Весь вечер Мишку преследовал какой-то мотив. По-: рывался взять скрипку, подобрать. Но времени — в обрез. Спешил вычистить пистолет: бабка с матерью вот-вот вернутся (приглядывают в куте бурьян). С нетерпе-нием ждал Горку.
По тому, как залаял Тузик и с визгом бросился за сарай, догадался, что это он. Скрипнула осторожно дверь, просунулась косматая голова.
— Давай, давай.
Горка вошел на цыпочках. Не доверял бодрому приглашению — оглядел переднюю, вошел в горницу. Заслонился от вечернего солнца, глядевшего в окно.
— Кого застеснялся?
Головы Мишка не поднял — возился с пружиной. Управился, вздохнул облегченно. Целясь в мятый, оттертый до блеска бок самовара, нажал спусковой крючок. Звук напористый, масляный. Довольно подмигнул, спросил:
— Принес?
Вывернул Горка карман, на белую скатерть с арбузными семечками упало несколько патрончиков.
— Вроде они...
Вдавливал Мишка по одному их в магазин. Всем существом увствовал, как входил верхний на место. Поставил на предохранитель. Подбрасывая на ладони оставшиеся заряды, пожалел:
— Маловато.
— Сам же велел...
— Ну, не дуйся. Нынче дежурить веселее будет... Как ты думаешь? Магазин набит до отказа. Три и в запасе еще...
— А то.
Мишка убедил Горку не порывать с Никитой, водить всячески его за нос. Соглашаться на все, что тот велит. Не ждать самого, а ходить к нему в полицию или домой на доклад. И каждый такой «доклад» загодя согласо-вывать с ним, Мишкой. Чтобы не вызвать излишней ретивостью у полицая подозрения, «работать» не без корысти: выпрашивать постоянно что в голову придет — лампочку, батарейку, нож, а то и наган. Решено было следить за Никитой вечерами. Вчерашняя ночь прошла гладко. Ни в полиции, ни дома Никиты не оказалось после захода солнца. Облазили огороды, ярские сады. Нашли его у Картавки. Вернулся домой в полночь. Пьяные были и дружки его. Смеялись возле Качуров, курили, а потом разошлись кто куда. Никита не раздеваясь, с сапогами повалился в кровать, что на веранде, и захрапел...
— Стемнеет, опять к тополю... К нам не свисти, сам выйду.
По ступенькам крыльца кто-то поднимался. Мишка торопливо рассовал по карманам пистолет и запасные патроны, смахнул со скатерти арбузные семечки. Не знал, куда девать блюдце с постным маслом (смазывал пистолет), поставил на божницу, к иконам.
— Узнай, дежурит ли нынче Никита. Не шляться бы дурно по садам...
Горка, согласно встряхнув головой, задом пятился и горницы. Он-то уж по шагам определил, идет бабка Захаровна. Примерялся в незнакомой обстановке, как ловчее и без лишних жертв разминуться со старой в перед-ней.
Встала Захаровна на пороге, приглядывалась; со света в сумерках не шибко разгонишься с ее глазами. Угадала, усмешливо поприветствовала:
— А-а, голубок, припожаловал...
От ее ласкового голоса у парнишки заломило уши — отчетливо восстановил давнишнее ощущение. Двигался боком в обход стола. Ни на миг не упускал из виду руки Захаровны, висевшие плетьми, одна выше, другая ниже.
Уперся спиной в стенку и застыл, как кот, прижатый собаками к плетню. Затравленно водил глазами, ухмылялся.
— Я тебе, дьяволенок лупатый, дам «ты». Все ухи пообрываю.
Круто завернула Быстриха от ласки к угрозам, но сама посторонилась, освобождая выход.
Обернулся Горка в чулане, показал длинные передние зубы и исчез.
— Убег, нечистый.
Бабка прошла в горницу. Роясь в сундуке, отчитывала внука:
— Примануешь его тут. Нашел дружка-товарища... Окромя его, во всей станице нема больше...
