С вечера случилось. Задремала Захаровна. Вдруг загремел дом, задребезжал стеклами. Спросонок ни юбку не найдет, ни опорки. Шарит в потемках руками, пришептывает, вспоминая милостивца и грехи свои тяжкие:
— Ой, боже... господь-милостивец, да за какие грехи тяжкие...
Как была в исподнице, так и кинулась. Наскочила на что-то. Ой, боже... Где она? Затмение нашло на нее. Это же печка! Разобрала по грохоту кулаков, где чуланная дверь.
— Люба... Любаша, до нас...
— Слышу...
Любовь Ивановна уже возилась с лампой. Увидела, мать взялась за дверную ручку, остановила:
— Погодите, сама я открою. Мишка... в саду. За ним это. Предупредите его, мама. Куда-нибудь... ради бога. В камыши...
Задержалась возле двери.
— Хоть юбку накиньте... В руках она у вас. Недоверчиво оглядела Захаровна руки свои. Правда, юбка. Только успела пристегнуть ее да вдеть босые ноги в валяные опорки, в комнату ввалилось трое не то четверо (потом досчиталась: трое). В папахах все, в зеленом. Повела носом: самогонищем прет от них, табачищем. Угадала кума безрукого, хотя держался он как бы позади. Передний тоже из соседей, заводила самый, Качура. Третий, по виду хлолец, вроде не станичный, из чужих.
Подбоченясь, Качура развязно сказал:
— Примайте гостей.
Захаровна отвесила поклон:
— Гостям завсегда рады.
Крякнул Илья довольно. На пододвинутый Захаровной стул расселся важно; скрипя им, поискал отяжелевшему телу удобное положение. Сел к столу и Воронок. Макар один топтался у порога, ухмыляясь, кривил на сторону носатую морду — не знал, куда девать глаза.
— Пан Денисов, приступай...
— Да оно ить, братушка... — мнется Макар.
— Ну?!
— Господин гильс... гильх... полицевский...
— Пан Денисов!
— Что нужно вам? — спросила Любовь Ивановна. Илья плотнее сдвинул светлые брови; осматривая ее оценивающе, как цыган кобылу на базаре. Не погасил и ухмылку в лихих глазах, с какой порог переступал. Сбил красноверхую папаху на затылок, перекинулся взглядом с Воронком.
Воронок хлопнул себя по нагрудному карману гимнастерки, сказал хрипло:
— С обыском пришли. Вот ордер.
Оттеснив от двери кума, Захаровна ткнулась было в чулан, но Воронок успел окликнуть:
— Куда, старая? Назад вертай. Самогонка есть, говори?
Отмахнулась троекратно Быстриха скрюченной щепотью, как от нечистого, побожилась:
— Вот те хрест, спокон веков не займаюсь таким делом.
— Брешешь, — не поверил Качура.
— Она в матери вам годится, постыдились бы.
— Заткнись, комис-сар-ша. Кажи, деньги есть?
Разгадала наконец Любовь Ивановна, зачем пожаловали ночные гости, легче стало. Запахнула потуже махровый дымчатый халат на шее, пряча розовый кончик комбинации, глянула на начальника полиции с усмешкой, ровно крапивой по глазам провела.
— С этого бы и начали, господин Качура.
Хватил Илья по столу кулаком; лампа, подвешенная к потолку, замигала.
— Комис-саршша... Откомиссарилась! Наша теперь власть, русская. Развязывай мошню. Ну?!
Любовь Ивановна притушила верхними веками светлячки в глазах — отражение фитиля.
— Какие деньги?
— Не нахапали? Зна-аем вашего брата... Запрокинув голову — папаха свалилась на пол, — смеялся Илья на весь дом, выставив напоказ крупные желтоватые зубы.
Всю силу собрала Любовь Ивановна, чтобы достойно ответить этому человеку:
— Я честно зарабатывала их, господин Качура. По ночам с ножом не ходила...
Даже Воронок оборвал смех. Потупив девичьи глаза, осматривал свои копыта-руки. Затея эта его — пойти растребушить комиссаршу. Все одно немцы не сегодня, так завтра решку наведут ей. Да кстати, и с Картавкой рассчитаться. Черт страшная, берет только советскими. А где их набраться? Небось с полчувала уже вывалили ей. Все, что хранилось в полицейской казне. А немецкие марки за версту не показывай. При Бекере заявляет, не моргнув глазом: «Мне с ними до ветру укажете ходить?»
— А у комиссарши есть. Натоптала наволочку, как жидовка. Про черный день жилит, — выставлял все новые доводы Воронок.
Качуре по душе пришлось предложение. И не так из-за денег (Картавке можно вовсе не заплатить), сколько глянуть на самое комиссаршу, жену давнишнего врага, Красного Беркута (с сыном его уже знаком). Опорожнили для смелости четверть и пошли, упросив Картавку подождать с расчетом до завтрашнего вечера. Пообещали расплатиться «комиссарскими». По дороге сбили упиравшегося Макара. Хоть и крепко был выпивши, а понимал дурную затею. Отнекивался, пока не нажал сам щуряк:
— Желаешь чистеньким остаться перед Советами? Не-ет уж, пойдешь, красный недорубок.
И пришли.
