На диво просторным и светлым открылся для Демьяна Бережного мир. Открылся неожиданно. Стоило парню на миг оторвать тяжелый взгляд от земли, чужой, хозяйской, и посмотреть в небо.
А все Костя Малых, соседский парень, гимназист. Вечером как-то вернулся Демьян с хозяином, дедом Грицком, с пашни. Влетел чертом прямо через плетень этот Костя. Без картуза, серая форменная куртка расхристана. Поманил за сарай в крапиву, пригнул за петли рубахи.
— Хочешь пролить свою кровь за дело мировой революции, а?
Опешил грицковский батрак, попятился.
— Ты пролетарий! И нечего тебе терять, кроме цепей, а взамен обретешь весь ми-ирр!
И Костя широко распахнул руки, сделав страшные глаза. Демьян боязно оглядел позади себя закатное, пылающее огнем небо.
— Хватит ломать тебе горб на этого мироеда, Гриц-ка! Пососал он из тебя крови, — не давал опомниться Костя. — Слышишь, пушки? Думенко из кадетов лапшу крошит. Махнем наперерез, а?
Тугодум Демьян сопел носом да отмаргивался. Но от горячих слов и пылающего, как вечернее небо, взора Кости у него сперло дыхание, ворот холщовой рубахи въелся в потолстевшую шею...
Всю гражданскую локоть к локтю провели друзья в седлах; с гиком и свистом кружа над головой, остро отточенные клинки, бешеным наметом бросали в самую гущу отчаянной рубки своих коней. Три года не кланялся Демьян Бережной курносой, а вот — на тебе — дело уже к концу, шли конным строем на ощетинившийся врангелевскими штыками Турецкий вал, до самой земли довелось склонить голову.
Выдюжил, отлежался. Осталась в правой залысине еле приметная белая вмятина от вражеского осколка.
Стриженым, неловким, с постоянно облупленным носом оставлял Демьян хутор на Салу — вернулся плечистым, темночубым парнем, даже наметившееся в ту пору брюшко под вылинявшим френчем не портило молодцеватую конноармейскую выправку, не гасило в ясных глазах всегдашнюю улыбку.
Недолго парубковал. Приглянулась на вечерке смирная дивчина, Настенька, Власа Иванова, погибшего красного партизана, дочка. Засватал. С помощью добрых людей справил и свадьбу.
Грозой весенней, освежающей прошла гражданская война. Давно прошла. Теперь уж и не вскочит с былой легкостью на степного коня, не так выхватит и не с той лихостью кинет обратно в ножны клинок. А дивный свет, то пламенное, юношеское чувство простора и свежести до морщин и седых висков сохранил Демьян Григорьевич.
И вдруг этот дивный мир погас. Погас так же внезапно, как и вспыхнул когда-то в юности. Самое обидное и страшное для Демьяна Григорьевича — погасил его не кто иной, как сам Костя Малых, теперешний секретарь райкома.
Обвел притихшее бюро суровыми глазами и сказал, как клинком рубанул:
— Питаю к тебе, Бережной, политическое недоверие. Так и сказал. Вслух. На их языке, буденновском, выходит, что он, Демьян Бережной, контра.
Случалось у него горе вроде сегодняшнего: похоронил единственную дочь. Не сладко сложилась у девчонки первая любовь. Кто он, они с Власовной даже не знали. Встреча у них была студенческая, по всему, короткая (училась дочь в Ростовском университете). После родов думала продолжать учебу, но злые языки сделали свое черное дело. Собственными руками Демьян Григорьевич вынул ее в сарае из петли. Холодную уже и окоченевшую. Хватило у самого мужества вытесать гроб. Сам и заколачивал его у могилы. Ни одной слезинки не проронил. А разогнул спину, оранжевые круги поплыли в глазах. Молоток выскользнул из руки и глухо стукнулся о скошенный край гроба. Подкосились ноги, со стоном повалился на сырую глину...
И тут сдал. Плохо помнит, как спускался по ступенькам райкома. Похоже, в потемках шел — на людей натыкался. Солнечный майский день померк в глазах, почернел, будто вымазали его печной сажей. А еще чернее были мысли у Демьяна Бережного: «В сарае?.. На чердаке?.. В сарае оно вернее: повыше...»