Достала рушник полотняный, вышитый красными узорами; разогнула спину, повела носом:
— Постным маслом либо што отбивает? Не размолотил бутылку?
— Нужна она мне... — Мишка обидчиво поджал губы; спросил, лишь бы перебить этот разговор: — А мамка пришла?
Удостоверилась старая: бутылка с маслом целая ч невредимая стоит в шкафу. Задержалась у двери.
— Там бурьяну этого... Пропасть. Надо бить, покуда погода держит, а то зима спросит, где летом были. Возить чем, вот беда.
— Тачкой перевозим, — заверил Мишка.
С обидой глянула бабка на внука, недовольная, что тот быстро согласился. Но на вопрос все-таки ответила:
— Умывается... мать-то.
Пока Мишка заметал следы — подбирал с полу масляные тряпки, — вошла Любовь Ивановна.
— Ты вот где, сынок... А я заглянула на кухню, нет. Так славно прогулялась. Вечер какой!..
Прошла к зеркалу. Без блузки, в темно-синей узкой юбке. Шелковая трикотажная комбинация едва заметно спорила по цвету с голыми плечами. От свежей колодезной воды, рушника и закатного света вся она была голубовато-золотистая. Выпустила из-под косынки волосы; легкие, пепельные, они мешались со светом и источали запах полынной степи. Необычно ярко горели и. глаза, когда поворачивалась к сыну.
Мишка радовался настроению матери. Перенимая ее взгляд, улыбался уголками сомкнутого рта, но жесткая складка между бровями не распускалась. Мяк и тут же твердел взгляд. Непонятное творилось в их взаимоотношениях. Входило что-то новое...
Надела Любовь Ивановна махровый дымчатый халат, со вздохом облегчения опустилась на диван.
— Устала вот... С непривычки, должно. Рук не подниму. И голова кружится — давно не была столько на воздухе. Придвинься поближе...
Закинула мешавшие волосы за спину; оглядывая сына, наморщила нос — тоже что-то новое.
— Рубаху бы эту снял. И на рыбалку в ней, и дома... Достать белую?
Едва приметная усмешка тронула Мишкины губы. Что-то насмешливое появилось и в глазах: нашла, мол, время наряжаться.
— А что? Ты же не Горка. Взрослый парень. А белое идет тебе...
В дверь просунула голову Захаровна, зашипела:
— Машина... легковая. Вот, под калитку... Любовь Ивановна рванулась в переднюю, на бегу подпоясывая халат. Накинула дверной крючок, придавливая его рукой, повернулась. Сухим блеском светились ее округленные глаза.
— За тобой... В окно—: из спальни... В дверь стук.
— Миш-ша!..
Стук повторился. Громче, нетерпеливее.
Мишка глянул на мать осуждающе: забава детская, мол, удерживать дверь перед тем, кто хочет в нее войти без спросу. Конечно, не друг — враг. Ждал «их» каждый час; не могли они выпустить его на волю за здорово живешь. Оставили для своей черной надобности. И она, наверно, пришла, надобность в нем. По тому, как кинулась мать к двери, понял, что ждала этого часа и она. Был ей благодарен. Но бежать он не будет. Правая рука полезла в карман. На ощупь сдвинула предохранитель, сжала плоскую рубчатую рукоять. Тогда, на Салу, он об этом подумал слишком поздно; теперь времени хватило. Кивая на дверь, попросил: — Открывай, мама...
В голосе и в лице сына было что-то такое, чему она не могла противиться. Убрала крючок. Отступив, скрестила-на груди руки.
Дверь со скрипом подалась. Из темных сенцев выступил человек. Не военный — в сером костюме, фетровой шляпе. На согнутой руке — трость, выложенная серебром и зелеными камушками; белые пухлые пальцы вертели темные очки.
