоб его, но он от этого сползал еще ниже. И так и этак приноравливался. Нет, не обойтись без помощи рук. Бросал плетень наземь. И все начиналось сызнова.
У Леньки появилось желание выскочить помочь ему. Но тот догадался: сорвал с головы картуз, с остервенением набросился на плетень. И поднял! А еще больше поразило Леньку, что у парнишки оказались белые-белые волосы. На неприятном сером фоне мокрого дня они выделялись ярко и празднично. Тотчас предстал глазам сальский обрыв и белоголовый Никита в красной ру-башке...
Остановился Ленька у комода, заставленного фотокарточками и всякими безделушками. Попалась под руку половинка женского гребешка; с трудом раздирал перед зеркалом каштановые кольца волос. Боль, причи-няемая гребешком, мало-помалу отогнала гнетущие воспоминания. Вглядываясь в свое лицо, удивился перемене в нем.
Не оборачиваясь, спросил:
— Панька, а как тут у вас поживает та... стриженая? Не сразу Панька сообразил, о ком идет речь, — свои одолевали думы. Поспешил высказать их:
— До нас он не сунется... Скиба. Аэродром, там охрана будь-будь...
Ленька сделал кислую гримасу:
— Ты все вон о чем... Я о стриженой спрашиваю, городской. Как ее... Аля, Аля.
Выпятил полицай губы, присвистнул:
— Я думал, и правда дождь загнал тебя до нас. Эге, парень... Она?
Не ответил Ленька. Но всем видом дал понять, что доля правды в его догадке есть.
— Опоздал. Альку просватали мы. За румына. Дело уже на мази.
Раскачиваясь на стуле, Панька подмигнул.
Без треска отламывались зубцы у гребешка. Ленька спохватился: смущенно вертел в руках костяной оголенный ободок. Положил его на комод, отряхнул ладони. Гадко на душе, будто в потемках дотронулся рукой до чего-то липкого...
К вечеру разведрилось. С бугра подувал сухой теплый ветерок, тучи сошлись за Салом. Неожиданно, перед самым заходом, выглянуло солнце.
Проснулся Ленька — сморил его сон после обеда,— Паньки дома не было. Прокричал на ухо глухой хозяйке: разомнусь, мол, после сна, погляжу хутор. Дорога затвердела, на бугорках даже каблуки не грузнут. «Если такая погода простоит ночь, то завтра и ехать можно...» — подумал с огорчением и впервые в жизни с такой ненавистью поглядел на солнце. А погодя уже шел и насвистывал бодро: придумал. Если установится дорога, то пробыть у Паньки можно и завтрашний день. Возиться до вечера с велосипедом, будто неисправна передача. Солнце сядет — выехать в сторону Куберлеев-ского грейдера. Переждать в лесополосе, за хутором, и вернуться; лишь бы к одиннадцати быть в кравцовских садах.
Улочка привела на широкий, поросший полыном пустырь. Догадался: тут они играли в третьего лишнего. Около крыльца колхозного правления кучковались мужики. Узнал защитную фуфайку Паньки Гниды. Направился было к ним, но, доглядев, что они за спором не заметили его, свернул в разгороженный двор.
Вышел на главную хуторскую улицу. Улица тесная, кривая и глубокая, как ров. Курени на холмиках. Веснами и поздней осенью улица собирает со всех дворов дождевую воду. И теперь она — сплошная лужа. Ход только возле плетней. Цепляясь за колья, тащил Ленька на каждом ботинке по пуду грязи. Надоело идти на весу, хотел уже свернуть в проулок, чтобы выйти за огороды, на выгон. Вдруг полились звуки скрипки. Играли в угловом курене. Окинул взглядом двор. Возле сарая — крытый брезентом румынский фургон. В двух шагах, за дощатой калиткой — мальчишеская голова. Светлая, раскиданная небрежно челка и вздернутый нос показались странно знакомыми. Не успел подумать, что это она, Аля, а горячая краска залила ему щеки. Прошел так близко, что уловил ее не то вздох, нэ то смешок. Как на грех, поскользнулся, от рывка слетела с головы кубанка. Под-хватил уже на земле, не дав ей скатиться в лужу. А в спину — насмешливый голос:
— За плетень держитесь, пан Качура. Обмывался Ленька в мутной луже, а сам весь кипел от стыда и злости. Злился и на себя, и на «румынскую дворянку». Встряхивая мокрыми, покрасневшими кистями рук, сказал:
— Не помню вас, пани... Разве где... в Бухаресте встречались.
Дружнее сощурились в усмешке девичьи глаза, улыбнулся теперь и рот.
— Память у вас короткая.