Совсем не помнит, как открывал калитку. «Живее, живее!» — подгонял себя. Кухонная дверь накинута на цепок. Ага! Никого! Возле бассейна серая, змеей скрученная веревка с мокрым еще концом — недавно Власов-на доставала воду. Почти бежал к черной дверной пасти сарая, а руки пристраивали петлю.
— Деда! Деда!
Из сарая кинулся внук. Увидал веревку и вовсе расходился — запрыгал, хлопая в ладошки:
— Велевка! Велевка! А как ты догадался? Я уж сам хотел качелю вязать. Высоко вот...
Будто от кошмарного сна очнулся Демьян Григорьевич. Удивленно вертел в руках веревку. Швырнул ее в дальний угол, схватил внука на руки. Ходил с ним по садочку, натыкаясь на деревца, плакал навзрыд.
Демка, не понимая, что стряслось, сдавил крепко-крепко грязными ручонками дедову стриженую голову. Сурово, по-взрослому оглядывался — где обидчик, что довел деда до слез.
Отшатнулась от Демьяна Бережного в тот день смерть.
С той поры не расставался с Демкой. Отшельником жил, глаз людям не казал. За калитку выходил редко, копался в саду, мастерил из палок автомобили, самолеты, тележки, из глины лепил коников и конников в островерхих шапках. Даже война, как у всех, не взбаламутила до дна душу. Возраст его пока не подходил. Только и делали с внуком, что утро и вечер слушали сводку с фронта да перекалывали самодельные флажки на административной карте Советского Союза, занимающей в горнице весь простенок.
Как-то вошла со двора Власовна. Дед с внуком, на сундуке у карты, дослушивали вечернее сообщение Совинформбюро. На лице ее Демьян Григорьевич разглядел беспокойство.
— Что еще?
— К тебе...
Из-за спины Власовны... Костя Малых. Год прошел, больше, последний раз встречались на бюро. Осунулся, обрюзг дружок, проступила заметнее лысина на широколобой голове. А в глазах — усталость.
Демьян Григорьевич взял руку его не с охотой. Дергая волосатую мочку, хмурился. Ждал, что скажет. А где-то глубоко сосало злорадное: ага, первый все-таки, так и знал!
Костя Малых, потирая лысину, кивнул на карту, утыканную булавками с красными и черными лоскутками:
— Двигаешь?
Хозяин пожал плечами: двигаю, мол, не в тяжесть. И всем своим видом хотел показать, что так должно и быть, раз ты, Костя Малых, не доверяешь таким, как он, Бережной.
— Буржуем живешь, — усмехнулся секретарь, оглядывая горницу. — А там сад какой выкохал.
— Выкохал...— Демьян Григорьевич не знал, на какой стул присесть. — А вы думали, Бережной без вас не проживет? Проживет Бережной. Не из глины леплен.
Демьян Григорьевич не находил себе места. Силился не глядеть в улыбчивые и мирно настроенные глаза Кости— боялся сорваться прежде времени. Горячим комом подступили к горлу слова, какие копил бессонными ночами. Вот она, пора, пришла! Выскажется! Глянул нечаянно на стол и обомлел: на белой скатерти искрилась от лампового света бутылка московской, стояла и закуска. Ну и шельма старая, Власовна, когда успела? Вроде и не входила в горницу. И Демки нету. Сидел же на сундуке, вертел в руках флажки. И — вышел пар.
Обозленный и в то же время ощущая всем телом облегчение, мельком глянул в глаза Кости, пригласил:
— Ну, придвигайся... Не выливать же.
— Что выпили, что вылили.
Секретарь не ожидал повторного приглашения. Хитроватую ухмылку не пытался маскировать. Заговорили о боях в Донбассе. Вспомнили и гражданскую, «свою». Даже она по сравнению с этой — небо от земли. Особо на теперешние трудности нажимал Костя Малых. Оказывается, он мастак рисовать картины не только светлые, но и мрачных тонов. Захмелевшему Демьяну Григорьевичу показалось, что он именно и пришел, чтобы просить помощи. Без него, Бережного, у них там дело не вяжется.
Зачастило, запрыгало сердце у старого рубаки. С трудом удерживал злорадство. Ждал главного: с чем явился незваный? Опорожнили по старой памяти бутылку. Костя начал с боковых, фланговых охватов:
— Советская власть временно оставляет район. За Волгу эвакуируемся. Недельки через две-три, по-видимому,— кивнул на карту. — На Дону оборону держать смысла никакого нет. Кулак у немца на Южном фронте увесистый. И принимать удар сразу — это, брат, рискованно. Поослабить его — наша задача. Обороняться будем на Волге. И оборона столицы, и оборона всей Советской власти будет в Царицыне.