Холодной шершавой ладонью будто провели у Мишки под рубахой. Взглянул еще раз в полнощекое, выбритое до синевы лицо. Да, он, комендант! Узнал сразу и голос.
— Мир дому сему...
Комендант, сняв шляпу, застыл в почтительном поклоне. Не поднимал полуприкрытых веками глаз, только очками продолжал замедленно вертеть. Мишке сбоку хорошо видать на щеке бордовый шрам с рваными краями, белый висок и розовое маленькое ухо.
— А-а... Николаевич. Привет, привет молодому поколению, — он вскинул черные густые брови. — Гм, известно мне... у русских гостей встречают приветливее. Не так ли... Любаша?!
Мишка быстро глянул на мать. Что с ней?! В гла-за~х— ужас, рот полуоткрыт... Судорожно сдавила обеими руками воротник халата у самого подбородка, удерживала крик. Стал рядом. Она обернулась. Глядела и не узнавала.
— Ты почему здесь? К бабушке ступай. Кому я сказала?! Уходи!
Еще больше удивила Мишку ее внезапная перемена от страха к злости. Поймав насмешливый взгляд коменданта, вышел, не прикрыв за собой чуланную дверь.
Молчание тянулось долго. Любовь Ивановна сумела взять себя в руки. Оправляла складки халата, растрепанные волосы, а сама глядела в окно, на залитые вечерним солнцем верхушки деревьев. Вспышка ужаса в глазах погасла. Медленно возвращался к лицу и теплый живой цвет. Ноги только гудели в коленях и отказывались держать. С надеждой поглядела на пустой диван, но сесть не решилась. Надо выстоять!
Первым заговорил он. Дрожали веки, кривились уголки губ — силком удерживал выпиравшее злорадство, торжество.
— Боялся, не угадаешь. Гм, Любаша... Даже имя с трудом выговариваю. Отвык.
Любовь Ивановна зябко повела плечами.
Комендант повесил шляпу и трость на вешалку. Хотел освободиться и от очков, посадил на нос, но рывком сдернул.
— Похоронила...
Прошел в горницу, стал посредине, оглядываясь.
— Давненько не бывал в этих хоромах. Сколько?.. Лет двадцать, считай, а? Больше. Все так же... Комод, буфет... Диван вот разве... Даже самовар на том месте... под образами.
Ткнул пальцем в комод, будто сам себя проверял, не спит ли? Продолжал наигранно спокойным голосом:
— Вот явился... На счастье глянуть... твое... Довольна? Тонко вызванивала посуда в шкафу. «Или это в ушах у меня?..» — подумала Любовь Ивановна, растирая висок. А откуда-то издалека все доносится глухой, странно знакомый голос:
— Думал, за Волгой ты...'Сына сразу узнал твоего... За Петьку принял сперва.
Неслышно вошла Захаровна. Скособочившись, уперлась плечом в косяк горничной двери, комкала в сухоньких руках завеску. Выцветшие глазки что-то искали на полу.
Раскачиваясь на широко поставленных ногах, комендант с усмешкой глядел на нее сверху, ждал, пока поднимет на него глаза. Дождался, спросил:
— Не узнаешь, Захаровна?
— Старая Захаровна стала... Внуки вон какие повырастали.
— Высохла, сморщилась, а все такая же...
— Какая уж есть... В сырую землю гляжу.
— Хитришь. Небось думаешь дождаться зятя да внука из-за Волги, а?
— Бога гневить нечего, — Захаровна вздохнула. — Своя печаль чужой радости дороже.
— И в бога веришь! Слабо красный зятек агитировал. Не поддалась. Даже иконы не сняла.
— А в шею, добрый человек, никто не гнал. Сама по себе жила.
Комендант тяжко опустился на стул, тарабанил по скатерти.
— Выходит, не узнаешь, Захаровна... Так, так... А дочка признала вот...
Быстриха, лишь бы не уйти с пустыми руками, достала из шкафа какую-то тарелку и вышла.