— Добром кажу... — подрожал ноздрями начальник полиции. — Чуешь?
Любовь Ивановна, ни слова не говоря, прошла в спальню. За ней, понукаемый Качурой, потащил грязные сапожищи и Макар.
Илья подмигнул Воронку: обошлось, мол, без особых хлопот. Довольный и оборотом дела, и смотринами комиссарши, развалился на спинку стула. Ловил сигаретой увертывающийся голубой огонек в зажигалке, а сам косился на Захаровну, все так же стоявшую у дверной притолоки. Разгоняя от себя дым, с усмешкой заговорил с ней:
— Отшикувалась, стара? Зятек-то в Волге. Раков кормит. Моли бога, пацана выпустили. Моя власть, быть бы ему на мыльной шворке.
Безобидно похлопала Захаровна реденькими вылинявшими ресничками.
— Не дал господь бог жабе хвоста, добрый соседушка.
— Гм, хрычовка, — хмыкнул сосед.
Повернулся на шаги из спальни. Удерживая дыхание, глядел, как колышутся длинные полы дымчатого халата, подбиваемые изнутри коленями. Упустил момент, когда она положила на стол кожаную с обтертыми боками сумочку. От неловкого поворота головы запершило в горле. Прокашливаясь, показывал на сумку.
Воронок вывернул ее в момент — на скатерть высыпалось несколько мятых бумажек, красных, тридцаток, а остальные помельче. Одним оком прикинул, что этих капиталов хватит расплатиться с самогонщицей не боль-ше как за четверть.
Переняла Любовь Ивановна их скрестившиеся недоверчивые взгляды, пояснила:
— Все, что есть в доме.
Пан Качура прищурился.
— Бреш-шешь.
Вся кровь кинулась от лица прочь. Сцепила Любовь Ивановна руки на груди, отошла к печке. Прижмурила глаз, чтобы унять тик в нижнем, не то в верхнем веке.
— Ищите.
Медленно поднимался Качура. Обеими руками обхватил лакированную желтую кобуру. Новый, необдерганный шпенек зацепки не давался, дуром тянул крышку. Дрожа ноздрями, отрывал слова от чего-то крепкого по одному:
— К стенке!.. И ты... стара! Рядом... тут... Покажу! Комис-сарские...
Быстриха кинулась к дочери. Раскрылатилась, распушилась, будто квочка, загораживая собою от оскаленной морды собаки свое чадо. Затопал сапогами возле щуряка и Макар Денисов:
— Братушка, братушка, остепенись!.. Оно ить какое дело... Охолонь трошки. Ей-богу, охолонь.
Из чулана рванул кто-то дверь. Обернулись все. В черном проеме держась за косяки, стоял Ленька Качура. Буравил отца острым взглядом из-под насупленных бровей — как у Анюты, густых да черных, — грыз губу. Одарил этим же взглядом и дядьку.
— И ты здесь, дядька Макар...
— Да ить оно... служба, племяш.
Безрукий, подтыкая выбившийся из-под ремня порожний рукав, подался от шуряка.
Илья опомнился. Поправил сбитую на живот кобуру— так и не расстегнул, — шагнул к сыну:
— Приказа не знаешь? Шляешься по ночам... Ленька тоже надвинулся.
— На родного батьку... с кулаками?!
Красная набрякшая рука Ильи вцепилась в вельветовую куртку под горлом. Ленька крутнул ее, оторвал, выворачивая в локте. Задыхался от сивушного угара, разившего из оскаленного отцова рта. Напирая, говорил глухо, натужно:
— Мало вам черного дела... Грабить еще!..
Видел, как у отца на шее вздулись узлы жил, перекошенное злобой лицо посинело. Не мог поймать его другую руку. Почувствовал, и эту ему сейчас не удержать. Но сзади повис дядька:
— От греха, братушка, от греха...
— В душу... мать!.. Щенок!.. С кулаками?!
Озверел Илья. Рвался, хрипел, не спуская налитых кровью глаз с сына.
— Сын он тебе чи не? — плачущим голосом добивался Макар. — Ай не видишь? По-доброму не кончится...
Задетый чьей-то ногой стул отлетел к печке, едва не задев Любовь Ивановну. Досталось и лампе; качалась, скрипя ржавым крючком в потолке, а вокруг по горнице—стенам, полу, потолку — метались в безумной пляске взлохмаченные, изломанные тени не то людей, не то зверья.
Ввязался и Воронок. Отнял у Леньки руку начальника, перекинул себе через плечо. На голощеком лице его усмешка: дело, мол, тут уже семейное, и лучше воли кулакам не давать. Вдвоем с Макаром вывели его во двор, на свежий воздух, чтобы дать ему остыть.
— Страма-то, господи, на всю станицу, — вздохнула сокрушенно Захаровна.
Сгорая от стыда, тер Ленька шею.
— Случайно я... Проулком шел... Слыхал, как они ломились до вас. Матери моей не говорите, пожалуйста... Сам я...
В дверях столкнулся с Мишкой. Не глянул в глаза ему, бегом бросился со двора.
Мишка, без рубахи, непонимающе переводил взгляд с бабки на мать.
— Что тут?..
Бабка Захаровна горько покачала головой, проронила:
— Вот она, новая власть.