Неспроста назвал город по старинке — с Царицыном связана их крылатая молодость, горячее и лихое время. Демьян Григорьевич сжался весь внутри.
Не давая опомниться, Костя Малых перешел в лобовую:
— Тебе, Демьян, задание... Райком поручает, партия. Возглавишь подпольную группу в районе.
Демьян Григорьевич задохнулся — всего ожидал, но не этого.
— С хлебом связано тут, — после молчания продолжал секретарь, умышленно отводя глаза: давал время Бережному прийти в себя. — У нас элеватор, железная дорога. Словом, надо помешать фашистам отправлять в Германию хлеб. А урожай, сам знаешь, какой нынче... Уничтожать будете на корню, в эшелонах. Люди уже подобраны.
— А я тут при чем?
Жалобно взвизгнул венский стул под Демьяном Бережным; развалясь, он склонил набок тяжелую стриженую голову. Глядел на друга детства крохотными медвежьими глазками суженно, усмешливо. Налитые щеки горячо лоснились. Говорил — явно куражился:
— Я не коммунист. Дажеть как бы и в контры попал. Садочек кохаю. Буржуй, одним словом. А в таком деле советский человек нужон.
— Все правым себя считаешь?
— А кто виноват?
— Директор Заготзерна, коммунист Бережной.
— Бывший директор и бывший коммунист.
Мимо ушей пропустил Костя Малых поправку. Наколол вилкой кусок хлеба, отщипнул, остальное положил обратно в вязанную из ивовых прутиков хлебницу. Жевал медленно, твердо.
— Из-за твоей халатности сгноили живьем на токах столько хлеба. Видите ли, осень дождливая выдалась... Могли бы и судить...
— Кто ж тебе не дозволял? Судил бы... Гм, напужал старую бабу...
Тяжело засопел Бережной. Всунул ладони под мышки, сдавил, воли боялся им дать. Всем телом подался к столу:
— Нет, товарищ секретарь райкома, до той поры, покуда ты не взойдешь на трибуну и всенародно не отречешься от тех слов, что бахнул на бюро в тот день, разговору у нас об этом не будет. Точка.
— Стало быть, отказываешься?
— Да, отказываюсь.
С тем и ушел Костя Малых. Спускаясь с порожка, спросил:
— А ты, Демьян, не забыл, где райком?
— Забыл!
Крикнул вдогонку уж, в спину.
Шел Малых по глухой улочке, хитро усмехался в темноте и от нетерпения потирал ладони.
До полуночи не спал Демьян Григорьевич. Дал волю злобе. Потом усмирил свою непомерную гордыню. Успокоился, успокоился. Задремал. Ворочался сквозь дрему в жаркой перине, будто его донимали блохи, скрипел зубами. Власовна взяла грех на себя. Засыпая, дала себе слово: переглядит мужнину постель.
Занялось утро, опять завозился. Но мирно. Жег спички, щелкал крышками карманных часов. Раза два выходил на крыльцо. Ступать старался на цыпочках — не разбудить бы в сенцах жену и внука, устроившихся на полу.
Из дому вышел с восходом.
Обогнул одноэтажное кирпичное здание на тесной площади против клуба. Назад вернулся. Ходил вразвалку, руки за спину. Крепился, чтобы не повернуть головы в сторону окон кабинета секретаря.
Рабочий день в райкоме с восьми, теперь и шести нет. Спрятал Демьян Григорьевич часы, побрел к телеграфному столбу с громкоговорителем прослушать утреннее сообщение. В райкомовском дворе просигналила машина. Около гаража черная секретарская «эмка». Русявый краснолицый паренек в защитном комбинезоне охаживал ее тряпкой. «Куда-то уж собрался», — поспешил Демьяв Григорьевич во двор.
— Ехать куда настроились?
Спросил будто от нечего делать.
— Нет, мы только прикатили. А Константин Дмитрич зараз у себя.
Бережной рылся по карманам, избегая веселых глаз паренька. По толстому слою пыли на задке у «эмки» догадался: Костя ночью побывал в восточных колхозах, где земли супесные, рыжие. Немалый пробег. Значит, поехал он сразу от него, с вечера. Волновался, когда подходил к двери, обитой черным дерматином.
