Война застала Беркутовых во Львове. Накануне, в лятницу, Мишка выехал со школьной агитбригадой в колхоз. Мать навязывала чемоданчик с едой, теплый свитер, но он отмахнулся. Взял только скрипку. Провожала одна мать: отца срочно вызвали в тот день в военный округ.
Под страшный грохот проснулись «артисты» в сельском клубе в воскресное утро. Черные тучи крестастых самолетов покрыли все небо над головой. Шли они, чужие, в глубь страны. Город пылал вдали. Толпы обезумевших людей метались по дорогам и без дорог. Появившиеся откуда-то военные бросились наводить порядок: наскоро сбивали людей, машины и повозки в колонны и пускали в одном направлении — на восток. В одну из таких колонн втиснулась и школьная полуторка.
В конце лета только попал Мишка из Челябинска на юг, в Ростов. А оттуда — где поездом, где пешком — подался в Сальские степи, на родину. Помнил как в тумане бабкин дом, сад и тополь над обрывом, а Захаровну знал по карточке, что хранилась у них в альбоме. Карточка, правда, давнишняя — снималась бабка еще молодой.
Рано утром подошел Мишка к позеленевшему, скособочившемуся деревянному домику с резным крылечком на улице. (Подвез его со станции на керосиновых бочках Макар Денисов, сосед Захаровны.) На стук вышла такая 'же позеленевшая, скособоченная, как и дом, старуха. Недоверчиво ощупала быстрыми глазами неизвестного, -опросила, чего надо. Мишка молчал. Ждал, что она сама угадает в нем «Мишатку» и бросится целовать.
— Отчего помалкуешь? Мужиков кликну, зараз спровадят куда следует. Ну? — подступила старуха. Такого Мишка не предвидел. — Я внук ваш.
— Хе, — усмехнулась она. — Заговариваешься, голубок. А ежели, сказать, нема у меня никаких внуков?
— Как же?
- А вот так.
— Дом этот бабки Захаровны? Быстровой? Так?
— Так-то оно так.— Бабка развела костлявыми руками и хотела захлопнуть калитку.
— Да я Мишка, Беркутов. Мать Люба у меня, дочка ваша.
Скособочилась старая, еще раз с ног до головы оглядела верзилу-оборванца.
— Ступай за мной.
Ввела на кухню (в дом не пригласила), поставила перед ним кружку молока, от калача отломила добрую краюху. Сама, умостившись у порога на стульчике, искоса разглядывала его и продолжала допрос:
— И как же ты, голубок, от дому удосужился отбиться?
Мишка, уплетая за обе щеки теплый, пахнувший золой хлеб, запивая молоком, думал, что долгожданная встреча с бабкой хоть и не так, как представлял, но состоялась. Строгая бабка. Ладно, молоком угостила, а могло выйти и хуже: костылем наломать или — в милицию. Она и приняла его сперва за какого-то жулика.
— Ты оглох, голубок? От дому, спрашиваю, каким способом отбился?
Отмахнулся Мишка: некогда, мол, после. Захаровна поняла по-своему. Пожевала сухими морщинистыми губами, скрюченным пальцем ткнула в сторону черного футляра:
— А что это в том гробике у тебя, а?
Быстрее забегали под насупленными бровями глаза ее, когда увидала в руке пришлого скрипку.
— Украл?
Мишка отодвинул от себя кружку, . поднялся из-за стола. Под побелевшей кожей щек вздулись желваки, глаза сузились до щелок, недобро замерцали.
— За вора приняла...
Взбунтовалась беркутовская, батьковская кровь. Зло хлопнул крышкой футляра, порылся в карманах солдатских штанов, вытащил скомканную бумажку.
- Вот тебе, бабушка... за молоко. Трешница наша, советская и не ворованная. В эвакопункте на дорогу к тебе давали. Возьми, последняя...
Вот теперь Захаровна признала в нем внука — весь в отца (хорошо помнила зятя —Кольку Беркута, рубаку и плясуна, еще по той, гражданской войне). Встала на ослабевшие ноги, незряче щупала дрожащими руками-воздух; сыпались частые слезы, губы сводила судорога. Подхватил ее Мишка, обессиленную, сраженную нежданно-негаданной радостью.
Отлежалась малость, заговорила:
— Внучек мой, ненаглядный... Я же тебя ишо во каким видала... На Любашу похож, на мать. А норовом — в отца весь, ей-богу.
На другое утро Мишка пошел в школу. Собиралась. с ним и Захаровна.
— Не маленький, — запротестовал внук. — Сам дорогу найду.
— И-и, внучек, — оглядела плохонькую одежонку его. — Ишо почтут за лихого человека... Навроде меня, дурехи старой.
Вошел в класс Мишка робко. Хмуро оглядел шушукающихся девчат, сбитых в один конец класса, парням подмигнул, вызвав этим дружный смех.
В конце урока подсунули ему тетрадочный листок —* карикатура. Он, Мишка, в дырявом своем пиджаке, одна рука по привычке придерживает полы (хотя бабушка пришила вчера пуговицы), огромные солдатские бо-тинки просят каши, шевелюра — копной соломы, задранной ветром. Один глаз прижмурен — художник схватил-его в момент моргания.
