Кедышко Н.А. |
Высокий молодой немецкий офицер в форме летчика не торопясь пересек пустынную площадь, подошел к остановке трамвая. Сбившись тесной кучкой, здесь уже топталось десятка полтора гитлеровцев. Офицеры возбужденно переговаривались между собой, дымили короткими сигаретками.
Причин для того, чтобы утратить душевное равновесие, у гитлеровцев хоть отбавляй. Сначала сокрушительный удар под Москвой. Затем ста-линградский котел, при одном воспоминании о котором пробирает нервная дрожь. И, наконец, Курская дуга. Перемолоты в порошок отборные дивизии фюрера. Миллионы немецких солдат получили свои березовые кресты на полях Советской России. Гитлеру капут: хребет сломан, это ясно, как дважды два.
В Минске тоже не удержаться, так припекает всем оккупантам пятки. Дня не проходит, чтобы партизаны-подпольщики не отправили в преисподнюю какого-нибудь фашистского офицера или чиновника, не спустили в кювет машины с солдатами рейха. Горят бензохранилища, взле-тают в воздух склады боеприпасов, военные казармы и учреждения. Пожалуй, пора укладывать чемоданы. Голоса офицеров хрипнут, прибавляется нервозности в жестах. На выщербленные камни мостовой то и дело летят заплеванные окурки.
Молодой летчик держится спокойнее всех. Он стоит чуть поодаль, молчаливый и равнодушный. Кто-кто, а он, похоже, за себя уверен. Не иначе у него за спиной действует сильная рука покровителя. Она подставила ему теплое кресло в штабе «люфтваффе», одела в щегольский офицерский мундир. Она же позаботится о нем и в дальнейшем. Поэтому незачем вступать в пустопорожние разговоры. Они его нисколько не интересуют.
Заученным ленивым движением летчик достает портсигар. Щелкнула никелированная крышка с видом Бранденбургских ворот. Длинные белые пальцы привычно нащупывают толстую с золотым ободком сигарету. Мнут.
Сутулый, в порыжевшем кителе гауптман зеленеет от зависти. Он с неприязнью осматривает стройную фигуру незнакомого летчика. Но тот и бровью не ведет. Глядит надменно, самоуверенно. Гауптман не выдержал, отвернулся.
Из-за поворота выползает долгожданный трамвай. Вагон старый, весь какой-то облезлый, обшарпанный. Стекла наполовину выбиты, и вместо них торчат куски грязной фанеры. Однако в оккупированном Минске и такой транспорт — роскошь. Бранясь и расталкивая друг друга, офицеры поспешно взбираются на площадку. Трамвай звякает, дребезжа набирает скорость. Последним на подножку вагона прыгает молодой офицер. Свободного места в вагоне, конечно, нет. Офицер пробирается поближе к выходу, исподволь приглядывается к пассажирам.
Вон дремлет, заняв добрую половину скамейки, пожилой оберет. Обычно он ездит с работы на «мерседесе». Но сегодня, как на грех, его машина стоит в ремонте: разбросанные кем-то на шоссе «жучки» изрезали автомобильные шины.
Рядом с оберстом клюет угреватым носом офицерик из СД. Еще дальше, вытянув в проход худые крючковатые ноги, тихо посапывает майор охранной полиции. К нему прижалась подкрашенная блондинка неопределенного возраста и занятий. В руках она держит желтую сумку, в которой бьется полузадушенный петушок.
В этом вагоне, пожалуй, она одна одета в гражданское платье. Все остальные носят мундиры. Мундиры полевой жандармерии, мундиры полиции безопасности и СД, мундиры карательного корпуса СС. Мундиры «люфтваффе», танковых, артиллерийских, пехотных частей. Сколько их, этих черных, грязно-зеленых, пепельно-серых и темно-синих мундиров! И на каждом из них кровь, на каждом неоплаченный счет за стоны, за слезы, за муки детей, стариков, женщин.
