В субботу Сеньке повезло: сыпанул дождь. Обрадовался, не ожидая обеда, ушел из бригады в хутор. Дома заторопил мать, чтобы нагрела воды. Терся мочалкой, с мылом. До красноты. В руки за лето въелась проклятая колесная мазь, даже мочалка не брала. Попробовал песком.
В чулан полезли индюшки. Мать кинулась на них с тряпкой.
— Курыш, курыш, поблуды!
— Не даешь индюшкам на ночь?
— Нехай идуть в степь, оно само зараз коники мокрые.
Сорвала Чубариха с гвоздя кнут и наладила их со двора.
Наскоро вытерся Сенька рушником; тазик с грязной водой хотел выплеснуть с порога. Налетела мать, замахала руками:
— Осатанел чисто! Тут и без тебя грязищи... Вон туда ее, в ровчак.
Пришлось Сеньке топать через весь двор к канаве. Хотелось как поживее: минута каждая на учете. Штаны, сапоги и чистую рубаху — красную в полоску — надел мигом. Волосы расчесал на ходу, пятерней.
Проглядела Чубариха, как сын выкатил на улицу велосипед. Крикнула уже вслед:
— А вечерять?
Сенька задымил цигаркой, нажимая на педали. Дождь прибил пыль на дороге. А выглянуло солнце — просохло враз. Шины только шипят, да похрустывает корочка не хоженной еще после дождя обочины. Развернулся около школы, проехал мимо хаты, где жила Аля. Возвращаясь по своему следу, издали заметил выгоревшую челку за плетнем. Заслонившись рукой от солнца, девушка наблюдала за ним. Головы не повернул — крутнул за угол, слез. Возился с педалями, будто что-то неладно. Увидал ее тень, скользнувшую под переднее колесо. Аля, сжав руки, стояла возле серого камня, врытого на углу плетеной огорожи: не ожидала, что он остановится. Делать нечего, назад не убежишь. Подошла смело, спросила:
— Велосипед можно?
Оглядел Сенька ее коричневое в обтяжку платьице, выразил сомнение:
— Платье больно такое... Неудобно.
И сам не знает, как сорвалось с языка:
— Могу и я... Тяжесть у вас не здоровая.
Не успел Сенька опомниться, Аля сидела уже на раме; болтала ногами в тряпочных босоножках, примериваясь, не попасть бы голыми пятками в спицы.
Не дышал парень. Давил на педали изо всей силы, какая была в ногах. Дорогу заслоняла ее голова. Не тревожил, прилаживался сам.
Из проулка вывернулась стая девчат. Зарябило от цветастых платьев у Сеньки в глазах, ноги сами перестали вертеть. Растерялся от неожиданности.
— Вон... девчата наши...
Аля быстро повернула к нему лицо. Синие глаза сузились, губы насмешливо разошлись, оголив мелкие ровные зубы.
— А ты испугался?
Сквозь землю готов провалиться Сенька. Сгорая от стыда, буркнул в ответ что-то. Девчата бы настоящие, а то так, мелюзга, возле окон еще трутся да из-за плетней подглядывают, как старшие целуются.
В хутор не поехал. Свернул на безлюдную, малоезженую дорогу, ведущую мимо колхозного двора в балку. Молчали оба. Зато дело у Сеньки наладилось: и дышал свободнее, и послушнее стали руки, ноги.
Солнце садилось. Оно уже коснулось горячим краем синей выгнутой спины Мартыновского бугра. Сенька глядел на закат завороженными глазами, а ноздри ловили изведанный, страшно знакомый запах, исходивший от Алиных волос, загорелой шеи, коричневого платья. Знал запах своих хуторских девчат. Стоишь в паре в третьего лишнего, а тебя шибает жировкой или парным молоком. А у этой — не то. Запах знойного солнца, дорожной пыли, степного ветра и даже чуточку вроде бы полынной горечи...
Спустились в балку. Потемнело. Белой холстиной по дну ее стелется накатанная дорога. Придавил на педали — ветерком прохладным -ударило в лицо, Аля зябко повела плечом, придвинулась ближе.
Сенька наклонился:
— Берет?
В ответ Аля согласно кивнула, но отодвинулась к рулю, выставив ветру улыбающееся, странно побелевшее лицо.
— Знаете, как мы называем эту дорогу? — спросил он, трогая носом торчащий у нее на макушке светлый вихорок. — Немецкая. Немцы проложили. Войска шли. По степи, без дорог шпарили. От вешки к вешке.
— Какие вешки?
— Палка с пучком соломы наверху. Вроде той, что нас в бригаде Федоська на обед скликает. А вешки эти ставили они тут еще в начале лета, до оккупации.
Аля обернулась. Глядела строго, скосив глаза.
Заметил Сенька: нос у нее вздернут, а нижняя губа чуть-чуть потолще верхней. И лицо больше мальчишечье, чем девичье. «А может, оттого, что нет кос?» — подумал. Отвел взгляд: боялся, Аля поймет его мысли.
