Сердито захлопнул Демьян Григорьевич скрипучую калитку. Разморенный пеклом, беготней по зернохранилищам, едва переставлял кривые толстоикрые ноги в брезентовых сапогах. В своем дворе полегче и дышать. Молоденькие вишенки тесно обступили саманный флигелек с голубыми ставнями и крылечком. Они и в жаркие часы дня хранили утреннюю прохладу.
Из-за погребка вылетел внук. Грузнотелый, кривоногий, как и дед, только волосы не в бережновскую породу— белые да реденькие, как щетина на поросенке, с вихорком над крепким лбом. Демке пятый год, но на вид ему скажешь больше, далеко обогнал своих однолеток ростом. Не по годам проворен и на язык.
— Деда! Гайда за погр-ребку. Поезд смастер-рил, во! С пр-рысыпочкой!
Выставил большой грязный палец, а другой рукой потрусил над ним, будто чем и присыпал.
— Погоди, погоди, парень. — Демьян Григорьевич насупил черные лохматые бровищи. — Взял откуда «присыпочку»?
Бычком нагнул Демка вихрастую голову, руки спрятал за спину. Посопел мокрым носом, сознался:
— Шур-рка вон, тетки Кор-ресихи...
— Колесихи.
Зыркнул исподлобья — дед уж не такой и злой, как показалось сперва. Схватил его за полотняный вышитый рукав и потащил.
Из кухни вышла Власовна. Огляделась, хлопая себя по толстому заду.
— Демьян, это ты, дьяволенок, затащил дедов стульчик?
— То ж пар-ровоз.
— Я наваляю тебе такого паровозу! Ступай принеси! Дед ноги отбил все чисточко, а тут пришел, и сесть не на что.
Демка, оттопырив козырьком нижнюю пухлую губу, недоверчиво оглядел дедовы ноги, потом самого деда, хмыкнул:
— Какой там тебе, бабка, «отбил»... Ноги цельные вовсе у дедуси. Погляди.
— Ах ты, вражонок! — Власовна замахнулась тряпкой.— Он еще слествие наводить. Ступай, кажу!
Заколебался было Демка, бежать хотел, но увидал, что дед уже пристроился на опрокинутом ящике, в какой бабка выгребает из печки золу, бросился обрадован-но помогать ему стаскивать сапоги. Стащил один, вы-тряхивая зерно, кричал на весь двор:
— Тю! Тю! Тю!
Но куры и без того уже толклись вокруг него. Вытряс и другой сапОг; обшарил и вывернул карманы темно-синих суконных галифе.
Власовна, косо поглядывая на мужа, ушла от греха в кухню.
Демка, проводив бабку взглядом, отмахнулся: мол, не слушай ее, путного она все одно ничего не скажет. Стал рассказывать утреннее происшествие.
— А ты знаешь, деда! — вспыхнули его светлые глазенки. — До нас в калитку утром ввалился немец. Пу-уза-тый! Дюжее, чем ты. Не веришь?
— Добро, добро.
— Я — до него. Пр-ровал-ливай, говорю, немец, назад, а то деда мой пр-рыйдет, мы наваляем тебе!
— Так и сказал?
— Угу!
Демьян Григорьевич, потрясая могучим животом, беззвучно смеялся, протирая кулаками глаза. Из открытых дверей кухни высунула простоволосую голову Власовна.
— Смейся, смейся... Навершит делов, посмеешься тогда.
— Ну, а немец, немец? — интересовался он, не взглянув даже в сторону жены.
— А немец...
Потупился Демка, орудуя указательным пальцем в носу. Была не была — сознался:
— А немец шикал-ладку сунул. Поделили поровну всем. И тебе. Мы свое уже давно съели с бабкой.
Сорвался и галопом в дом.
По сторожкому, вопрошающему взгляду мужа Власовна догадалась и успокоила:
— Так, приблудний какой-то. На ночевку. А тот крест доглядел и умелся.