На крутом повороте вагон резко качнуло. Раз, другой, третий... Молоденький офицерик из СД, оглянувшись на заслуженного асса, уступает ему место. Летчик благодарно улыбается и садится на скамью.
Какая неловкость! Пакеты с сигаретами, которые он держал под мышкой и хотел положить себе на колени, соскальзывают вниз. Летчик наклоняется, шарит рукой под скамейкой. Пакеты снова в руках.
Майор приподымает опухшие веки, встречается с глазами молодого летчика.
«Где я видел этого человека?» — шевельнулась вялая мысль.
Летчик встает, протискивается к самой двери. Вероятно, сейчас будет сходить.
«Эти прямые, зачесанные назад белокурые волосы? Чуть продолговатое волевое лицо? — напрягает память майор охранной полиции.—А сверлящий прищур серо-голубых глаз! Тонкие, собранные в язвительную улыбку губы!»
Летчика в вагоне нет. Сошел-таки первым.
«Померещилось»,— откидывается майор на скамейке и вдруг вскакивает. Он вспомнил: это такой же немецкий летчик, как он, майор шутц-полиции, коммунист!..
— Задержать! Взять в ...а! ..а!!.
Майор не кончает. Ослепительно яркое пламя обожгло глотку. Истошный крик захлебнулся в грохоте взрыва.
Диверсия в трамвае, ошеломившая гитлеровцев своей дерзостью, была задумана в штабе комсомольско-молодежной подпольной организации «Андрюша». Провел ее, переодевшись в форму фашистского офицера, Николай Александрович Кедышко.
Простой рабочий парень, он родился и вырос в Минске. Учился в четырнадцатой школе, потом в ремесленно-техническом училище, которое закончил незадолго до начала Великой Отечественной войны. В семье Кедышко и сейчас хорошо помнят, как бесконечно радовался Николай, когда из рук седоусого мастера он впервые в жизни получил кельму строителя. С той поры юноша почувствовал себя по-настоящему полноценным человеком.
— Мечтаю в институт поступить,— не раз говорил он своей матери.— Инженером стану, буду строить дома большие-большие... Солнечные! Я очень люблю солнце, мама. Оно несет людям свет и тепло.
Но однажды...
Солнце померкло в клубах густого дыма. Расширенными от ужаса и гнева глазами смотрел Николай Кедышко с лесов академического городка на пожар в белорусской столице, на гибель минчан. Фашистские стервятники засыпали их бомбами, расстреливали с бреющего полета. Николай не хотел верить, что в мирную жизнь близких ему людей ворвалась война. Ему ка-залось, что все это нелепая, трагическая случайность, дикий, кошмарный сон, и стоит встряхнуть головой, потереть виски, как огненная завеса спадет с горизонта и все станет, как раньше: без рева сирен, без уханья пушек, без противного завывания «мессершмиттов» и «юнкерсов», срывающихся в пике на его, Николая, родную землю.
— Николай! — кричали ему снизу ребята.— Скорей спускайся. Убьют!
Небо вспыхнуло гигантским красным шатром. Неведомая сила коробит леса. Где-то рушатся балки, трещат перекрытия. На спину паренька сыплются осколки дробленого кирпича. Надо уходить.
Уходить? Бросить все и оставить недостроенным этот чудесный городок науки? Нет, он не может уйти, вот так просто, без приказа покинуть свой пост. Ведь он комсомолец! И Николай продолжал работать. В дыму, в огне. Живой укор разрушению, смерти.
А на Антоновской его ждал новый удар. Вместо дома — глубокая, пропахшая смрадной гарью воронка. Родители уцелели чудом.
— Сынок, что же теперь с нами будет? — склонилась к Николаю сразу поседевшая мать. Она не скрывает слез отчаяния, страха перед неизвестностью.
Николай обнимает мать за плечи, утешает ее:
— Мы пробьемся к своим, мама. Мне дадут винтовку. Отплатим фашистам!
Собрав скромные пожитки, семья Кедышко вливается в колонну беженцев. Поздно! 27 июня танковые дивизии Гудериана и Гота замыкают кольцо в районе Минска. Путь на Москву отрезан. Приходится возвращаться на пепелище.
