Ясно помнит Горка то утро, когда мать растолкала его в последний раз. Просыпаться до зари от ее окриков и толчков парнишке не в диковину — был он старшим во всей денисовской ораве. И пока остальные братья под-растали, он выполнял у матери роль левой руки. Правой была сестра, Мотька. Она тоже вскакивала с топчана разом с ним, но просыпалась сама, без пинков. Корова с телком, правда, не ее забота; она с раннего утра и до позднего вечера возилась у печки. Летом на воле, а зимой в курене. Ведерный чугун кипел без перебоя целый день: их девять ртов да батька с матерью. Семейка слава богу. Укорми. Свари затирку, борщ или галушки — все подчистую. Кроме стряпни, на Мотьке и другая обязанность: наводить суд и расправу над «мелюзгой». Прием у нее несложный (переняла у матери): правому и виноватому — подзатыльник. И суд весь. Горке куда легче жи-лось. Отогнал корову, потом телка и до вечера, хоть и на обед не являйся. Следи за солнышком: спустится до Мартыновского бугра, покраснеет, истухнет — на выгон. А доставил в закут телка, пригнал корову — опять мо-жешь со двора на все четыре. До света никто не кинется.
В то памятное утро, как и всегда, Горка встал не с охотой. Долго чесался, искал штаны. Роса на базу обожгла босые ноги — пропал сон. За сараем глянул случайно через плетень к бабке Быстрихе во двор и застыл от удивления. Голый по пояс парень выжимал возилочную ось с букарными колесами. На руках, груди и животе вздувались от натуги мускулы. До десятка раз выбросил. Задохнулся Горка от зависти.
В этот же день он узнал, что у бабки Быстрихи нашелся внук. Каково же было удивление, когда выяснилось, что это сын того знатного рубаки по кличке Красный Беркут, у которого коноводил покойный дед Никита. Наслышался Горка от отца о той сказочной поре — войне гражданской. В ней батька потерял руку. Вечерами под плетнем, в траве или в садах подолгу пересказывал пацанам услышанное. К батьковому добавлял свое; слушали сверстники, боясь утереть носы.
Вставал Горка теперь сам, без пинков. За сараем занимал наблюдательный пост. После оси с колесами Мишка (узнал и его имя) тут же во дворе умывался под медным рукомойником, прибитым к суковатой сохе возле погреба. Умывался шумно и долго, окатываясь до пояса колодезной водой. Таился Горка до тех пор, пока Мишка его не согнал. Пропустил, устыженный, два-три утра, а потом, сменив место, наблюдение возобновил. Залезал на тополь. Стал заводить такие порядки и у себя. Нашел в утиле возле местпромовской кузни оську, обезножил свою тачку — снял колеса, — но такая тяжесть не под силу его рукам. Колеса водворил на место, а к оське привязал жженые кирпичи, утащенные со школьного двора. После зарядки так же умывался на воле, заголяясь по пояс; шумно отдувался, крякал, изо всех сил терся рушником.
Мотька качала укоризненно головой и обещала доложить матери — истирает дуром рушник о свою «худорбу». Отмалчивался Горка, в драку не лез, думал этим сдобрить сестрину прыть. Сестра не сказала, но мать до-глядела сама. Дала взашей. Приспособил кусок старой мешковины. Плечи горели до полудня, тронуться больно, потом притерпелся. Так и вошло в привычку. Обтирался и зимой, в сенцах. Ежечасно ощупывал под рубашкой на руках мускулы. Кажется, они вовсе и не крепнут, все такие же мягкие и слабые. Парнишка огорчался и еще яростнее кидал вверх свою «штангу».