Не удержался Мишка, захохотал на весь класс.
На перемене, оглядев притихших хлопцев, вдруг указал на смуглого темноглазого паренька в вельветовой синей куртке:
— Ты нарисовал?
— Я, — сознался Ленька.
С того дня Мишка и Ленька Качура стали друзьями. А потом вернулся с окопов, откуда-то из-под Ростова, Федька Долгов. Стало их в классе трое друзей.
Редкое утро Мишка не встречал у качуринского тополя новый день. Уставясь на полыхающий жаром восток, подолгу водит смычком. Яры, степь, деревья, камыши, просыпаясь, лушают певуче-задумчивые, теребившие душу стоны; скрипка, плача, будто сквозь слезы жаловалась им, родным, забытым.
Четырехлетним мальцом его увезли из этой станицы. За постоянными переездами, учебой да беготней некогда было вспоминать свое коротенькое станичное прошлое, а вот принесла нужда обратно к бабке, и кое-что стало проясняться в памяти. Особенно — мать; на что бы -ни глянул — она. Этот склонившийся над яром тополь — мать. В белом пуховом платке, трясет его над головой, улыбается и обещает бросить вниз... Небо, синее, недоступное — мать. Тянется на цыпочки, машет курлыкающим косякам казарок и ласково просит его тоже помахать им вслед ручонкой... Во-он, кажется, тот двугорбый -курган на бугре — опять мать. Светлокосая, в чем-то желтом, протягивает ему на дроги огромный букет тюльпанов.-..
Думы о матери с каждым днем становились нестерпимее. Где она? Что с ней? Успел ли тогда вернуться в город отец? Леденело все внутри, когда приходило в голову, что она осталась у немцев. За три месяца войны ни одной весточки! Ни от кого. Никто не догадается черкануть и в станицу. Молчит отец, молчит и брат, Петька. Да и живы ли они?
В открытую дверь кухни просунулась белоусая, черноликая от избытка солнца голова в картузе с переломанным козырьком. «Почтальон», — догадался Мишка, увидав на боку входившего обтрепанную кирзовую сумку, отдутую газетами. Сжал край стола, готовый прыгнуть.
— Ты, Евсеич?.. — только и нашла что спросить Захаровна. Костяшки пальцев ее застучали мелко-мелко по старенькой, с остатками коричневых узоров скатерке.
Евсеич поставил в угол проволочный костыль, пристроился сам на стульчике возле порога. Сумку бережно взял на колени. Мокрую седую паклю волос на макушке приминал изнанкой картуза страшно долго.
— Водицы бы, Захаровна, свежачку, а?
— А вот вареничков с нами... не желаешь?
— Благодарствую вам. В горле все пересохло. — Старичок откашлялся скрипуче, давая понять, что ему именно вода нужна.
— Да ты отпробуй, отпробуй... — Захаровна двигала по столу чашку, а сама никак не могла оторваться от табуретки. — Свеженькие, со сметаной...
Напоил почтальона Мишка.
Подавая назад опорожненную кружку, Евсеич хитро прижмурил один глаз, оглядывая снизу Мишку.
— Стало быть, ты самый и есть Беркутов? А я, грешным делом, голову себе ломал... — Кивнул Захаровне: — Выходит, внук?
Овладела Захаровна скоротечным недугом: вернулся вразумительный дар речи, справилась с нудной дрожью в пальцах, даже поднялась с табуретки.
— Ты за каким-таким делом до нас, а? Тянешь-то чего?
— Пляши, парубок. — Евсеич подморгнул. И не успел-он занести руку за спину, мятый синий конверт был уже у Мишки.
Фиолетовые буквы на конверте прыгали, никак не давались глазам. Мишка выскочил из кухни. Так и не разобрав по обратному адресу — от кого, зубами по кусочку стал откусывать край — пальцам не доверял, разорвут, где не нужно. «Дорогой сынок!» — прочел первую фразу и по почерку узнал, что от отца. Письмо, как обычно, коротенькое, на листочке из записной книжки, что лежала всегда в его планшете. Догадался Мишка об этом по зелененькой -каемке. Сам он жив-здоров, жива-здорова № мама. Пребывает он в госпитале. Ранение, конечно, пустяковое, так, испугом больше отделался. Сейчас подлатали малость, подштопали. Жив и Петька. Он тоже побывал в госпитале. От полетов хотели его врачи отстранить, но он настоял на своем. И правильно сделал. Да я-вообще Петька летчик геройский. Через недельку-две, жди, приедет мать. Совсем. В конце письма отец просит передать поклон Сальской степи, станице и Захаровне. А в приписке, на обороте, похвалил его за то, что обратился с розыском именно в наркомат. К их стыду, они с матерью искали его совсем не там, где он теперь, проживает.
Любовь Ивановна, мать, приехала в Терновскую не-через неделю и не через две, как обещал отец, а зимой, перед Новым годом.
