Солнце вот-вот уйдет за бугор. В стынущей сиреневой чистоте — рой стрижей. Со всех яров слетелись к долговской пристани. Звон, щебет. В воде, как в зеркале, рой белый. От реки тянуло илом, соленой прохладой. Заво-роженный, глядел Мишка на черно-белую птичью метель.
— Сроду не видал их...
Хотели в хате — духота, спасу нет. Вышли на волю, к обрыву.
— Садись, садись, — обозлился Федька.
Обхватив колено, он хмуро глядел в заросшее колючкой и чернобылом дно балки. «Неспроста ходила Картавка к Каплиям».
Прогремел порожним ведром Молчун, Митька. Как и все остальные братья, он схож с Федькой лицом, манерой ходить, ворошить огненные вихры, но его отличала от всего красноголового племени молчаливость. Бывали дни, когда от Митьки не услышишь ни слова. Мать его окрестила «Молчуном».
Мишка видел сверху, как Молчун зачерпнул ведром, потом разделся и бултыхнулся в воду. На всплеск выскочили из-за катуха остальные братья — Колька, Гринька, а за ними Карась. Взбивая желтую пыль, на бегу стаскивали одежду. Как сомы, до дна взмутили воду — белая метель пропала. Пуще заметались стрижи.
Купальная пора по-старому прошла. Когда еще Илья намочил в воду. Но братья Долговы в людские побаски не верили, а там, черт его знает, может, и взаправду приспичило пророку по малой нужде... А что с того? Вода в Салу текучая —давно пронесло в Дон, а там и в море Азовское.
— Вода холодная... — Мишка свел лопатки. Глаза у Федьки потеплели.
— До заморозков бултыхаются... Что не спрашиваешь, вернулся с чем?
— Скажешь.
Вот что в нем нравится Федьке больше всего. Ни капельки любопытства. С восхищением оглядел его мускулистую шею. Вспомнил о своей мальчишеской выходке в беседе со Скибой, опять настроение упало. Долго смотрел на скворечник, прибитый к каплиевскому флигелю.
— Сталинград наши сдали. Мишка, бледнея, сказал глухо:
— Не трепись.
— Бои на окраинах...
— Другой разговор.
- А по-моему, кончать всякие разговоры. — Федька стукнул ребром ладони по краю обрыва. — Припеваючи живут они у нас в станице. Баб даже завели себе...
Мишка опустил глаза — намек явный на Соньку. Далась она, Сонька эта!
— Еще одна курва в станице... Феня рябая, билетерша...
Вырвал Федька из рукава торчащую ниточку, взял в рот.
— Картавкина работа. Гарем для фрицев вьет, баб молодых сбивает. Вчера одна, сегодня другая может влипнуть.
— К стенке... Чтоб другим неповадно. — Мишка сурово свел брови. — Судить предателей. И Феньку, и... Соньку.
Протопали босыми ногами братья. Отдуваясь, с полным ведром, последним бежал Молчун. Федька, проводив за бугор погасший краешек солнца, вздохнул:
— И чего она тянет... Галка.
— А Ленька придет? Я забегал, дома не было.
Спросил Мишка и по его лицу догадался, что старался-то он зря. Отвалил от яра кусок, швырнул вниз. Из бурьяна выпорхнула зеленая длиннохвостая птичка. Вскрикнула тревожно, едва не касаясь воды, перелетела на тот берег, скрылась в камышах.
— Ты знаешь его...
— И что?
Энергичным жестом Федька сбил с глаз волосы. Черные крапинки зрачков расширились, странно изменив выражение всего лица; нижняя толстая губа подрагивала. Он ждал от Мишки этого вопроса и приготовился к ответу.
— И отца знал, как же... Людьми руководил. А на поверку — кто он? — Потер покрасневшую шею. — Не-ет. Хочешь знать, отцу бы покойному на слово не поверил. Делом покажи. А то... Сопли распустил. Какой он отец? Враг! Тут раздумывать нечего. С маху рубить. А кишка тонка... Посторонись.
Мрачно глядел Мишка в успокоенную, потемневшую, как и небо, глубь воды. Прав Федька. Дела нужны. Вот она, та грань, за которой истинное лицо — друг? враг? Но Ленька... Он не из таких. И рано выводы...
— Нам люди нужны...
Неслышно подошла Галка. Присела, натянув на колени сатиновую юбку. Поняла, разговор серьезный. «Сталинград», — сжалось тревожно сердце. Затаила дыхание. Расплетала черную косу.
— Само собой, с людей и начнем, — глуше, ровнее заговорил Федька. — Кулак сколотить — главная наша задача. Без проверки — ни одного. Лучше меньше... Но таких, чтоб в огонь и в воду. Думаю, надо...