— Сами немцы? — удивилась она.
— Ну да. Ночевали еще с нами в бригаде. В нашей •форме. Лейтенант один и рядовой. Лошадь, тележка такая у них. Гора шестов. Федоська кормила их и кашей еще. А мы про фронт немцев расспрашивали. Кто же знал... Степь, хоть запали... Так в Терновскую и потянули эти вешки. До сих пор торчат, и дорога эта...
— Подлецы.
Аля придвинулась опять, касаясь спиной его рубахи.
На дне балки совсем темно; дорога белеет. Высокие, в рост человека, лопухи по бокам; так и кажется, будто кто стоит, поджидает в косматой бурке. Аля беспокойно завертела головой.
— Зараз повернем, — успокоил Сенька. — Тут дорога гребется на гору.
Вот и поворот. Аля предложила подняться и глянуть на хутор. Бежала вприпрыжку — грелась, разминала отекшие ноги. Чем выше, тем теплее. А темнота уже и здесь, как внизу. Хутора совсем не видать. Сенька угадывал его по темнеющим массивам садов.
— Так далеко заехали?! — вскрикнула с испугом и удивлением Аля. — Огонек во-он...
— Ага.
Огонек бил из соседнего хуторка. Какая-то нерасторопная бабка засветила лампу, а в конце забыла замаскировать. И полицай еще не накрыл — видать, стоит хатенка на самом краю, окнами в степь.
Умышленно не разуверял ее Сенька — как она будет вести себя? Но девушка не унывала, даже выразила желание пройтись пешком. Ступала легко и мягко тряпочными босоножками; держалась с-той стороны за руль, рассказывала о своей городской жизни — учебе в техникуме, увлечении художественными танцами, плаванием, коньками. Называла кучу имен знаменитых артистов, о которых Сенька и не слыхал. Останавливаясь, Аля ловко вынимала из босоножек камешки.
У Али и голос особенный. Слова срывались с языка до того легко и скоро и до того они были чистыми и звонкими, что у Сеньки в груди стоял сплошной стеклянный звон. Не кончалась бы эта дорога!
Слева черной стеной проступила крыша конюшни. Аля узнала колхозный двор. — О, хутор!
В голосе ее вместе с удивлением послышалось и недовольство — быстро дошли.
Так с велосипедом Сенька прошел и по улице. Накрапывал дождик. Девчата забились к Катьке Гребневой. Парней еще не было. Аля вбежала в хату первой; оттуда сразу вместо грустных «страданий» взвилась «Катюша». Погодя вошел и Сенька. В горницу не проходил, стоял в дверях, подперев плечом притолоку. Придерживал зубами нижнюю губу, чтобы улыбкой не выдавать своего ликования.
В бок толкнул его откуда-то взявшийся Васек Жук. Мигал — звал на волю.
— Ты навовсе очумел или на время? Выйдем!
— Чего ты прилип?
— Выйдем, говорю тебе... Силком вытащил Васек его в чулан. Тут почувствовал себя вольнее.
— Дура мамина, юбку бабскую увидал и расплылся, как колесная мазь напротив солнушка. Учила тебя, дурака, советская власть, да, вижу, мало.
В теперешнем состоянии Сенька мог выслушать о себе все, что угодно. Васька подтянул его за воротник, напористо зашептал:
— Одноглазый бричку приготовил. На завтра, на утро. В район собрался. С ним и эта... счетоводша. Слух — бал фрицы в станице соображают. По случаю окружения Сталинграда. Вот она туда правится, шлюха. А то мало там и без нее подстилок у них.
Сенька рывком освободился от его руки.
— Да погоди ты с ней... счетоводшей!
Вот теперь Васька успокоился, друг стал нормальным человеком, которого можно послушать.
— Это же здорово! Паньки тоже нету. На свадьбу в Семенкин укатил. Сразу с обоих концов... Сено, что за профилем, и хлеб по бугру...
В чулан ввалились подвыпившие хлопцы. Кто-то, матерясь, возил рукой — искал, за что открыть дверь. Задние напирали от нетерпения.
— Хватит им шалопайничать, — сказал недовольно Сенька. — Бери завтра кого-нибудь с собой, а то и двоих, и жарьте на бугор. С трех сторон, всю загонку сразу... Петьку Логинова и Ваську можно, Фролова. А я туда, на
сено...
Вышли во двор. Оглядел Сенька звездное небо, крякнул, потирая руки:
— Хорошо бы ветерка на завтра, астраханца. Помог бы...
Сворачивали цигарки молча—слушали «Огонек»; песню подхватили и подвыпившие хлопцы. Сенька, напрягая слух, старался поймать Алин голос. Забрал Васька у него кисет, подтолкнув локтем, шепотом и без недав-ней злости спросил:
— Как же... сама забралась на велосипед?
Выпустил Сенька струю дыма; всем видом своим показывал: не из таковских, мол, чтобы еще кого подсаживать.