Видимой дружбы Горка не завел с Мишкой. Не ходил к ним и во двор. Зато в школе на переменах сопровождал его тенью. Ловкость и сила Мишкина сводили с ума. Лучше его никто не делает «солнце» на турнике, не -тушит волейбол, даже никто так заразительно и весело не умеет смеяться. В школе, на улице Мишка всегда держится с красноголовым Федькой и Ленькой Качурой, двоюродным братом. Федьку Долгова Горка побаивался, брата дичился, а в Мишке души не чаял. С этой весны Федька откололся от них. Стал подмечать Горка, что Мишка с Ленькой неотступно ходят за Веркой, белокосой, что живет у деда Ивы. Втроем их можно встретить и в садах, на Салу, и в парке возле клуба, а чаще у Ивиных ворот. Хохочут, а то и молча сидят на лавочке под акацией до поздней ночи. Не раз Горка подслушивал их разговор. Болтают так, разную всячину. И запомнить невоз-можно. Как и все в проулке, Горка ждал: кого Верка выберет себе в «ухажеры»? Ленька — родня, но ему хотелось, чтобы «женихом» оказался все-таки Мишка. И был явно доволен, что все склонилось к этому.
Громом треснула над головой у Горки молва: «Мишка Беркут предатель! Поганую свою шкуру вызволил ценою жизни Федьки красноголового». Первые дни ходил сам не свой, склонен был поверить. От пытливых глаз его не укрылось и то, как забегали Галка Ивина с Веркой— соседки его. Частым ночным гостем у них стал и брательник, Ленька. Из разговоров матери с отцом выяснилось, что у тетки Анютки, крестной, дома неладно. Ни-кишка взял сторону отца, главного полицая в станице; Ленька служить в полицию не пошел. Почему-то батька страшно за него переживает. Отцовы вздохи сперва Горке были непонятны. Как-то за столом мать выпалила в сердцах:
— Свои собаки, погрызутся и помирются. А тебе, черту, больно надобно влипать в чужие семейные свары. Глякось, праведник выискался.
Осерчал отец, хлопнул об стол ложкой:
— Цыц, зануда! Мелешь своим языком, ка,к сучка хвостом, и сама не знаешь чего.
Был он навеселе — успел по пути заскочить к Кар-тавке — и на ногах держался прочно, потому мать не решалась лезть на рожон. Отмахнулась, упрямо поджимая губы.
Насторожился Горка. Наблюдение установил и за Ленькой. Вертелся возле плетней, заглядывая то к бабке Быстрихе, то к Ивиным, а большее время проводил на тополе — сверху видать оба двора. Ночью смелел: перелезал ограду, крался до окон. Но к Быстрихе опасно, собака мешает, Жучка. Да и ничего такого у них не происходит. Бабка Захаровна и мать Мишкина укладываются спать вместе с курами. Часто и лампу не жгут. А Мишка до потемок скитается на Салу один со своей скрипкой. Зато в другом дворе, у деда Ивы, только с ночи и наступает какая-то неведомая жизнь. Скрип кухонной двери, шарканье подошв, приглушенное покашливание... А то сама собой в безветренную пору шелохнется на огороде кукуруза. Ясно, кто-то ходит. К Ивиным безопасно проникнуть во двор — дворняжки нет. Полкан, волкодав, безухий кобелина, старый уже, безвылазно обитает в ко-нуре за сараем. Пройди в пяти шагах от него, не учует. Дед Ива в нынешнем году даже не берет его в Панский сад.
Вылазки две делал Горка, ничего таинственного не выглядел. Раз в кухне сидела одна Верка, плакала; в другой — с девчатами, Галкой и Веркой, сумерничал Ленька. Разговора никакого они не вели, молчали. А позавчера вылазка была удачной. Света в кухне не видать. Обошел дом: ставни закрыты, щелки все снизу черные. А незадолго отчетливо слышал шаги по скрипучим порожкам крыльца. Шаги не девичьи и не деда Ивы — грузные, твердые. К тому же старый зараз в Панском саду. Только хотел влезть на веранду, по порожкам — топот. Поднимались двое. Без стука вошли в чулан. В последнем угадал Мишку. Екнуло у парнишки сердечко. Кинулся опять к окнам. Припал ухом: в горнице голоса. Догадался: окна замаскированы изнутри. Одолела тревога за Мишку: зачем понадобился? После всего, что случилось, навряд ли он мог войти в этот дом по своей воле. Ясно, ввели его туда. Но зачем? Кто еще в доме?