С трудом отнял секретарь от бумаг землистое, осунувшееся за бессонную ночь лицо. Глядел с легкой досадой, как на какую-то незначительную помеху.
— Насчет вчерашнего, Костей Дмитрич... Согласный я.
Опаленные солнцепеком реденькие брови секретаря дрогнули и начали медленно сходиться.
— Ах, ты во-он об чем... Уткнулся в бумаги опять.
— Раздумали мы. Кандидатура есть более подходящая...
Бережной ощутил, как под ним качнулся пол.
— Ты что, Костей... Еще и насмехаться вздумал? А вот ежели возьму да этой штукой...
Голос его упал до хрипа. А руки, широкие, толстопалые, уже ловчились сподручнее взять дубовую спинку стула.
— Ну, ну, дурак здоровый, и в самом деле попустишь. Я и домой не иду. Знал, до света прибежишь.
Демьян Григорьевич, отдуваясь, долго примерялся — не сесть бы мимо стула.
Не так все складывалось у Демьяна Григорьевича, как толковал ему Костя Малых.
— Не набивайся сам, боже упаси. Жди, потребуют,— уверял он в одну из последних встреч. — Фигура ты заметная. Только затворником не живи. Выходи на люди. Одевайся, как в праздники, и топай по улицам. Одним словом, выставляй напоказ «обиду» свою на Советскую власть.
Демьян Григорьевич жмурил недоверчиво один глаз:
— Думаешь, клюнет?
— Клюнет.
Сперва послушался. Вышел «на люди» на другой же день, как отгремело за железнодорожным мостом. Парубком, бывало, так не наряжался. Власовна терялась — сердиться ей или диву даваться. Три, четыре раза на дню велел ей чистить сапоги, брился каждое утро, чего тоже с ним сроду не случалось. Не только она, внук заметил.
Наблюдая, как он взбивает на щеках комья мыльной пены, сказал с укором:
— Сколько ты, деда, мыла дуром изводишь. Страсть. Косо глянул Демьян Григорьевич на жену. Слова не молвил: язык занят, подпирает изнутри намыленную щеку, зато глазами высказался: твоя наука, мол, старая.
День ходил так Бережной, два и три. Держался главной улицы. Не «клевало». На глазах у него немцы вселялись в здание райкома. Въезжали на запыленных машинах в настежь откинутые ворота хозяевами. Пока бело-брысые красномордые денщики втаскивали огромные чемоданы, плетеные корзины и узлы, господа офицеры, нарядные и важные, разминали по двору затекшие от долгой тряски ноги. Одни задерживались проездом, следуя за быстро удаляющимся на восток, к Волге, фронтом, иные оседали, как видно, надолго.
На просторном дворе районной милиции бегали какие-то безусые молодчики в лихо сдвинутых папахах. По белым нарукавным нашивкам Демьян Григорьевич определил — русская полиция. В доме райисполкома, возле почты, тоже русские. Возрастом постарше, поосанистей. Сердце кровью облилось у Демьяна Григорьевича, когда узнал из приказа немецкого коменданта, приклеенного около клуба, что районным бургомистром назначен... Уважаемый был начальством хозяйственник. Не водилось особой дружбы между ними, встречались на совещаниях да активах. «Ох и времечко, — вздыхал он, перечитывая приказ. — Легко перелицовываются иные...»
Расстроенный, раньше обычного возвратился Демьян Григорьевич. Дотемна не выходил из горницы.
За ужином Власовна как бы невзначай сказала:
— За путями, на элеваторе, копошатся...
Демьян Григорьевич отчаянно дунул в блюдце. Красные брызги вишневого чая густо покрыли белую скатерку. Хмурясь, не поднимая глаз, спросил:
— Чего таскало тебя туда?
И взглядом не упрекнула Власовна мужа за порчу. Промокая брызги полотенцем, спокойно ответила:
— До кумы Прасковьи ходила. Хоть узнать, думаю, живые ли после ада такого... В самый же раз за путями грохало.