Немецкие власти ввели в поселке льготу для русских, которые занимают ответственный пост в оккупационных учреждениях, — освобождали от солдатских постоев. На таком дворе — воротах, калитке, на дверях дома — чертили мелом особый знак «Z». Поставили такой знак на калитке с улицы и Демьяну Григорьевичу. Сперва он возмутился, стер, а прикинул погодя, сам же своей рукой восстановил ту раскоряку, да поярче, пожирнее. Правда, после того соседи стали отворачиваться при встречах, десятой дорогой обегать его двор, но ничего — с соседями дело временное и поправимое. А от лишних глаз подальше.
Обедать Власовна собрала на воле, в холодке — в кухне душно, да и мухи, как собаки, одолевают. Вынесла круглый столик на коротких ножках, застелила свежей немецкой газетой. (В такой ерунде недостатка она не ис-пытывала: Демьян Григорьевич таскал их пачками на домашние нужды.)
— Демьян! Демьян! — громко крикнула бабка.
— За шоколадкой побежал.
— Вот грец, поотчинит там все настежь, мухи налезут, — возмущалась Власовна, расставляя тарелки.
Прибежал Демка. Сунул деду гостинец; заложив руки за спину, смотрел пылко, неотрывно, глотая слюни, на серебряную хрустящую бумажку.
— Он, деда... у-ух как гор-ркий! — сморщился Демка. Бабка враз распознала Внукову хитрость.
— Бесстыжий, — покачала укоризненно головой. — Сбегай вон за корцом, борщ наливать нечем.
Но Демка все-таки дождался своего. Лизнул дед коричневый обломок плитки, а жевал, будто набил полный рот. Вдруг сморщился, как от кислицы-терновки, что у них в саду возле забора.
— Ага, горький. Ну его, на.
Вприпрыжку мотнулся Демка на кухню за корцом.
— Ой, Григорович, Григорович, балуешь ты его. Вырастет, заседлает, ей-богу.
Демьян Григорьевич сопел. Укоры эти он слушал каждый день и не считал нужным давать ответы. Да и сама Власовна не ждала их, ответов. Что об стенку горохом. Выговаривала больше по привычке своей дурной, бабьей. Да это и все, что ей оставалось. Других разговоров она с мужем не вела. Смолоду взяла себе за правило: не лезть в мужнины дела. Так и привыкла. В многолетней супружеской жизни научилась понимать его без слов, по взгляду, по шевелению бровей, смоляных, кустистых. Умела ловко и вовремя оставлять его наедине с собеседником. Это ценил в ней Демьян Григорьевич, за то и терпел докучливые укоры.
Не успели опорожнить тарелки с борщом, услыхали тягучий скрип калитки. Промеж белоногих вишенок — пыльные кирзовые сапоги. Из-за крайнего деревца вышел человек. Крепкоплечий, стриженый. Хоть и в домашней старенькой рубахе и штанах в полоску, видать сразу — переодетый солдат. Белая от солнца пилотка, с темной отметиной от сорванной звезды, в руках. Да и сумка солдатская за спиной. Знакомое показалось Демьяну Гри-горьевичу в загорелом мальчишеском лице. По окающему выговору сразу угадал. И растерялся. Суетливо надевал сапоги. Но тут, как и всегда, подоспела Власовна: усадила пришлого на свой табурет, налила в чистую чашку борща. Нашла причину утащить упиравшегося Демку дообедывать на кухню. Почуяла: именно этого человека поджидал муж — проснется среди ночи, курит, вздыхает. А молчит. И днем ходит пасмурный. С внуком и забывался.
К блинцам Демьян Григорьевич так и не притронулся, но гостю дал время пообедать основательно. Сидел, мял в толстых пальцах немецкую сигаретку и все до последней черточки восстановил в памяти, где и когда они виделись. Недавно встречались. Всего один раз. В кабинете секретаря райкома. Разговора, собственно, меж ними «е было, их познакомили только, а вернее, показали друг другу. После уже Костя объяснил:
— Лейтенант Дронов из Особого армейского отдела. Возможна у вас совместная работа... тут, в тылу. Ему известен твой адрес. Да, да, домой прямо явится. Бывалый парень, не гляди, что молодой.
