Днями пропадал Ленька на охоте. Уходил чуть свет, едва заслышав в горнице отцов кашель. Пихал в карман кусок хлеба, свистел Жульбе.
Спал кобель на крыше сарая. На свист поднимал голову. Прыгал прямо наземь. Выгибая горбатую, мускулистую спину, сладко и протяжно зевал. Стряхнув остатки сна, становился как солдат: «Я готов».
Из дверей кухни косилась мать. Смутная тревога на душе ее не улеглась. Сопел отец, волчонком-глядел ему в спину и сын. Не встречались они и за обеденным столом. Все ждала: обойдется. А душой понимала: самое страшное впереди.
Скрывалась серая рубаха сына в пожелтевших будыльях кукурузы, голосисто, наигранно громко шумела вдогонку:
— Гляди к обеду вертайся! Слышь, Леонид. А сама знала: вернется только к заходу.
...В Лялином куту, на ерике, в рыжей щетине талов затерялась мазанка, колхозная птичня. Набрел Ленька на нее лета два назад. Ходил с отцовым ружьем по ерику. Увязался тогда за ним и Жульба. Был он щенком месяцев семи — криволапый, зевластый, все мослы наружу— и двигался боком как-то, отвалив на сторону тяжелый кривой хвост. Вдобавок и с выдранным веком — квочка клюнула. Глядеть на него было тошно. Все порывался Ленька бросить его в степи, отвязаться от страшного, но решил дело птичник. Протягивая воду, покосился на Жульбу, откинувшего хвост в холодке под мазанкой. Утер подолом дно опорожненной кружки, еще глянул.
— Псовая собака.
— Какая?
— Порода. Кость-то вона, вишь?
На какую кость указывал старик, Ленька не знал, но отношение к щенку изменил с той поры. На другое лето и сам убедился в «псовости» кобеля. Вырос, окреп. От того щенка осталось вывернутое веко. И по резвости Жульба не находил себе равных среди гончих по всему ярскому краю станицы. Выказал вскоре и норов охотничий, зуд этакий — не терпел в гонке перед своим носом мелькавший собачий хвост. Прерывался напополам, взвизгивал, а обгонял. И брал по-особому, с маху, только ему известным и доступным приемом. Особенно зайца. Кидал вверх одуревшего от страха косого и не давал падать наземь. Подхватывал на лету, неуловимо быстро сводил челюсти, выдавливая остатки заячьей души; клал его бережно на траву готового, теплого. Не отходил, пока не добегал запыхавшийся хозяин.
Учился Жульба этому приему на сусликах. Суслик — зверек хоть и не резвый, но маленький, и такому верзиле несподручно сверху доставать его на бегу. И так и этак примерялся. Сперва падал и на брюхе ехал по бурьяну сажени три. Потом наловчился отрывать его от земли и кидать вверх.
Лису брал тоже таким способом.
Весной этой старик пожаловался. Присоседилась к нему лиса. Где-то тут, по балке. Собачонка чует ночами, тревожится. Пробегала как-то и днем на виду, возле самой птични. Правда, ведет она себя по-соседски пока, по-доброму, но веры ей нету.
— Глаз да глаз нужен, — хитро щурился птичник. — Гитлеровские чисто замашки: однорядь договорок мирный подписывать и курок взводить. Знаем, наученные.
На то и вышло. Утащила плутовка гусыню. Днем, в самое пекло. Кинулся дед в талы на гусиный предсмертный вскрик, а ее и след остыл. Клок белых перьев с кожей только и болтался на колючке.
Ленька пообещал отвадить соседку. На другой день нашел нору ее в балке, подсохшие мосольчики от гусыни, но за последними событиями забыл и обещания своего не выполнил. Вспомнил, когда потянуло из дому, от людей. Стыд и ненависть к отцу-предателю здесь, в степи, переносились в одиночку легче. Небесный простор охлаждал, ровнее и свободнее дышалось. Отходил, теплел взгляд. Оттого и тянуло Леньку на простор. Тут некому ширнуть в глаза, плюнуть в душу. Никого! Бугры, курганы, бурьяны да ветер. Одна-разъединая живая душа — Жульба. Не в пример людям, он понимал состояние человека-друга, лишний раз даже не глядел ему в глаза, а на стоянках всегда старался лечь поближе, у ног, положить на них голову либо лапу.
