Допоздна задержался Илья Качура в полиции. Все ждал конца затеи Воронка. И верил и не верил он в затею — Федор Долгов парень битый и на всякую приманку вряд ли кинется, как плотва на крючок в Салу. Гестаповцы зубы поломали об него, а Воронку, чего доброго, шею еще свернет. «Оружия даже не прихватил с собой», — с досадой вспомнил Илья.
На пожарке пробило десять. Сверил со своими и вновь зашагал по кабинету, нервно хрустя за спиной пальцами. Пора бы и вернуться. Велел еще Степке не тянуть даром времени, а как смеркнет — за Нахаловку, на бугор... Для верности и грузовик выпросил у Бекера.
Неспокойно на душе у начальника полиции. Казалось, и удача такая... А началось с утра нынче, когда из комендатуры доставили приговор военно-полевого суда и приказ о приведении его в исполнение, — отводилось поли-ции для этого двадцать четыре часа. Доложить завтра в девять ноль-ноль. У Качуры глаза на лоб полезли — в приговоре значился один Долгов! Тут же ему донесли, что Беркутов на воле. Выпустил сам комендант. Непонятно. Так и не дознался. Ясно дело: заговорил парень. Но о чем?
Не давал Илье покоя проклятый шнур. Надо же Ни-кишке раскопать его у себя в сарае. Моток целый, метров пять. Макар глазом не моргнул: да, шнур складской, и отматывал Леньке, мол, сам. Собираются в воскресенье вместе глушить в Салу рыбу. Подтвердил то же и сын. Илья сделал вид, что поверил. Но бестия Воронок... С Никиткой они устроили слежку за Ленькиными дружками, Федькой Долговым и Беркутовым. И к обеду — результат.
А вчера опять листовки. И опять — Скиба! Кто он, человек тот? И сколько их еще? В станице — организация. Есть даже приемник. В глазах потемнело от одной только мысли, что сын там, с ними...
С остервенением растер Илья окурок о крышку стола. Прикуривал свежую сигарету, а руки дрожали. Глянул на часы. «Людей, людей, главное, верных не хватает, — думал уже о другом. — Как Воронок вот, Степка Же-ребко. Или кубанец этот, черт, как его... Приходько! Исполнительный, тоже из «военнопленных»... Если не захочет добром, силой заставлю!»
Остановился Качура от внезапно принятого решения. Крутнулся, крикнул в дверь:
— Приходько! Введи того... из подвала. Живо!
И сам Илья потерял счет допросам. Так и этак гнул, запутывал. Угрозы сменялись уговорами. Один черт: пленный! Записка от кравцовского атамана Овчинникова, склонен думать он, дутая. От страха одноглазый нагородил или из желания выслужиться. Хуторскому полицейскому Гнедину тоже мало верил. В вещмешке, среди солдатского прочего имущества, найдена потертая красноармейская книжка на имя Андрея Большакова, уроженца города Владимира. Знакомая Илье была и часть, в которой служил рядовой Большаков, — встречались где-то под Харьковом. Помнится, и драпали сюда к Дону рядом.
Хлопец явно нравился Качуре. Через два-три допроса исподволь стал охаживать его: мол, песенка у большевиков спета, войне конец. Потом объяснился более определенно: как он глядит на службу в полиции?
Сейчас Илья решил пойти в открытую, напролом. Стоял посреди кабинета, не садился в кресло умышленно. Идут. Откинутая нога в начищенном хромовом сапоге сама собой затопала. К вошедшему сразу не повернулся — возился с зажигалкой.
— Господин начальник, — игриво-недовольным тоном заговорил Андрей, едва переступив порог, — поимейте сердце. Ну ладно, днем, ночью человеку покоя не дают. Хохол этот, усатый, каблуками норовит, ей-богу.
— А ты как думал, целоваться с тобой будут? — Илья покосился на него, коротко бросил: — Садись.
Андрей сел. Наблюдал за его тенью на стене, а делал вид, что разглядывает портрет Гитлера. Гильфполицая он раскусил давно: не сдал сразу в комендатуру, значит, попробует завербовать. (Как выяснилось, кроме доноса хуторского атамана, придраться им не к чему. Да и в доносе, видать, ерунда.) «Сейчас предложит, — думал он, не спуская глаз с тени. — Застегнет карман...» Приготовил и ответ. Пойдет. Только бы вырваться из этого проклятого подвала! Целая неделя! Там, наверно, уже и ив-минки по нем справили. Да и Скиба не знает, связная... Пропал — и все. И так по-дурацки.
Тень качнулась. Повел Андрей глазами. Качура стоял перед ним, дрыгая отставленной ногой. Жевал сигарету, глядел пристально, сурово.