Утром, махнув на Костино наставление, пошел Демьян Григорьевич в Заготзерно. «Этак останешься и при своих, — с горькой иронией думал он. — Позанимают все кресла». Издали увидал возле конторы легковую машину с откинутым брезентовым верхом. На перилах крылечка — двое. Немец, шофер по-видимому, и русский, в чем-то рыжем. Под ложечкой засосало нехорошо — узнал дерматиновую куртку. Обмяк, распружинился шаг. «Тех-нолог... Как его в чертях... Санин». Хотел уже повернуть, переждать где-нибудь за углом, пока не уйдет. Но отступать поздно. Пухлогубый, щекастый немец, балуясь сигаретным дымом, внимательно глядел из-под выгоревших бровей. Ворохнулись ноги Санина. Понял: обернулся и он. Злоба взяла на себя. Смыкнул сзади полу вышитой по вороту и рукавам рубахи, поправил на животе узенький кавказский ремешок. Каменные порожки давил са-пожищами, будто хотел развалить их под собой.
— Демьян Григорьевич...
Бровями шевельнул Бережной, глянув в землистое лицо бывшего подчиненного, — сделал вид, не опознал. В полутемном прохладном коридоре подумал: «Гнида паршивая, кланяться уже вышколился».
Перед дверью своего бывшего кабинета остановился, передохнул. Тишина в такой час необычная. И если бы не трескотня машинки в угловой комнате, можно подумать, что в конторе нет ни единой живой души. Держась за стеклянную дверную ручку, протер скомканным платком взмокревшие складки шеи. Порог переступил твердо, уверенно.
За огромным столом сутулился плешивый с серым вихорком на макушке офицер. На скрип двери поднял худое лицо. Красновекие глаза обдали холодом.
К столу Демьян Григорьевич подошел вплотную, оперся обеими руками. Смотрел неотрывно на плотно сжатые сухие губы немца.
— Управляющий я. Бывший, конечно... И стол этот мой. Пришел работать.
Откуда-то сбоку послышалась чужая речь. Голос женский, приятный. Только теперь увидел Демьян Григорьевич на диване черноволосую девушку в сиреневом узком платье. Заметил и то, что у нее крашеные ногти на белых тонких пальцах, державших дымящуюся сигаретку. «Переводчица», — догадался он.
— О-о!
Офицер, округляя удивленно рот и глаза, медленно вставал на ноги. Реденькие белесые брови тоже поднимались, сжимая гармошкой пористую кожу лба; холодные, настороженные до этого глаза потеплели. Заговорил по-своему, указывая на кресло, будто приглашал сесть.
— Вы господин Бережной? — спросила переводчица.
— Ну?
— Очень кстати. За вами хотели посылать машину. Майстер Штерн с удовольствием уступает вам место.
Примеряясь уже в кресле, Демьян Григорьевич понял, что спорол горячку. «Эка, кобель старый, выскочил,— безбожно ругал себя. — Чесалось... Какой-нибудь час не обождал. Наставлял же Костей... Ведь пожаловали бы сами. Оно бы и клеилось крепче». Было ясно и то, что послали бы этого подлеца Санина. «Не иначе его, — остывал Демьян Григорьевич, — а то бы не изогнулся так. Учуяла кошка мясо...»
Размахнулся Бережной широко, по-хозяйски. Весь день таскал за собой своего шефа по зернохранилищам, мастерским, пыльным казематам основного полуразрушенного корпуса. Планировал тут же на ходу, не забо-тясь, успевает ли за ними переводчица на высоких каблучках и в узком платье. Майстер Штерн к вечеру обалдело кивал длиннолобой головой да сонно моргал глазами. На следующий день прикатил после обеда. С порога взмолился: заскочил, мол, на минутку, торопится, а потому все дела на элеваторе вверяет пану управляющему. Выложил из кармана связку ключей от стола и сейфа, оставил номер телефона своей «резиденции» в поселке и с тем укатил.
Так и сделался Демьян Григорьевич «паном управляющим». Кипел в работе, но не забывался: собирал под шумок и своих людей. Первым, как и было условлено, оказался под рукой элеваторный механик Левша — непо-средственный помощник и руководитель группы подрывников. Левша устроил кое-кого из хлопцев, комсомольцев, грузчиками. Осторожно, исподволь налаживали связи. Больше примерялись, чем резали. И все бы шло в норме, если бы не тяжелые вести с фронта. (Шеф раздобрел, велел оставить в кабинете приемник, «случайно» забытый прежними хозяевами.) А тут — окно! Что бы ни делал, он постоянно видел через него в просвете между амбарами кусок железнодорожного полотна со стрелочной будкой и стрелочника с желтым флажком. Составы шли бесперебойно, день и ночь. Идут, идут, как в прорву, Стволы под чехлами, с веселым оскалом солдаты в рогатых стальных шлемах. И все это — на Волгу.