— А что в Сталинграде? — перебила Галка.
— Война.
Губы у нее дрогнули. Краем глаза Федька уловил это движение, сказал помягче:
— Сводку прочитаешь. Братва переписывает, ночью расклеят. — Наморщил лоб. — Ушами хлопаем мы, вот что я вам скажу. Ни оружия у нас, ни надежных людей.
— Ни того, что делается под носом.
— Ты о чем?
— В лесопитомнике склад горючего.
— С Веркой телка ходили искать. Проволокой колючей огородились, цистерны в землю закопали.
— Галка-а да ты... — Федька задохнулся. — Вон чем занимается корявый немчик в станице, хахаль Фенин. Бекер, Бекер самый. Они подвезли меня на своей колымаге до станции, а обратно я пешком. Догнали уже вот, на повороте, и свернули в питомник.
— Много цистерн? — спросил Мишка.
— Не считала.
— На вокзале целый состав. Машинами сюда доставляют. По ночам. Чистейший авиационный бензин1 Что, а? — Федька оглядел их по очереди. — Случаем, не аэродром думают соорудить?
Возбужденный, схватил девичью ладонь, со всего маху хлопнул по ней своей лапищей:
— Галка, черт! Она вырвала руку.
— Аэродром в Озерске. А скорее всего в Кравцах. Лопатина там. Место гладкое, ровное.
— Откуда сведения такие? — Федор насторожился, подаваясь ближе к ней.
Галка откинула косу за спину, насупилась.
Странные между ними отношения. Галка, несносная на язык, с Федькой терялась; что не сходит всем, ему сходило. С первого класса вместе. Не проходило дня, чтобы Федька не колотил ее. Поревет где-нибудь за углом и — опять к нему. Перед войной только и отошли побои. От Веры Мишка знал, что она помирает по этому необузданному, скорому на кулак парню. Сама не признавалась — Веркины догадки. Догадывался, наверное, и сам Федька: в ее присутствии во взгляде у него появлялась какая-то настороженность, будто ждал чего-то, не жалел для нее желчи ни в словах, ни в усмешке.
Придвинулся Федька к обрыву, зло кусал лист лебеды. Обидно. Ему-то, секретарю подпольного комитета, не знать задания товарищей. «Корягу эту, Галку, убей, не скажет. Но Скиба? Нашел нужным умолчать».
Кажется, Галка проболталась. Аэродром — в Кривдах, склад горючего — в станице. В этом ее и «дело»
— Кто там в Кравцах из наших? — спросил он Поглядел на Мишку, к ней не оборачивался умышленно — не выдать бы своей догадки.
Поняла и Галка: хватила через край. Хотя то были ее предположения — отвела Андрея в те хутора. В каком именно остановился, и сама не знала. Но когда брели ночью бездорожно по степи, он интересовался кравцов-ской лопатиной. Вся ли пересыхает за лето? Не заливает ли ее осенью водой? Хитрила Галка, спрашивая:
— Анька Подгорная?..
— Эта с Озерска.
Из-за хаты донесся голос матери:
— Федо-ор, вечерять!
— Иду, — отозвался он, а сам и не пошевелился.— Кто же в Кравцах?
— Сенька! — вспомнил Мишка. — Чубарь. У Качуров жил. Не знаешь, что ли?
— Дружки с Никитой... Влипнешь за милую душу. Смерклось. В той стороне, где село на ночь солнце, дотлевала каемка малиновой тучи. Стрижи разлетелись. За балкой у яра смутно белела женская фигура.
— Ути, ути, ути, — отозвалось далеко по воде.
По голосу Галка узнала Татьяну, колхозную садоводшу, сноху деда Кашгая. Защемило в груди, к щекам хлынула кровь. Благо, темно, не заметят.
— Топайте, а то патрули, — как-то сразу скомкал разговор Федька.
Поднялся. За ним встали и Мишка с Галкой.
— Да, Галка, — вспомнил он. — Четверг завтра... Не забыла?
Она долго возилась с чувяком, выпрямилась.
— Только и звал за этим?
Усмехнулась криво; не прощаясь, спустилась в яр. Следом хотел уходить и Мишка. Федька остановил.
— Дед Ива болеет все?
— А что?
— В Панском саду он позарез нужен. Чур, ни гу-гу. Даже этой суходылой... Явка нужна. Сад густой, камыши кругом, глушь...
— А сам дед?..
— Краснопартизан, буденновец. Дня два сроку. Кстати, завтра Галки не будет дома...
Поймал в темноте Мишкину руку, крепко сдавил повыше локтя.
— Может, пойдем на свежие початки? Чуешь запах? Мишка отказался.
Долго стоял Федька, вглядываясь в смутно выступающую темень яра на той стороне балки. Белой фигурки уже не было.