— Надоел ты мне... — Вытащил изо рта сигарету, мешала. — Парняга ты не из таких... шалтай-болтай, вижу. Идешь в полицию? Кажи сразу.
Андрей добродушно усмехнулся, не отвел и глаз.
— Одно из двух: за колючую проволоку либо до нас. Рубанул Качура ладонью по спинке стула, добавил еще для острастки:
— А там и пропуск до самого Духонина можем выписать. И это запросто.
— К Духонину и рановато бы...— Андрей почесал затылок.
— И я так думаю, — согласился Качура. Хмурясь, спросил: — Ну?
Поднялся Андрей со стула. Расправляя кепку, осведомился о плате.
Гильфполицай стукнул его кулаком в плечо, засмеялся:
— Плата! Ты послужи сперва. По службе и плата. Ясно?
— Само собой...
Довольный, Илья сел в кресло. Из ящика вынул не-начатую пачку немецких сигарет, бросил на стол:
— Бери.
Тут же вызвал Приходько, велел проводить нового сотрудника полиции в караулку и выделить ему на ночь свободную койку.
«Дешево продался», — мрачно усмехался в темноте Андрей, сжимая коробочек заграничных сигарет — первую плату за службу в русской полиции.
А в это время Илья Качура, не дождавшись Степку Жеребко и Воронка, но довольный удачей, размашисто шагал по темной улице, держа путь к знакомой хате, что стоит у моста.
Ногой открыл Макар чуланную дверь. В нос шибануло спертой бражной окисью, сырой вонью. В темноте по привычке нащупал скобу, потянул. Картавка сидела возле печки, склонившись над коптилкой — баночкой с растопленным жиром, — надвязывала паголенок. Обернулась на скрип двери. Нахохлилась — угадала.
— Ну? Стал стояком. Проходи уж, коли влез. Такой прием не смутил Макара. Протопал к столу, сел на лавку.
— Сам? А компальоны твои иде ж?
— Соскучилась? Мимо черт не пронесет. Отложила Картавка вязание, забегала по хате. Макар с усмешкой провожал каждое ее движение.
— Чего рот кривишь? Шапку стащил бы с дурной своей башки, комиссар дьяволов. Бога бы постеснялся.
Хлюпнул насмешливо Макар носом, но папаху снял. Огляделся, куда пристроить её, чтобы потом не искать. Умостил сзади на подоконник, но раздумал, кинул через всю комнату на ящик, что у порога, — все одно идти мимо.
На столе — недопитая бутылка, в блюдце сало, накрошенное кривыми ломтиками, огрызки пшеничного хле-б'а. Успели опорожнить только оловянную миску с малосольными помидорами. Вкусно несло от нее рассолом. У Макара челюсти свело — соленого захотелось.
— Кто там?
Подмигнул, кивая на прикрытую щелястую дверь в горницу.
— Остатние волосья попадають, знать все будешь, — отпела бобылка и подобрала нижнюю, всегда на весу, губу, давая этим понять, что в ее владениях подобные расспросы ни к чему. Кому-кому, а ему, Макару, и вовсе справляться про такое совестно — мужик, не баба.
Макар так и воспринял не сказанное вслух сводней. Закашлял притворно в кулак — запершило вдруг. От-сунул миску с рассолом, облокотился на стол. Изучающе глядел на Картавку, будто видел ее впервые.
- Послухай, тетка Картавка, а сколько тебе годов, а?
— Была бы сучкой, давно уж прибили да под яр выкинули.
— Не, сурьеэно. Оно ить всю жизнь тебя как помню, все ты одинаковая. Смаличку самого бегали, в окна к тебе подглядывали. А ты нас палкой...
Картавка, убирая со стола, покосилась в его сторону. Что-то изменилось у нее в сморщенном, корявом лице, поняла, что человек не смеется. Глаза в черных сумках век заблестели, будто протерли их постным маслом. Придала несвойственную певучесть и голосу своему, когда отозвалась:
— А ты прикинь, Макарка.
Не спуская с гостя помолодевшего взгляда, она прошла к шкафчику, погремела посудой. И может быть, за всю свою жизнь впервые и повернулась не так, как поворачивалась всегда, и прошла по-особенному, как никогда не ходила, — как-никак мужчина поинтересовался ее годами. Весь век свой она устраивает счастье другим, чаще всего грязное, коротенькое, продолжитель-ностью в одну ночь, а сама не знает его, счастья этого.
Макар усмехнулся:
— Оно ить не цыган я года угадывать. Цыган, тот мастак по зубам определять. Ухватил кобылу за сопатку, раз — и готово. А скажет — как влепит.