Хрустнуло. Тут, в палисаднике, за забором? Горка прилег. Долго водил в темноте, как заяц, ушами. Нет, показалось. Прошел вдоль стены; в крайнем окне едва пробивался сверху свет. Отвернул вертушку, хотел открыть ставню, но помешал прогон. Подтянулся — вот где пригодилась «штанга», — встал ногой на наличник. Едва видимый снизу свет ударил в глаза. Лампа на столе; стекло прикрыто куском газеты, будто абажуром. За столом — Галка, рядом с ней, уткнувшись в лист бумаги, Верка. Напротив, на свету, Мишка. Видать затылок да освещенное насквозь красное ухо. Что-то говорит...
Пальцы у Горки онемели. Вот-вот сорвутся. Неслышно сполз наземь. Разминая отекшие ноги и руки, представил сердитое Галкино лицо. «Злющая, а глазюки как у черта, — думал он. — И губы кривит...» Хотел опять забраться на ставню, услышал шорох. Подкрался к забору. К акации, что у калитки, прилип кто-то. «Карась», — угадал Горка.
Не дыша, выполз из палисадника. Обогнув курень, чуть было не напоролся еще на двоих, прижавшихся к сараю. Залег в бурьяне возле своего плетня. Ловил ухом все звуки и шорохи. Неспроста такая охрана: в горнице у Ивиных происходит что-то важное. Охватил страх за Мишку. «Допытываются, как все случилось...».
Хлопнула чуланная дверь в доме. По двору кто-то скребет подошвами, правится сюда, в сады. Вслед — еле слышные пересвисты охранщиков. Остановился у крайней груши. «Мишка!» Прижавшись к корявому плетню щекой, закусил губу, чтобы не разреветься.
Не клеилось у Горки со змеем. Газета старая, прорывается, да и нож тупой, не брал камышины. Ворох настрогал, ни одна из лучин не проходит по длине. По краям кое-как связал четвертушку мятой газеты, углы обмотал суровой ниткой, а скрепить для прочности крестом не удавалось.
Горка сердито сопел носом, хмурился. Тут же, полумесяцем, обсели и заказчики — младшие. Наседали они на Горку все лето с этим змеем, но он не мог выкроить времени, а нынче вот выпала свободная минута. С такой мыслью и взялся, что слепит этого проклятого змея мигом, лишь бы отвязаться. И наказан за то: битый час возится, а толку нет. Готов скомкать свое рукоделье и швырнуть на ветер, но у братвы такие страдальческие мордашки. А время-то какое даром пропадало! Кругом такие события!
Нынче в станице опять листовки. И опять тот таинственный Скиба. Теперь Горка знал наверняка, откуда они берутся. Последние ночи кое-что доглядел он еще. Появилось два новых лица в ивинских владениях. Знако-мый, Сенька Чубарь, одноклассник и дружок Никишки, другой неизвестный. Холодок загулял у парнишки под рубахой, когда он, заглядывая в щель прикрытой ставенки в кухню, увидал у того на рукаве повязку полицая. Наутро сбегал в полицию к отцу, так, будто по какому делу, и угадал ночного ивинского гостя. Значился он там важным чином. Остудил было разгоряченную фантазию — узнал, что тот квартирует у тетки Ганочки. У Ивиных мог быть на правах соседа. Потом еще новость: бродил весь вчерашний день с Ленькой по степи. А поздним вечером сидели у Ивиных в кухне. С ними был и Сенька Чубарь. Голова шла у Горки кругом...
А тут вчерашнее... Помогая отцу перетаскивать в складе всякий хлам, он случайно наткнулся на пистолет. Плоский, тяжелый. Тернул об штанину — вспыхнул черным сиянием. Горка испуганно прикрыл его ладонями. Убедившись, что отец не заметил, сунул под рубаху. Дома протер масленой тряпкой, закутал и зарыл в канаве на огороде. А ночью, проснувшись, неожиданно подумал, что нужны еще и патроны. Побывал и нынче на складе. Там добра такого ящики — и ленты, и диски, и вроссыпь. Выбирал самые махонькие. Горсти две всыпал в карман, для пробы. Ежели подойдут, можно взять и больше. Спешил скорее управиться с этим неладным змеем да шмыгнуть на огород. Подойдут ли?