— Будем строить дом,— решает Николай.
Легко сказать: строить. Чьими силами? Из каких материалов? Бабушка с дедушкой, мать, сестренки, младший братишка смотрят недоверчиво и печально.
— А соседи! —стоит на своем Кедышко.— Да я таких ребят позову — не хуже мастеров сделаем...
Пока товарищи Кедышко лазят по развалинам, отыскивая уцелевшие доски, жесть, гвозди, пока разбирают обгоревшие стены каменных зданий, чтобы набрать кирпича на печку, сам Николай усаживается за чертежи и расчеты. Особенные они у него. Надо предусмотреть надежный тайник в подвале — раз. Устроить двойную крышу — пригодится для оружия и боепри-пасов. Надо подумать, где прятать пишущую машинку, куда поставить радиоприемник. Не беда, что пока ничего этого нет.
- Будет!
На строительстве дома Николай и архитектор, и инженер, и плотник, и каменщик. Потом до глубокой ночи сидит в сарайчике, наскоро переоборудованном для жилья. Склонившись над столом, пишет. Пишет до тех пор, пока, сломленный усталостью, не роняет голову на стиснутые кулаки.
Шелохнулась полотняная перегородка, встала с постели мать. Смотрит на сына нежно, задумчиво.
«Ах, Николай, Николай! — словно говорит ее пытливый, ласкающий взор.— Ты что-то скрываешь от матери. Ты что-то вынашиваешь большое, важное под юным горячим сердцем, готовишь такое, что разом изменит и твою и мою судьбу. Я вижу, как сверкают твои глаза, как часто ложится у губ твоих суровая складка. Она делает тебя старше, мужественнее, и когда ты уходишь в свои беспокойные замыслы, лицо твое озаряется дивным внутренним пламенем. Такое лицо должно быть у человека, познавшего мудрость жизни, ее красоту, ее бессмертную правду и готового поэтому не пощадить себя во имя благородной великой цели. Так почему же ты молчишь, сынок, не откроешься перед своей матерью? Хочешь избавить ее от лишних тревог и терзаний? Или, может, боишься, что она, старая, согнется, не выдержит взятой ноши борьбы? Мать всегда будет с тобой. Мать поможет тебе, укроет от лихой напасти, заворожит или заслонит телом своим пулю, нацеленную в сердце твое. Да будет благословенна избранная тобой дорога! Иди, мой сын, до конца. До победы!»
* * *
В начале августа дом готов принять новоселов. Молодые строители собираются теперь по вечерам вместе. Часто приходят сюда Борис Шнитко, Володя Максимюк, Неля Шнитко, Ядвига Бересневич, Володя Недельцев, Виктор Михневич и другие ребята и девушки. Но разговор, которого так ждет Николай, не клеится. Больше молчат товарищи. У каждого свои тяжелые думы, свое горе, своя боль. Николай снимает со стены гитару.
— Споем?
Быстрые чуткие пальцы скользят по струнам. Пальцы музыканта и виртуоза, трепетные, живые, умные.
Пой, Андрюша, так, чтоб среди ночи промчался ветер, кудри теребя!
Голос у Кедышко не очень сильный, но удивительно мягкого, задушевного тембра. Улыбнулся один паренек. Другой подхватил мелодию. И лица друзей светлеют.
...так, чтоб среди ночи промчался ветер, кудри теребя!
Среди ночи... Ночью фашисты забираются за колючую проволоку, в бетонные доты. За штыки патрулей. Попробуй, доберись до вражьего горла.
— Что же делать, Николай?
— Не сидеть сложа руки, не хныкать. Жить!
— Работать у немцев?
Кедышко загадочно улыбается:
— У немцев, но не на немцев!
Гитара отложена в сторону. Николай встает, проходит зачем-то к закрытой двери, к окошку, завешенному стареньким одеялом. Прислушивается.
— На Серебрянке,— говорит он,— фашисты оружейную мастерскую открыли. Пленных туда сгоняют. Раненых.