Знала четко свое дело Картавка. Начальство ожидается немалое, и в грязь лицом ударить не хотела. Вмиг протерла рваной завеской граненые стаканы, расковырянные прежними клиентами кусочки сала тут же, на виду у Макара, уложила обратно рядками, подрезала хлеба. Взяла пустую миску, направилась из хаты. Уже открыв дверь, обернулась:
— Не велели кликнуть кого-нибудь, а?..
Она даже не договорила, надеясь на сообразительность гостя. Макар отмахнулся: ему, мол, не требуется, а кому нужда, тот скажет.
На той половине хаты, в горнице, что-то упало на пол, задвигалось. Послышались шаги. Кто-то остановился у самой двери, заглядывал в щелки, не осмеливаясь выйти на свет.
— Валяй, валяй, чужих нету, — подбодрил Макар. Вышла низкорослая, полногрудая бабенка, укутанная в зеленый цветастый платок. Пряча от света лицо, пробежала по комнатке рысью, дверью грохнула за собой так, что коптилка на загнетке моргнула и потухла, фитилек потонул в масле.
Но Макар, ерзая от возбуждения по лавке, успел все же прокричать ей вдогонку:
— Вытрясла нужду, милаха!
Вошла Картавка. Коптилку светить не стала — зажгла лампу.
— Регочешь, кобель облезлый. Сам-то был лучше? Вскоре из горницы вышел Бекер. Сияя кипенной улыбкой, откозырял Макару; на его жест — посидеть с ним за столом — приложил руки к груди и постучал пальцем по часам: не могу, старина, служба.
— Валяй, валяй, — напутствовал Макар.
«Стерва мокрохвостая... — думал все о той, которая выскочила из горенки. — Оно ить и своих кобелей достаточно... Инородцев ублажает».
От этих думок отвлекла Картавка.
— Ты, комиссар, — она его по-старому все величала, — а когда вы думаете со мной счет произвесть?
Макар не понял, о каком счете речь.
— Не прикидывайся дурачком. Сколько выжрали, а? Цебарок десять?
Склонив голову набок, усмехаясь добродушно, Макар посоветовал:
— Тебе бы, тетка Картавка, учетчиком в колхоз, горючее отпускать. Экономию развела бы.
— Забудь, парень, о колхозах. За Волгой все, и напоказ не оставили. — Увидела его усмешку, шилом будто кто ее поддел: — Зубы ты тут не заговаривай! Плату, говорю, когда отдавать сбираетесь?!
— А-а, ты во-он про што... Да оно ить дело мое телячье... Про то у меня начальство имеется, чтобы платить тебе. Вот и зараз послали.
— «Начальство». — Картавка подобрала нижнюю губу. — Вон оно, начальство это, в той боковушке шкуру свою когда-то спасало. А теперь нос задрал в гору, про старое и забыл. А все вы, Денисовы. Небось давно кос-точки спрели, ежели бы тогда ишо Чека пронюхало.
Потянулся Макар к четверти, налил полный стакан. Выпил без отдыха. Не глядя на Картавку, мрачно сказал:
— Не мели, дура старая, чего не следует.
Соли подсыпал на болючее — и вовсе разошлась сводня:
— Ага! Ага! А к Анютке своей не ты пристегнул? Ты. Вот тут в моей хате и завязалось все.
Будто глиной белой вымазали щеки Макару. Привстал даже.
— Не вытрещай, ради бога, глазюки свои. Я пужа-йая. Двадцать с лишком лет комуняки стращали, и то на забоялась. А ты для меня — во! — показала на кончик мизинца. — Увидал? Мало тебе, черт безрукий, одну клешню отсекли. Ишо и другую бы надоть!
Макар плюнул с досады и снова уселся на прежнее место — с дурой свяжись, так и сам дураком станешь.
— Кочергу вон возьми, тетка Картавка.
Илья Качура стряхивал у порога каракулевую папаху. За руганью и не слыхали, когда он вошел. Поспешила Картавка навстречу. Еще не остывшая от смертного боя, приняла из рук знатного гостя папаху и долго носилась с нею, не зная, куда получше определить. Двинула ноздрями, спросила умиленно:
— Али дождик на воле, Илья Кондратьич.? Папаха вроде бы дождиком отбивает.
Потирая покрасневшие руки, Илья подмигнул ей весело:
— И нюх у тебя как у собаки гончей.
— Вы уж такое скажете. — Бобылка сомлела от похвалы.
За стол Илья сел на свое место, под иконой пречистой девы Марии. Пододвинула к нему поближе свой табурет и хозяйка. После третьего разлива Илья, не глядя на Картавку, подцепил двумя пальцами из нагрудного кармана гимнастерки пачку денег, спросил:
— Тебе какими, советскими али марками?