Дернулась щеколда на калитке. Раз, другой... Кто-то открывал неумелый — знать, чужой. Братва повернула косматые головенки. Навострили уши, округлили черные глаза. Только подумал Горка послать кого-нибудь, чтобы отвернул гвоздь, как она распахнулась. Никита! (Редким гостем был он у родичей — не знал, как и калитка открывается.) Направился было на кухню, но, оглянувшись, повернул сюда. Переставлял ноги устало, жевал сигарету. Не то от дыма, не то от солнца щурился. Подошел. Не вынимая изо рта сигарету, спросил:
— Маструешь?
Горка ответил кивком. Искоса сторожил каждое его движение. Никита, как видно, не спешил выложить то, зачем явился. Притопывая отставленной ногой, оглядывал двор с таким видом, будто сроду и не бывал тут. Прошел к плетню, заглянул на баз бабки Быстрихи. Долго глядел на тополь, что за сараем. Младшие Денисовы немо водили за ним глазами. Приход важного родича больше напугал, чем удивил. С надеждой взирали на Горку как на свою защиту.
Понял это Горка. Чтобы не уронить в их глазах достоинства, принялся крошить ножом камыш. Терялся в догадках: что привело Никиту к ним? От отца что-либо? Внезапно пришло в голову: «А не дознался он про наган?» Всунул руку в карман и быстро отдернул, будто ожегся обо что-то горячее. «Патроны!» Стрельнул по сторонам: куда высыпать? Голое место, а Никита — вот он, в двух шагах. Один выход— за сарай, в бурьян! Скомкал камышину, заорал:
— Черти, жрать только! А у самих и на это тямы недостает!
Опешили денисята — разбери, откуда лихо схватится? Иные, которые бывалые, уже примеривались глазом, куда унести ноги. Выручил строгий родич. Обернулся на шум, посоветовал с усмешкой:
— Вы, головастики, брызгай отсюда.
Братья будто ждали этой команды. Сорвались всей стаей разом, как воробьи"; оттаптывая друг дружке босые пятки, кинулись за сарай. Затрещал плетень, отделявший баз от огорода.
— А ты куда? — спросил Никита, видя, что и Горка собирается вслед за младшими.
— Вот же, видишь сам... Камышину высмыкнуть. Надергали, чертенята, гнилья...
— Садись.
Никита опустился на серый ноздреватый камень, приваленный к сараю. Вытянув ногу, полез в широкий карман темно-синих галифе, вытащил две конфеты в нарядных бумажках. Очистил одну, целиком, не кусая, всунул себе в рот. Другую протянул Горке.
Переминаясь с ноги на ногу, Горка не хотел вытаскивать из кармана правую руку —сжимал патрончики. А левой брать то ли несподручно, то ли не догадывался.
Подбодрил Никита его усмешкой, не помогает; удивленно вскинул густющие, широкие бровины.
Пришлось Горке освободить правую. «Раз конфету суешь, не знаешь про наган...» — подумал с облегчением. На корточки опускался осторожно, чтобы не звякало. Конфету не осмелился сунуть в рот, как это сделал брат; подержал ее в кулаке, положил в карман.
Уличил Никита его в хитрости:
— Ты сам жри. Ораву свою все одно этим не обделишь. И не попахнет.
Из тени на свет откинул носком сапога красную бумажку от своей конфеты; кивая головой на шуршащие листья тополя, спросил;
— Лазишь?
Горка непонимающе поглядел на него.
— На тополь лазишь, спрашиваю?—пояснил Никита.
— Когда как... Гнездо там галчиное...
— Ежели влезть вон на тот сук, поди, и наш двор видать, а?
— Да видать...
За разговором Горка опять всунул в карман конфету. Проталкивая ее потихонечку одним пальцем, спросил для отвода глаз:
— А ты до маманьки нашей?