— Мда-а... Много из Сала воды утекло. Обмелел... Рылся в карманах, искал сигару. Раскуривая, глянул искоса на Любовь Ивановну.
— Вырастила Петра. На карточке на меня похож. Упругими струями выходил из ноздрей дым. Глаза его как-то сразу потеряли искристый блеск. Появилось в них недоброе, потаенное... Хлопнул в ладоши.
Вошел Вальтер. Отвесил хозяйке легкий поклон.
— А это мой сын, — представил комендант. — Законный наследник. Кое-кому и перед ним придется ответ держать тут...
Тягуче заскрипел под ним стул. Наморщившись, он коротко бросил:
— Ну-ка, молодого пана.
Брови у Любови Ивановны дрогнули.
— Прошу... Не надо его сюда... Глаза их встретились.
Подвигал он во рту языком сигару. Махнул. Вальтер вышел.
— Гм, скрываешь...
Любовь Ивановна уже ругала себя за испуг. Потуже скрестила на груди руки, желая собрать воедино волю и силу.
— С Петькой ладят?
— Им нечего делить.
— Коммунары, гм...
Поднялся комендант. Прохаживаясь, под скрип половиц заговорил:
— Потянуло на родину... Степь, Сал... Никак не надышусь полынным воздухом... Сыну имение свое показывал. Постарел сад. Новый поднялся рядом. А тополя! Могилку нашел... матери-покойницы. Под той грушей... возле беседки, что была... От домов — ямы одни... И бурьяны... Колька твой спалил... — Остановился против нее. А он высоко прыгнул. От пастуха... в дивизионные комиссары! Это генерал, по-прошлому.
Пыхнул дымом. Раз, другой. Опять заходил, подыскивая по скрипу половицу, по какой ступал.
— Жалею, не встретились... А у нас с ним есть о чем поговорить...
Крутнулся на каблуках, выставляя напоказ шрам.
— Видишь?! Его роспись. На всю жизнь память. На самом виду. А другая... тут. Усмехаешься? Не-ет. Из могилы встал бы! А пришел... Вот так... заглянуть в твои глаза.
Винным перегаром ударило. «Пьяный», — подумала Любовь Ивановна, невольно отступая. Прислонилась спиной к печке. Ощутив опору за собой, приободрилась. Глядела ему в глаза с нескрываемой насмешкой.
— Целую вечность ждал этого часа... Дождался! Лопнуло твое счастье. Как пузырь... мыльный! Месяц-другой и — к черту! Выпущу большевистский дух... из каждого! Слышишь?!
— Слушаю...
Остыл вдруг комендант. Насупился, угрюмо свесил голову.
— Ты даже не спросишь... Где скитался? Что делал?
— Дела твои известны... Весь мир знает.
— Не трави душу... Старая рана, но кровоточит...
Отошел к открытому окну. Глядел в палисадник, шевеля сцепленными за спиной руками, будто силился разорвать невидимые путы. Говорил глухо, с придыханием:
— Когда-то и я начинал ее... жизнь... И вера была, и надежда... и ты. Всего лишили. Оторвали с мясом... Как падаль выбросили... в помойную яму!
Повернулся, грохнул кулаком по столу. Глаза горели исступленно, как у полоумного.
— Нет! Жив еще поручик Терновский! Серый скот! На виселицу! Всех! И земля... К черту!
Рвал галстук с почерневшей шеи; задыхался, скаля золотые зубы.
В дверях— Вальтер.
— Оберет Браун... Пая Терновский глядел непонимающе на сына. Убрал со лба растрепавшиеся волосы, поправил галстук.
— Оберет Браун? Что нужно, этой ищейке? Опять?! Я хозяин тут! Потомственный хозяин, слышите?!
Погрозил кому-то кулаком.
— Утром будет сам барон...
— Барон Грос-сс?!
Испугом округлились глаза коменданта.