Мял в руках Ленька кубанку. Лучше бы она обиделась — легче было повернуться и уйти.
Вывела парня из неловкого положения сама Аля:
— Я бы вас тогда не пожалела... Помните? Ленька дернул плечом.
— Да, да, — подтвердила девушка. — Ударила бы... Звуки скрипки оборвались. Аля мельком глянула на окна куреня. В тонком смуглом лице, во взгляде, в складке сжатого рта Ленька уловил досаду. Осмелел, спросил с явной издевкой:
— Кто там у вас... скрипит?
Дерзко встряхнула Аля выгоревшей челкой:
— Не нравится?
— Наоборот...
Выпятила Аля губу, сдула со лба светлый легкий клок, как это делают мальчишки, сказала с каким-то вызовом:.
— Жених мой играет. Полковник. Барон румынский. На крылечко вышел, гляньте...
Скосил Ленька глаза: у порога — тощий офицер в ярко-желтом мундире и таких же по цвету бриджах. Топтался на бурьянной подстилке, боясь шагнуть в грязь лакированными сапогами. Голенища длинные, с козырьками, прикрывавшими коленные чашечки. Голова маленькая, как у хищной степной птицы. Сходство придавал вислый нос- и гладко зализанные волосы цвета красной меди. Удивили Леньку на плече барона аксельбанты— позолоченные витые шнуры, какие в старое время носили царские офицеры.
Заметила Аля его удивление.
— Познакомить вас?
Не понял Ленька, дурачит она его или говорит всерьез. Переняв насупленный взгляд барона, поддел невесту:
— Румынскому пану... это чести не прибавит.
Аля громко засмеялась, встряхивая кокетливо головой,— явно хотела обратить внимание закордонного пришельца. Засосало нехорошо внутри у Леньки. Готов был уже сказать ей что-нибудь обидное, но в это время за садами загудел самолет. Гул усиливался, нарастал, заводили поочередно несколько машин. Задрав голову, Ленька ждал, когда они появятся в небе.
— Не увидите,—сказала Аля. — Они улетают далеко за бугор, низом, а там поднимаются. А возвратятся по темному. Каждый вечер вот так...
Рот раскрыл Ленька. Куда что девалось? Ни дерзости, ни насмешки, ни кокетства, которое только что больно задело его, ничего не было у нее в побледневшем лице. Одна тревога.
Всю ночь парень ворочался в жаркой, душной постели (спал в горнице, как почетный гость, на широкой кровати). Всяко думал об Але, но в конце концов утвердился в мысли, что все это наговоры на девушку. Ее вчерашний вздох и тревога на побледневшем лице...
С утра завозился с велосипедом. Панька уже где-то побывал. Вернулся навеселе — лицо бурое, довольное. Кивая на разобранное колесо, спросил:
— Поломался?
— Черт его знает... Обходится что-то передача. Почесывая в затылке, зашел Панька с другой стороны, подсел на корточки:
— А я думал позвать с собой тебя...
— Куда это?
Замялся полицай:
— Как же... Небось нонышний день большевики за Волгой пьянку соображают... Октябрьская, никак... Седьмое. А мы хуже их, что ли?
— Ты сообразил уже?
— Да Акиндей затянул до себе, атаман наш. Подсвинка заколол, так — на дутур... Это у калмыков — ду-тур. Требушку жрать, легкие, печенку и всякое такое... Словом, угощение.
Свернул цигарку. Отгонял от Леньки дым, напомнил:
— Так махнем, а? Тут недалече, за бугор. Впрягу в бедарку... А бабы там!..
Сразу Ленька прикинул: держать Паньку не следует, без него будет вольнее. Вздохнул притворно:
— Не искушай, сатана.
— Не, вправду, — приставал подвыпивший полицай.
Ленька развел измазанными в мазуте руками:
— Не могу. Вечером пойду, приглашала.
Недоверчиво покосился Панька:
— А румын?'
— Гм, румын...
Сорвалось это с языка и весь день мучило парня. Пьянствовать Панька уехал все-таки один. До вечера слонялся Ленька по дому, во дворе. За калитку не выходил. Собрав велосипед, помог матери Паньки нарубить сушняку. После обеда пробовал читать какую-то книжку без корки; пристраивал на шпагате ракетницу под стеганкой, вертелся перед зеркалом: не отдувается? То и дело подставлял к уху часы, вслушивался с тревогой: не остановились? Часы круглые, маленькие, с черным светящимся циферблатом. (Нашел их в коробке вместе с ракетницей. Там же был листок — план хутора Кравцова и аэродрома. Указано в нем и место, откуда давать сигнальные ракеты.) И неожиданно для себя решился... Удивилась Аля не то растерялась—приняла приглашение погулять молча...