— Помочь бы...— жарко задышали мальчишки.
— Вот и давайте думать,— подхватывает Николай.
— А если сорвется? — дрогнул чей-то девичий голос — Замучают каты.
— Могут. Но лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Помните? Долорес Ибаррури!..
Николай берет со стола ученическую тетрадку, шелестит страницами.
— Написал я тут... Послушайте.
Он читает выразительно, проникновенно. Слушают его, затаив дыхание. Только гулко колотятся в груди сердца. Так вот, значит, о чем думал Кедышко все последнее время! Этого скромного, никогда не унывающего паренька нельзя упрекнуть в слабости духа. И работать он пошел к немцам, чтобы получить доступ к логову зверя, лучше изучить повадки оккупантов, узнать, куда ударить больнее, наверняка. А ненависти к гитлеровцам у Николая на всю жизнь хватит. Да разве у других ее меньше? На человеческое достоинство, на свободу и счастье советской страны замахнулись фашистские варвары.
Правильно написал Николай! Будто в душу заглянул, подслушал заветные мысли. В маленькой школьной тетрадке гудит набат, горит негасимое пламя гнева. Это призыв к боям! Это — священная, нерушимая клятва!
— Быть преданными делу Ленинского комсомола, партии коммунистов!
— Клянемся!
— До последнего вздоха, до последней капли крови защищать любимую Родину!
— Клянемся!
— И пусть покарает меня рука друга, если я согнусь перед врагом, если не приду на помощь товарищу, не отомщу фашистам за их злодеяния! Смерть за смерть! Кровь за кровь!
— Клянемся!
Так на Антоновской, 9, зародилась первая подпольная комсомольско-молодежная группа, созданная Николаем Кедышко.
А в Минске свирепствовали «зондеркоманды». Лично сам Гитлер следил за развитием и совершенствованием «техники обезлюживания». Как грибы, росли лагеря смерти. На Широкой улице, в Дроздах, в Малом Тростенце. Тысячи минчан фашисты загоняли за колючую проволоку лагерей, тысячи бросали в тюрьмы. Людей лишали хлеба, воды. Облавы, казни, поджоги домов вместе с жителями совершались почти ежедневно. Гит-леровские бандиты чувствовали себя хозяевами положения. Фашисты, захлебываясь, трубили о своих победах, о полном разгроме Советской Армии, о скором падении Москвы, похвалялись быстро дойти до Урала. Все средства террора и гитлеровской пропаганды были направлены к одному — убить в людях все человеческое, посеять разлад и смятение, парализовать самую мысль о сопротивлении.
...В подвале дома Кедышко слабо мерцает коптилка. Прижавшись к динамику «Пионера», Николай жадно ловит Москву.
— От Советского информбюро...
Слово Родины, слово правды! Кажется, яркий солнечный свет ворвался в подвал, наполнил его до краев. От волнения девушки едва успевают записывать то, что говорит диктор. Сегодня же текст сообщения будет размножен в листовках, а завтра обо всем узнают жители Минска.
Первую листовку, переписанную от руки, унесла в город Надюша, бойкая кареглазая девушка, сестра Николая Кедышко. Улучив удобный момент, она наклеила ее на заборе неподалеку от рынка. Белый листок бумаги тотчас привлек внимание. Подошел старик в заплатанной кацавейке, прочитал, выпрямил спину. Женщина, медленно бредущая с пустой кошелкой, подняла голову, пробежала глазами текст и, испуганно оглянувшись, заторопилась скорее домой. В кругу семьи она обязательно поделится радостью, а может быть, намекнет о событии и своей соседке. Рабочий задержался у листовки подольше. Читает, перечитывает. Ушел сияющий, с загоревшимися глазами. И напрасно бегут к забору немцы и полицаи, в злобе избивают всех, кто случайно попадается им навстречу. Они могут сорвать, соскрести листовку. Но им никогда не потушить, не затоптать искры, зароненной в души людей огненным словом правды.
