Из станицы Федька вышел утром. Норовил по холодку добраться до Зимников. Тридцать один километр — путь пешком немалый. За мостом постоял. Качуринский тополь высится горделиво над кромкой садов. Оголенной рукой белеет на нем обожженный молнией сук. Достал из кепки сигарету. По привычке отмахнул дым, огляделся пугливо и усмехнулся: некого на бугре бояться. Шел по грейдеру, наслаждался пахучим дымом, а сам прикидывал, где же эта Куйбышевская улица? Возле вокзала...
В последний день перед эвакуацией их вместе с Галкой вызвали в райком комсомола. Говорили, что советская власть станицу покидает, но нужные люди для борьбы с оккупантами остаются, в их число попадают и они, вожаки школьной организации. Это была не просьба, не уговоры, а приказ. Что делать, с чего начинать — покажет обстановка. Явку дали одну — не в Терновской, а в Зимниках. Встречаться будут с одним и тем же человеком. Холодные, жесткие до этого глаза секретаря смешливо сощурились.
— Ты, Долгов, хорошо его знаешь, да и он тебя... Ски-ба — это подпольная партийная кличка.
«Кто такой?» — ломал голову Федька.
Около Амты, сухой глубокой балки, его нагнал грузовик. Заметил его издалека, перебрался за кювет. Не оглядываясь, палкой сбивал сморщенные, побуревшие от зноя листья подорожника. Ответ заготовлен: на станцию, мол, работу искать. Потрепанная колымага, проскочив, со скрежетом остановилась. Из кабины высунулась рыжеволосая голова. Федька узнал гитлеровца и грузовик. Машина днями торчала около комендатуры, на ночь куда-то уезжала через мост. Допоздна застаивалась возле хаты бабки Картавки. Немца-унтера называли Бекером. Что он делал в станине, куда уезжал, никто не знал, да и дела до того никому не было. Зато частое посещение кособокой хаты у спуска к мосту мозолило Картавкиным соседкам глаза, кривило губы нехорошей усмешкой...
Бекер, скаля крупные, ровные, как у жеребенка, зубы, указал большим пальцем в кабину: влезай, мол. Шофер молоденький, немногим старше его, Федьки. Руки отчаянно вертели баранку, глаза выпуклые, рачьи, напряженно ощупывали каждый встречный ухаб: не привык еще к русским неласковым дорогам. Без охоты расслаблял мальчишеский рот. Что-то смешное получалось у Бекера. Федька тоже поддерживал рассказчика усмешкой. Явно разговор шел о женщинах.
— Фей-на, Фей-на, снаешь? — обратился Бекер к нему, утирая рукавом мокрые от смеха глаза.
Федька передернул плечами.
— Такой... баба, баба!
Унтер бегло оглядывал кабину, подыскивая, что бы могло напомнить «такой баба». Подсказал шофер: оторвал одну руку от баранки, подолбил пальцем себя по щеке.
— Феня? — догадался наконец он.
— Фена, Фена. — Бекер закивал раздвоенным подбородком, потягиваясь, зевая, похвалил: — Карош баба, карош.
«Вон кого, — думал Федька, — подсунула ему Картавка. Феню рябую...» Загоревшая, в крупных конопати-нах, рука его сжалась в кулак. Оглядел сбоку Бекера. Мелкорослый, клещеногий. Губы толстые, вывернутые и потресканные, как пятки у неряшливой девки. Хотя бы у той же самой Фени. Представил остроносое рябое лицо клубной билетерши. «Пара в самый раз». Успокаивал себя, а на душе скребли кошки: «Гадина... Вешать таких предателей...»
Грузовик тряхнуло. Бекер вскинул голову, моргая сонными глазами, выругался по-русски; сдвинув на лоб пилотку, опять прилег на пружинную спинку. Одолела дрема: утомился за ночь у Картавки.
Из-за бугра показался элеватор, потом запыленная жестяная крыша мельницы-вальцовки. Возле бойни, у дороги, чернел танк со свернутой набок башней. Земля вокруг избуравлена гусеницами, снарядами.
Смотровое стекло потрескано, в желтых пятнах. Федька вертел головой, искал место почище, чтобы определить, чей танк.
— Рус, рус, — сказал шофер.
У переезда пропустили воинский состав. На открытых площадках, под брезентом, угадывались стволы орудий, из теплушек выглядывали загорелые лица солдат. Бекер, высунувшись, помахал им рукой, на Федьку взглянул ликующе, озорно:
— Капут Сталинград! Капут! И война капут!
— Капут...
Федор улыбнулся, а сам подумал: «Рано, пан, заговорил о конце... Мы только начинаем...»
Состав прошел без остановки. Протяжно уплывал гудок. Машина свернула в тесную, избитую колесами улочку. Остановились около вокзала. Бекер тут же исчез, на ходу разглаживая ладонями брюки и китель. Шофер нырнул в дымящуюся пасть мотора, выставив костлявый зад.
Федька потолкался возле машины. Заглянул в кабину— только десять! До часа — ого! Решил подождать в пристанционном садике.
Скамейку выбрал в тени, под разлапистым кленом. Вывернул подкладку кепки, перерыл все шовчики. Хлопнул с досады ею о скамейку — хоть бы завалящий какой окурок...