Степным палом догорал день. Вспухшее побагровевшее солнце уже до половины погрузилось в стынувшую накипь облачков, пеной взбитую над правобережными кручами Сала. Не успело сесть солнце, а на востоке, в густеющей лазури, прорезался серпик луны, повыше над ним — робкая еще — моргала первая звездочка.
Неслышно ступала Аля по просохшей после вчерашнего дождя тропке. Тропка петляла по-над Салом. Ленька шагал сбоку, по бурьяну, чуть приотстав. Держался ближе к обрыву. Смелости хватило вызвать девушку на прогулку, а тут не знает, каким разговором ее занять. Молчала и Аля.
Оглядываясь, Ленька узнавал «объекты», которые помечены рукой Андрея на листочке. Конюшня вон, стоит отдельно от порядков хат, мельница еще дальше.,. А в той стороне, где хата Чубарей, синеют сады. Тянутся они вдоль берега Сала. За садами — аэродром. Из садов выходит сухая неглубокая отножина, заросшая терником и бурьяном. По этой отножине нужно выйти в тыл аэродрому. На гул самолетов выбросить три красные ракеты...
Аля остановилась, спросила с прищуром:
— Скажите... что надо от меня?
Не отвел Ленька глаз и не смутился. Что ж, ему просто хотелось увидать ее... Да и одному свободно разгуливать возле хутора безрассудно... Та давняя ночная встреча, когда они столкнулись лицом к лицу, врезалась в память... Представил насупленное Сенькино лицо. Помрачнело на душе. Проводил построжавшими глазами за бугор клинышек солнца, сказал:
— Не сердитесь, Аля.
Видал сбоку, как она хмурится, кусает губы...
— Почему вы не спрашиваете о Сеньке? — нарушил Ленька долгое молчание.
— Вы дружите с ним?
— Друзья.
Послышалось Леньке, или на самом деле она вздохнула с облегчением. Встряхнула светлой челкой, тихо сказала:
— Гляньте, гляньте, месяц! Солнце только село, а он уже вот... народился. И звездочка рядом...
— Их много уже, звезд. Вон и вон...
— Правда-Завороженная стояла Аля. Вдруг вспомнила:
— Смешной он, Сенька... Вбил в голову себе, что влюбился в меня.
Холодные мурашки пошли по телу Леньки. Пересилил себя, спросил:
— Почему... вбил?
Повела Аля плечом и совершенно серьезно удивилась:
— Разве могут мальчишки любить?
Не слова, может быть, а усмешка плотно сведенных губ ее уколола Леньку. Поправил из кармана под полою ракетницу, спросил:
— А умирать могут? Как, по-вашему?
— Кто?
— Ну, мальчишки...
Встретились глазами и смутились оба...
С тяжелым разбегом снимались бомбовозы. Так же, как и вчера, их было не видать за садами. Следил Ленька ухом, пока гул последнего не заглох в насупленной темноте, загородившей весь восточный край неба. «Еще не вернутся к одиннадцати», — подумал с тревогой. Сама того не подозревая, успокоила его Аля.
— Только шесть нынче пошло... Мало, — сказала она. — Их там больше тридцати. Горючего не навозятся. Склад, говорят, где-то взорвали... Теперь далеко возить.
Опять шли молча. Не скоро разговорились. Аля вспоминала. Ленька никогда не бывал в Ростове, но из ее слов, город сказочно залит солнцем и зеленью. Без пыли и грязи улицы. Проспекты широкие. В любом могли бы спокойно разместиться все хатки этого хуторка Кравцова. А людей вечерами на улицах — не протолкнешься. Одеты нарядно, празднично... Она, Аля, немного рисует. Если бы не балетная школа, в которую ходила, непременно бы поступила в художественное училище. Там у нее учится знакомый мальчик...
Обогнули хутор, вышли к садам. Было уже темно. Аля остановилась.
— Ну и забрели мы... Туда дальше нельзя: сады вот... Охрана, наверно...
— Какая там охрана...
— Тут же аэродром.
— Тише!
Глянул Ленька на часы, подсчитал светящиеся зеленым точки: без пятнадцати! Поймал девичью руку, сдавил крепко. Наклонился к самому уху:
— Подождите... Или лучше вот сюда...
Так за руку и увлек ее куда-то вниз, в балочку. Остановился возле кустов.
— Не бойтесь... Я скоро... И убежал.
Не успела Аля сообразить, что затевается, как услыхала гул самолетов. Гул то приближается, то удаляется, кружатся где-то поблизости. Странно, немцы уже вернулись давно... «Может, отставшие?..» — подумала. Гул вот уже, над головой... Над садами разлился красный свет. Ракеты! Одна, другая... третья...