Несколько дней мыкались по балке. Часами дежурили у норы. Хитрая бестия. Ловко плела кружево следов по бурьянам, даже Жульба диву давался, силясь распутать замысловатые лисьи узоры. Из себя выходил, ложился под кустом, высунув красный мокрый язык. Но охотничий зуд и собачье самолюбие брали верх: вскакивал и в сотый раз тыкал нос под те же кусты чернобыла и полыни. Тут она, в бурьянах, по духу ее смрадному, земляному чуял. Ленька склонен думать, что лиса все-таки уходит в нору. Свежие следы, по которым вертится кобель, кинула она специально для них загодя.
Нынче решил тактику сменить. Обойти стороной балку и из-за бугра незаметно подобраться к норе. Кураем заткнуть вход, а потом делать облаву. Наверняка пойдет к норе, если вспугнуть. По утрам она обычно на промысле: возле прошлогодней ячменной скирды мышкует или на ерике.
От Панского сада свернули на бугор. Дали вон какой крюк. К норе Жульба подбежал первый. Понюхал, понюхал, сел невдалеке. Ленька надергал зеленого кураю, забил яму ногами.
— Ищи.
Жульба кинулся в мокрый от росы бурьян.
Из-за пояса Ленька вытащил финку. Насвистывая, очищал ивовую ветку, срубленную на Салу. Вдруг послышался визг. Визг такой кобель ронял в момент, когда поднимал дичь.
Солнце мешало глядеть. Визг раздался уже в другом месте. Ага! Пятнистая спина кобеля мелькнула по затененному крутому склону. Пропала на дне балки. Еще визг, ближе, на этой стороне.
Кобель нагонял на него. Уже не подпрыгивал над мокрыми кустами — вытянулся в струнку, напролом шел. Сейчас! Сейчас! Ленька даже дышать перестал, боясь упустить миг броска — самое интересное в охоте с собакой.
Жульба дернулся в один бок, в другой... Подпрыгнул высоко несколько раз кряду. Глянул умоляюще на хозяина. И заметался на месте, кругами, дрожа хвостом и скуля от негодования.
«Потерял», — похолодело у Леньки внутри. Выскочил на пригорок. С упавшим сердцем озирался. Крошил ивовую трость Вдруг шагах в пяти серый куст полыни над вымоиной вспыхнул ярким пламенем. Дух сперло. Присел даже. И лиса присела. Встречи и она не ждала, так в застыла на весу передняя черная лапа. Только блестящую пуговку рыльца с мокрыми дырочками сводило как-то вбок да белый кончик хвоста играл — в него переселилась лисья душа. Сцепились взгляды человека и зверя. Кто сильнее? Не выдержала лиса: повела вслед за рыльцем медные с черным огоньком раскосые глаза, активнее заиграл и белый пушок хвоста.
Ленька замахнулся финкой. Птичникова соседка прилегла Понимала, кто для нее страшнее. Столкнись с тем, который сзади, плохи были бы ее, лисьи, дела. А пока шума нет, время есть и обдумать. Спасение единственное — нора. Но как туда? По голому, напрямик, опасно...
Разгадал Ленька ее плутни.
— Жульба! Жульба!
Вправо, влево кинула лиса свой богатый хвост. Верть — к кустам; прижимаясь к земле, пошла в обход. Ленька бросился вдогонку.
Сперва кобель не послушался — не мог оторвать от пахучего следа нос. Вскинул голову — понял. Взял наперерез. Бежал прыжками, чтобы разглядеть, за чем гнался хозяин.