За путями в Заготзерно бегали голоплечие грузчики с мешками. Покрикивая, тяжело отдуваясь, маневрировала «кукушка», расталкивая по колеям запломбированные телячьи вагоны. По перрону прошел служащий в красной фуражке. Из-за кирпичного здания вокзала виднелись две грязно-желтые цистерны. Не поленился Федька выйти на жару. Тупик забит цистернами. Возле них вышагивают немцы с автоматами. «Горючее». Пошарил глазами по безоблачному знойному небу: «Кукурузника хотя бы...»
— Паны не жалуют любопытных.
На скамейке — бритоголовый человек в белой рубахе, вышитой зеленым по воротнику и широким рукавам, промокал платком лицо, толстую шею. Федька застыл. Бережной! Бывший председатель станичного Совета. «Угадал?.. У немцев, наверно, гадюка, кем-нибудь... Уходить, уходить...»
Бережной передвинулся ближе в тень, закурил.
— Приметный ты парень, — не глядя на Федьку, тихо заговорил он. — Вон откуда угадал. Жду тебя уж денька два. Адресок не забыл? Куйбышевскую?
— Не...
— Не ерзай по скамейке. На чем добрался? Вопрос Федьку смутил.
— Да там... машиной. Немцы подвезли.
— Дружбу с ними заколотить неплохо... — В голосе у Бережного послышалась горькая усмешка. — Хлеб в Германию отгружаем. Вишь, хлопцы таскают? Теперь я тут вроде за приказчика...
Расстегнул рубаху, подул на мокрую волосатую грудь.
— В станице как там у вас?
— Что в станице... Глухомань. Полицаи верховодят. Качура главным.
— Илья?
— А какой же...
— Добро, добро...
Бережной часто запыхтел сигаретой. Поглядел из-под ладони сперва на солнце, потом вытащил из поясного карманчика часы.
— На Куйбышевскую, думаю, уже незачем тебе,— щелкнул крышками часов, спрятал. — Сказываешь, глухомань у вас? Добро. Вот на первых порах что... Надежное местечко подыщите. Явку.
— А для кого?
— Для всякого-якого...
Федька прикусил губу. Сколько раз упрекал себя, выскочку, за мальчишество. «Подпольщик... Тебе еще в альчики с Карасем играть. А то и по чужим огородам...» Прикрыл подошвой черного жучка, вдавил его в пыль.
— А ежели у нас дома? Мы в Нахаловке живем, над яром. Ни одному черту и в голову не взбредет.
Бережной подергал мочку уха, откашлялся:
— Негоже. Для такого дела, думка, Панский сад удобнее.
— Ну и сад... Дед Ива в аккурат дома отсиживается.
— Раздолье вам, братве, а? Или забросил это занятие?..
На шутку Федор не ответил, упрямо твердил свое:
— К нему приходили из комендатуры. Больным прикинулся. Норовистый, дьявол.
— Его-то нам и надо, деда Иву.
— Тогда через внучку, Галину Ивину? Она его живо выпроводит за Сал.
— Негоже девчонку раскрывать Дело у нее такое... И деду не следовало бы знать.
— Оно понятно...
Федька отнял ногу, глядел, как выгребается из пыли пленник. Глаз не поднимал, боялся выдать недовольство: о «деле» Галки и он не знал. Видно, и сейчас не собирались ему открыть его.
— Сам возьмись за деда. А лучше из хлопцев кого-нибудь подослать. Покрепче паренька. Найдется?
— Есть.
Мимо проскребла мелкими галошами сухонькая старушка в рваной кофте, волоча на веревке белую козу. Проклятая худобина, угнув желтоглазую, бородатую морду, упиралась, не хотела идти по жаре.
— Тю, дура набитая, — упрекала ее бабка. — Ей добра желаешь.
Обмотала веревку вокруг акации, поправила клетчатый платок:
— Жри!
Подобрав подол, нырнула проворно, как мальчишка, в дыру ограды, хотя в пяти шагах был ход. Федька даже рот раскрыл от удивления, следил за клетчатым платком до тех пор, пока тот не пропал в крайнем переулке.
— А составчик знатный, — заговорил после молчания Бережной. — Да, да, тот. Бензин авиационный. И что чудно, уплывает по ночам в ваши края. Так, через бугор. Машинами возят. Запаха не слыхать у вас?
Федька пожал плечами.
От переезда донесся гудок, требовательный, напористый. На перрон выбежал тот, в красной фуражке. «Без остановки», — догадался Федька, увидев в руках дежурного желтый флажок.
Опять пушки, пушки под брезентом, красные лица солдат...
Насупились брови у Скибы, сигарета задергалась во рту. Широкая, толстопалая ладонь с силой обхватила спинку скамейки.
— Каждые двадцать минут состав. Как в прорву. Облизал Федька пересохшие губы.
— А как сводка, дядя Бережной?
— Жмет на Кавказе и тут... у нас.
Выплюнул окурок, полез в карман за новой сигаретой. Порылся в пачке, одну уронил, другую взял в рот. Пожевал, пожевал, но прикуривать не стал.
— Поднимешь папироску. Сводка в ней. Размножьте и расклейте в станице. Люди нехай правду знают. Пошел я... Начальство вон ко мне прикатило.
За колючей проволокой, возле раскрытых дверей зернохранилища, маячило несколько серо-зеленых фигур.
Скиба поднялся. Застегивая ворот рубахи, посоветовал напоследок:
— А к бензинчику принюхайтесь. Стоящее дело. Федька пододвинул ногой сигарету, затолкал ее в подкладку кепки, где обычно прятал от матери окурки.
Погодя встал со скамейки и он.