Сидела Аля под кустами, уткнувшись подбородком в колени. Упал Ленька в бурьян, дышал часто.
— Живая... тут?
Аля приблизилась к его лицу. Вглядывалась в неузнаваемо освещенные пожаром глаза. Вдруг, всхлипнув, обхватила его голову и изо всей силы прижала к себе.
За садами разрасталось пламя. Горело уже в нескольких местах. Покрывая частый треск пулеметных патронов, оглушительно лопались баки с горючим, —столбы огня и искр кидались в раскаленное небо.
Завыла сирена. Аля вздрогнула. Освободился Ленька от ее рук, привстал. Тревога?.. Повел ухом: сверху не слыхать. Не сразу сообразил, на что Аля показывает куда-то назад в темноту:
— Гудит.
Сколько ни напрягал слух, за сиреной ничего не мог услышать. Жуткий вой ее стал глохнуть. Теперь ясно различался треск моторов. На земле. Аля дыхнула в самое ухо:
— За нами...
Шагах в пяти с ревом пролетел мотоцикл. Острой полоской света резанул кусты ивняка. Следом — другой. Помчались в хутор.
В садах послышался собачий лай. Леньку мгновенно оставило ликующее чувство. Сошла оторопь и от Алиных объятий. Схватил ее за руку. На бегу прикидывал: «Тут где-то балка раздваивается... Направо — Сал. К нему лучше...»
Бежали долго. За поворотом возле речки Аля вдруг ойкнула и присела, заводила по бурьяну руками.
— Чего ты?
— Шнурок... лопнул, — едва выговорила она.
Ленька на ощупь связал оборванные концы тряпочной завязки, сердито вытянул ее из балки. Аля притворно стонала.
— Ой, не могу...
От речного ветерка присмирела. Поправляла растрепавшиеся волосы, оглядывалась: где они?
— Ветряк... А там и общий двор.
— Может, обождем? Хутор кверху дном ставят...
— Нам-то что... Акиндей перед тобой шапку ломает, атаман. А полицай и вовсе... Гостишь у него. Разве штука эта... Вон в руке...
Ленька смущенно вертел ракетницу — с ней он давно должен был расстаться. Вышибло из головы... Ступил ближе к яру, швырнул в Сал.
Аля резко, всем телом кинулась, хотела удержать руку, слабо ахнув, успела обхватить его шею. Не моргая глядела снизу в глаза.
Дурману будто вдохнул Ленька. Пень пнем стоял. Руки хотя бы догадался подставить. Пристыженный, поправил кубанку, пошел следом. И не замечал обиду в ее приподнятых плечах и слегка вскинутой голове.
Погодя стал оправдываться:
— Отслужила... Чего же? Больше некому сигналить, не прилетят.
Аля не отзывалась.
Шли бездорожно, по бурьянам. Хутор околесили — пожар оказался перед глазами. Четко выделялась соломенная крыша конюшни. Уже подходили к крайней хате. Аля дернула его за полу:
— Под руку возьми...
Вспыхнуло у Леньки лицо, будто пощечин получил. Возле чьей-то хаты кучковалась молодежь. Аля сама взяла Леньку под руку, прижалась головой к плечу. Подошли.
Девчата сбились в сторонке, парни стояли на завалинке. Ослабевший огонь едва подсвечивал строгие, нахмуренные лица. Кто-то наклонился к ним, кивая на сады: видали, мол?
В другом конце хутора, где контора, лаяли собаки. На кого злобились? Ни моторов, ни людских голосов не слыхать.
Отошли, Аля шепнула:
— Тот, какой оглядывал, друг Сенькин... Васька Жук. С ним они спалили хлеб и сено.
Ухарски сдвинул Ленька кубанку, взял Алю повыше локтя. Подтолкнул легонько, но смело. Покорно пошла. Говорила с грустной усмешкой, не поднимая головы:
— Все тут косятся на меня... Из-за румына этого. Сватается, предлагает ехать с ним. А я смеюсь да на гитаре играю. Денщики огромные чемоданы раскрывают... Купить хочет. Вещи награбленные, наши — наряды из театров...
Расставались на вчерашнем месте, у плетня. Молчали. Попробовал было Ленька отшутиться:
— А жених твой... спит.
Аля подняла лицо. Не усмешка, а укор светился в ее глазах. Спросила:
— Может... пойду я?
Шевельнул Ленька неопределенно плечом. Глядел на разгоревшийся серпик луны. Скрипнула калитка — вздрогнул. Аля уже подбегала к крыльцу. Хотел крикнуть, но не посмел.