Увидел Демьян Григорьевич, что гость собирается вытирать руки о рушник, оставленный предусмотрительно Власовной на краешке стола, не утерпел.
— Оттуда? — указал глазами в сторону Волги. Дронов будто и не слышал. Уткнувшись в газету, оглядывал заголовки.
— Свежая... Из Берлина.
Свинцом налились кулачищи у Демьяна Григорьевича. Наваливаясь на край стола, прокашлялся.
— За душу не тяни, товарищ Дронов...
— Большаков. Андрей Большаков. Военнопленный, — поправил тот.
После обеда прошли в дом. В прохладной полутемной горнице, на полу, валялся уже тюфяк, две подушки в цветастых наволочках. Андрей развалился первым. Демьян Григорьевич еще долго ходил, маскируя в окнах щелки. Он уже сумел взять себя в руки. Ждал, пока заговорит сам. Но гость молчал. Нагнулся, хотел прилечь рядом, а тот уже спит. «Разморило парня». Будить не стал. Вышел на цыпочках, плотно прикрыв за собой дверь.
Разговорились вечером, когда Демьян Григорьевич вернулся с работы. Андрея Большакова прошлой ночью выбросили с самолета. Неподалеку, на речке Кубёрле в камышах. Парашют и все хозяйство для связи спрятал в ярах. Явился со специальным заданием. На Салу, в Терновском районе, немцы готовят аэродром. Степь глухая, бездорожная. Должны там где-то быть и склады с горючим.
— А в каком месте? — спросил Демьян Григорьевич. — Район большой, Терновский.
Андрей бегло глянул на желтую махорочную пачку,, которую держал в руке.
— От Терновской ниже по течению Сала. Деревни... Озерск, Кравцы?
— Какие планы имеешь? Ежели не тайна, конечно.
— Нет, не тайна. Работать, товарищ Скиба, вместе.
Поддернул Андрей по привычке плечом, будто поправлял сползавшую портупею. И тотчас поймал себя на том, что никак не может отделаться от официального тона в обращении с этим пожилым и, по-видимому, крутым по нраву человеком. К чему подпольная кличка «товарищ Скиба»? Да и подергивание плечом... Показать, что ты носил портупею? Прислонил цигарку жаром к ногтю большого пальца и долго терпел, словно в наказание себе. Оставил мальчишеское занятие — поймал насупленный взгляд Бережного. Затянулся глубоко, во всю силу здоровых легких. Выпустил через рот и ноздри дым, заговорил охотнее и попроще:
— А план, Демьян Григорьевич, такой... Приживусь как военнопленный в одной из тех деревушек, Озерске или Кравцах. Поближе к объекту. Вот и весь мой план. Вызову бомбардировщиков...
— Добро, добро.
Демьян Григорьевич усмехнулся, сбивая пальцем с цигарки пепел.
— Теперь, парень, старайся выворачивать по-нашему. Не деревни, а хутора. Ага. А то наши хохлушки на смех подымут. В Кравцах ежели, и вовсе — казачки. Могила тебе, ей-богу.
Подтолкнул локтем в бок, подмигивая. Андрей кивнул согласно: могила так могила.
— Думаю, самим нам не встречаться. Через связного.
— Это дело, — согласился Демьян Григорьевич.
— Хорошо бы связного из Терновской... Станица на полпути. Да и дорога проселочная. Немцы держатся за грейдер. А грейдер повыше...
Демьян Григорьевич, окутываясь вонючим махорочным дымом, поглядывал на крепкую щеку парня. Ему ли не знать те места? Посчитай, с гражданской и до тридцать восьмого жил в Терновской. Последнее время управлял станичным Советом.
— Есть в Терновской дивчина... Выбор пал на Галку Ивину.