— Господь с вами, Илья Кондратьич. — Картавка отмахнулась. — Али я про них упоминаю?
У Макара сузились от усмешки глаза, но промолчал. Качура кинул пачку на стол, повелел:
— Ховай, ховай.
— Коли уж припираете... — Хозяйка согласилась. Мигом рассортировала бумажки — марки отдельно, советские отдельно. Марки вернула. Ровненькой стопочкой положила их около стакана начальника полиции.
— Эти красенькие нехай обратно.
— Чего?
На этот раз Макар не утерпел. Выстукивая костлявым локтем об стенку, смеялся до слез.
— Ты гляди на него, очумел, чисто очумел человек.
— Деньги, спрашиваю, почему эти не берешь? — Илья налег на край стола.
Вздохнула тяжело старая сводня, утирая концом за-вески губы.
— Не неволь, Илья Кондратьич. Видит бог, непривычные мы к ним. Вроде бы и запах у них не такой, чужой. Да вы пейте, пейте. Макарка, чем зубы скалить, наливал бы лучше.
Пока мужики выпили еще по стакану да закусывали, Картавка успела пересчитать оставленную у себя пачку. Втыкая ее в какую-то прореху, сказала так, между прочим:
— Тут толечко за одну цебарку перепадает. Илья, расстегивая тесный ворот, покосился:
— А тебе за сколько?
Смиренных глаз Картавка и не поднимала. Двигала по скатерке кухонный нож с подпаленной деревянной ручкой — место подходящее ему искала.
— Уж я тую бутыль, что кучер ваш на днях брал, в плетеночке, и в ум не кладу. А так ежели... то и це-барочек ишо семь-восемь. По-свойски это, Илья Кондратьич, без брехни.
— Ас брехней?
Брови сведены к переносице больше так, по привычке, но глаза у Ильи светились весело и задорно. И губы не в силах справиться с улыбкой. Самогонка брала свое. Подумала Картавка, что теперь, пока он навеселе и в своем соображении, самое время приступить к делу, какое она вынашивала в себе последние дни. Дело старое, быльем поросло, но спрос не бьет в нос. Захотелось ей сменить свою земляную халупу на хоромы тесовые. Не выпадали из головы слова самого Ильи Качуры, сказанные им во всеуслышание на митинге, когда вступили в станицу немцы, о том, что теперь власть наша и можно занимать свои дома, отобранные когда-то большевиками. Есть в станице такой дом, к которому какое-то отношение имеет и Картавка. Принадлежал он когда-то ее деверю, мужу сестры, монополыцику — николаевской водкой торговал. При Советах в нем размещалась районная прокуратура. Домик, правда, старенький, с покосившимся крылечком, но на виду, в центре самом, тут и базар и магазины, а главное, сохранились подвалы, где бы можно хозяйство свое самогонное расширить. Все-она уже там обнюхала и прикинула.
Повела Картавка дело умеючи. Для начала на шутку ответила шуткой:
— Ас брехней весь десяточек и наберется.
Смеялись все трое. Громче всех сам начальник. Протер Илья глаза после смеха, а на столе — еще одна четверть. Уловила хозяйка его удивленный взгляд, пояснила:
— Первак самый, сняток. И цены ему не сложишь.
Гостям наполнила стаканы «перваком» доверху, себе плеснула на донышко. Сама и подала каждому в руки.
Чокнулись, выпили. Илья только крякнул сквозь сцепленные зубы, а Макара под стол погнуло. Шарил не глядючи рукой по тарелкам — закусить искал чем-нибудь.
Придвинулась Картавка к локтю Ильи, шепнула:
— Кучера своего подошлите... Есть ишо такая. Специально, Илья Кондратьич, для вас берегу.
И тут же, не откладывая в долгий ящик, приступила к «делу». Путано плела о девере, о доме на базарной площади, о каком-то митинге. Илья, морща лоб, силился вникнуть в суть разговора. Отдышавшись, вслушивался и Макар. Не в пример своему начальнику, он сразу учуял, куда гнет старая шельма. Застучал кулаком по столу, требуя внимания:
— Тетка Картавка! Тетка Картавка! До оно ить... только пальцем ткни — и любой дом в станице... бери!
Широко повел Макар рукой, задевая на столе стаканы — сейчас он богач.
Помешали Степка Жеребко и Воронок. Ввалились в хату мокрые, грязные и злые, как цепные кобели. На сапогах у каждого по пуду грязи. Илья Качура, поправляя портупею, глядел на вошедших выжидающе. С уси-лием сохраняя на лице строгость, кивнул на стол:
— Присаживайтесь.
По виду их он понял, что с затеей ничего не вышло. А уточнять подробности при всех не решился.