Никита прикурил свежую сигаретку, ответил вопросом:
— А она дома?
— У соседей, наверно. Сбегать?
С готовностью вскочил Горка на ноги. Но Никита, выпуская изо рта дым, досадливо скривился:
— Посиди.
На тополе, где-то на самой макушке, разодрались две сороки. Никита искал их глазами. Тугой стоячий воротник парусиновой рубахи давил шею. Расстегнул две верхние звездастые пуговицы. Ощупывая натертый докрасна кадык, говорил:
— Не поделили что-то кумушки. Э, эк... Ты видишь их?
— Бона. — Горка указал рукой. — Одна куцая, без хвоста. Гляди, гляди...
Но Никита вдруг утратил интерес к сорокам. Зевнул широко, сладко. С опозданием прикрыл рот. Протирая навернувшиеся на глаза слезы, заговорил совсем о другом — о соседях.
— Это чей двор? — спросил, кивая на плетень.
— Чей? Бабки Быстрихи.
— А то?
— То? Да деда Ивы...
Не укрылось от Никиты во взгляде да и в голосе брательника настороженное удивление. Опять зевнул. На этот раз уже притворно.
— Уж и позабыл... Давно не заглядывал к вам... А что, Беркут Мишка все таскается до этой Верки? — Никита плюнул сквозь зубы на носок своего блестящего сапога. Стер ладонью. — Не поделют ее никак с нашим Ленькой. Он тоже бегает, Ленька? Не видал, случаем?
Подрожал Горка редкими длинными ресницами верхних век. Щеки залились румянцем.
Никита намеренно не замечал смущения парнишки:
— Тоже... нашли девку. Скелетина дохлая. Даже взяться не за что. Оберемок волосьев на голове — вся и забава. Не видал?
— Чего?
Горка, косоротясь, тер глаз, будто что влетело туда. Другим глядел в землю, на недоделанного змея.
Между бровями у Никиты проступили две складки.
— Ну... у Ивиных? Топчется кто?
Смекнул Горка, что привело Никиту к ним. И конфетой подсластил, чтобы он, Горка, был податливее на язык. Горячей волной прилило негодование. Нет, ничего не выйдет. Он не девчонка, чтобы болтать. Да и на кого! Мишку? Леньку? Вот разве полицай, квартирант тетки Ганочки? Но это значит и о Леньке надо... Да и Сенька Чубарь.
— А кто топчется тут... — Горка пожал плечами. — Деда нема, в саду он. А Галка бегает больше... орет все.
— Язва известная...
Никита усмехнулся. Потягиваясь, с зевотой спросил:
— Горка, ты парень надежный?
— А какой?
— Да я у тебя спрашиваю. Язык за зубами держать можешь?
— Ну?
— Вот так ты нужен мне. — Никита резанул себя ребром ладони по горлу. — Удобно тебе... Подошел к плетню, и все видать. А то и на тополь... Еще лучше. Кто бывает у Ивиных... из парней. Днем вот, вечером, а то и ночью... Как ты?
Кромсал Горка ножом камышину, боялся поднять глаз. Никита жевал нетерпеливо сигаретку, окутываясь дымом.
Горка откашлялся, ответил:
— Да я и во двор могу зайти до них...
— Была нужда — во двор. Так, мимоходом... Только ни звука своим...
Вытащил Никита из кармана черный жестяной фонарик, щелкнул — вспыхнул желтым за круглым стеклышком волосок.
— Хочешь? Навовсе.
Выпятив нижнюю губу, разглядывал Горка подарок. Вертел, щелкая никелевой кнопкой включателя. От неожиданности не сумел скрыть недовольства.
Никита расценил по-своему: мала плата, мол. Хлопнул его по худенькой спине с остро выпиравшими из-под рубахи лопатками, подбодрил:
— Питание кончится, прибегай. Батарейку достану. Возле калитки, дергая щеколду, Никита высказался определеннее:
— Гляди в оба. Чуть что — ко мне. Не упускай из виду и скрипача... Беркута.
Горка кивал согласно, а у самого наворачивались слезы.