Надюша вернулась домой возбужденная и счастливая.
Листовки, сводки Совинформбюро, воззвания к населению стали появляться на улицах города все чаще и чаще. Не оставалось сомнения, что в Минске действует широкая сеть хорошо законспирированных подпольных организаций и групп, что все больше и больше советских патриотов включается в активную борьбу против фашистских захватчиков. Это придавало товарищам Николая Кедышко смелости и вдохновения.
— Хотя мы лишь крохотный уголек в огромном клокочущем горне народной войны,— говорил Кедышко своим друзьям,— однако и такой уголек, если он раскаленный, помогает выплавлять стальной меч возмездия.
Кедышко выискивает любую возможность для активизации действий, упорно ищет связей с другими подпольщиками. Постоянно рискуя жизнью, он проводит большую разъяснительную работу среди молодежи, вербует в свою группу все новых и новых бойцов. При этом он проявляет недюжинные способности и организаторский талант. Веселый, жизнерадостный, скромный, Николай Кедышко подкупает людей не только личным обаянием. Юноши и девушки видят в нем волевого, энергичного вожака, которому можно довериться, за которым можно пойти. Правда, у Кедышко нет опыта конспиративной работы. Тем не менее он действует осмотрительно. Прежде чем кому-нибудь открыться, он подолгу изучает человека, присматривается к нему. Так постепенно складывается костяк, основное ядро организации, состоящее из наиболее надежных, стойких товарищей. Таких людей все прибывает. С неизменной своей гитарой Николай проникает почти во все районы города.
— Пой, Андрюша, так, чтоб среди ночи промчался ветер, кудри теребя! — слышится на Лесной, Полесской, Краснозвездной, Броневой, Цнянской, Комсомольской, Осоавиахимовской и других улицах. Создаются тайные явки в районе Червен-ского тракта. Тут на квартирах Лидии Скуратович, Георгия и Марии Зубченок друзья Николая прячут запрещенную немцами литературу, советские брошюры, листовки, добытое оружие. Лидия Скуратович работала в аптечном складе гебитско-миссариата. Она доставала нужные подпольщикам медикаменты, перевязочные средства. Часть из этих вещей Кедышко передавал партизанам.
На Выставке Николай Кедышко связался с боевой группой Гурло. Братья Гурло — Кирилл, Николай и Евгений,— их отец, сын Кирилла Марат сумели в первые же дни войны добыть значительное количество оружия. К тому же Николай и Евгений Гурло замечательно чертили и рисовали. У себя на дому они организовали настоящую мастерскую по изготовлению аусвай-сов, паспортов, различного рода справок, необходимых советским людям. Такими документами братья Гурло снабжали и группу Кедышко. Они спасли десятки человеческих жизней. С помощью подделанных Гурло документов Николай Кедышко освободил и вывел за город большую группу советских солдат и офицеров, которые ранеными попали в плен. Правда, после этого Кедышко пришлось уйти с прежнего места работы на Серебрянке, чтобы не попасть в лапы СД. Но Николай и его товарищи были бесконечно счастливы, что помогли людям вырваться из фашистского плена и снова вступить в борьбу против гитлеровцев.
Еще раньше, на Комаровке, Николай заглянул на Бондаревскую. С ребятами этой улицы Кедышко связывала давняя спортивная дружба. Когда-то вместе занимались легкой атлетикой, играли в футбол. Но то было еще до прихода в Минск немцев. А теперь? Живы ли мальчишки? Не разметала ли их война, как расшвыривает злая буря по сухой, обожженной земле сорванные с дерева листья?
В надежде увидеть кого-нибудь из своих старых друзей, Николай прошелся по Бондаревской, завернул и на Стадионный переулок. Здесь на углу его окликнули:
— Кедышко?!
Николай обернулся. Перед ним стоял темно-русый крепыш в вылинявшей военной гимнастерке, коротко стриженный.
— Леня! Домбровский! — обрадовался Кедышко.— Я так хотел тебя видеть.