Лиса, как и минер, ошибается раз в жизни. Всего она ожидала от своих врагов, но не этого. Оторопела... Родное убежище стало ловушкой. Голый зеленый склон, кругом— ни кустика. Вон где спасительный бурьян, но до него теперь ей никакими правдами и кривдами не успеть. Смерть в глазах! Человек уже вот... С отчаяния оскалив белые гнутые зубы, она пошла на него.
Попятился Ленька от неожиданности, занося руку с ножом; выставил обломок ивовой трости. Нестерпимо холодным огнем полыхнули лисьи глаза в сторону подскочившего Жульбы. Пока утирал Ленька рукавом выбившиеся слезы, проглядел бой. Тронул лису ногой: готова. Медные глаза с застрявшими черными огоньками в зрачках затянулись слюдяной сиреневой коркой, веки с реденькими длинными ресницами уже не смывали с годубоватого яблока прилипший сор. «Вылиняла за лето, нагуляла сала Шубу набирала себе заново, плотную, ворсистую— к зиме готовилась.
Пропал охотничий пыл, и жалко стало Леньке — красоту такую сгубил. Еле вытащил из норы бурьянный квач, швырнул его подальше. «Гляди, лисята есть», — подумал с горечью. Сел на глинистый взлобок, который когда-то лиса нагребла из норы. Жульбу, положившего на ногу голову, ни с того ни с сего оттолкнул.
Из-за бугра вывернулись двое верховых. Подскакали. В папахах, защитных штанах и с белыми повязками на рукавах. Полицейские. Молодой, с черным кудрявым чубом, горячил белую гладкую кобылицу.
— Здорово, охотничек. Кобель взял али дохлая валялась?
Ленька заслонился ладонью от солнца. Острые частые зубы паренька хищно ощерены, а глаза, большие, красивые, светились застенчиво.
— Дохлая.
— А приказ читал? Охота всякая запрещена. Кудрявый двинул острым подбородком, отводя застенчивые глаза свои в сторону.
— Неграмотный я.
Приветливо подмигнул Ленька — ему так не хотелось оставлять этот шутливый тон.
— Оно и видать... сову по полету, а тебя — по соплям. Полицай рубанул плетью кобылицу. Подбородок задвигался чаще.
В разговор встрял и другой, постарше на вид, скуластый, с выгоревшими за лето до бронзы усами.
— Виткиля сам? 3 станыци?
— Чего спрашиваешь... Не знает он. — Голос кудрявого с каждым словом набрякал хрипотцой. — А кобель добрячий...
Уловил Ленька, как он потянулся к кобуре, вскочил, загородив собою Жульбу.
— Проезжайте своей дорогой, — сказал спокойно, удерживая дрожь в коленях.
Острозубый опять усмехнулся, утирая ствол нагана о рукав черной сатиновой рубахи, будто яблоко, которое хотел укусить.
— Та хай ему грец, ввязався, — вступился кубанец, трогая сапогами буланого лысого конька. — Воронок, чуешь?
Имя это Ленька не раз слыхал у себя дома. Тут же припомнилось, каким особым тоном произносил его отец в разговоре с Никитой и дядькой Макаром. Отличал всячески перед другими, ставил в пример. И неожиданно сами собой нашлись слова:
— За собаку... с моим батькой разговор будешь иметь, Качурой.
Отпустил онемевшими пальцами ошейник Жульбы, сел на старое место. Глаз с полицаев не спускал.
— Ты брательник Никишкин?!
Бледные сухие щеки острозубого побурели, девичьи глаза застенчиво потупились.
— Чего? Казав тоби... Зроду влыпнышь с тобою...— наседал на того кубанец.
— Та я пошуткував, — по-хохлачьи заговорил и Воронок, еще больше краснея, но наган вдел в кобуру ловко, умело.
Полицаи тут же крутнули лошадей и галопом скрылись в балке.
Ленька подставил ветру разгоряченное лицо и долго еще отплевывался, будто раскусил что-то горькое.