За спиной Домбровского громко хлопнула дверь. Невысокий паренек, смуглый, с черными, как у цыгана, глазами выскочил из дома, кинулся к Николаю.
— Вот и свиделись, капитан! — бурно приветствовал он Кедышко.
Николай стиснул юношу в крепких объятиях.
— Не так нежно, капитан! Не так нежно...— засмеялся Ярош и, вырываясь, ловко подставил Николаю подножку. Оба, хохоча, свалились в траву, покатились к забору.
— А ты все такой же, Чижик,— вставая и отряхиваясь, беззлобно заметил Кедышко.— С тобой всегда надо держать ухо востро.
Кличку «Чиж» Леонид Ярош получил за свой рост и необыкновенную дерзость в футбольных баталиях. Смелый в атаке, неутомимый в беге, способный на самые неожиданные финты при обводке защитников, он считался лучшим форвардом на Бондаревской улице. За эти качества и любил его Николай, хотя часто именно после удара Яроша кожаный мяч бомбой влетал в ворота команды, капитаном которой был Николай Кедышко.
— Ну и здорово гвозданул ты тогда в «девятку»,— напомнил Кедышко Ярошу, усаживаясь рядом с ним на кучу смолистых дров.— Как у Федотова получилось. Ей-ей так.
— Ленькин «сухой лист» вратарю — верная штука,— авторитетно добавил Домбровский.— Жалко, что больше нам не играть в футбол. Фашисты и поле загадили. Распалась наша команда.
— Рассыпалась,— вздохнул в подтверждение Ярош.— Остались мы да Володя Трушко с Августом Головацким.
Николай повеселел. С Володей и Августом он прежде встречался. Это были юноши под стать обоим Леонидам — сильные, упорные, по-спортивному злые в борьбе, неустрашимые, когда доходило дело до выручки своих товарищей. Четверо таких друзей на Бондаревской — это уже серьезно. Надо лишь умеючи подготовить ребят, сплотить в единую группу.
— Айда к Головацкому,— предложил Кедышко.— Заодно и ботинки мои у него починим. Каши просят.— Николай взглянул на свои потрепанные башмаки, пощупал прохудившиеся подметки.
— Пойдем,— согласились Леня большой и Леня маленький.— Август мигом заштопает дыры. Ботинки станут, как картинки.
Август Головацкий жил по соседству. Когда к нему ввалились мальчишки, он сидел у окна, сучил дратву. Рядом, с ним на низенькой табуретке валялись стоптанные дамские туфли.
— Подрабатываю,— признался он Николаю Кедышко и, намекая на немцев, добавил: — голодом душат гады.
— Спасаешься дратвой? — в упор глядя на Головацкого, прищурился Николай.
Август понял. Его щеки порозовели.
— А мы и молотком стукнем. По самую шляпку вобьем! — Август рубанул рукой воздух, как рубят саблей. С силами соберемся и...
— Коля, а Коля,— пружиной сорвался с места Леонид Ярош.— А что если взаправду начать? С этого дня... Ух!
— Тише! — остановил его Домбровский и показал в окно. По улице, переваливаясь, словно старая утка, ковылял грузный, похожий на оплывшую жиром свечку фашист.
— Утка проклятая! — плюнул вслед немцу Ярош.— Он в школе, где мы учились, стоит. С него и откроем счет.
Николай внимательно посмотрел на ребят. Их лица побледнели, руки, сжатые в кулаки, нервно подрагивали.
— Этого, раз он местный, трогать рано. За собаку спалят все окрестные улицы,— предупредил Кедышко друзей.— А вообще задума верная. Пора начинать. За тем и пришел. Кличьте сюда Трушко!
Через несколько месяцев район улиц, примыкающих к Комаровке, немцы объявили черной пропастью. Фашисты терялись там без следа, исчезали, как в полынье иголка. Не помогали ни усиленные патрули, ни облавы. В лучшем случае оккупанты находили в домах мальчишек или их матерей. Но разве истощенные, с голодным блеском в глазах подростки или старые слабые женщины могли представлять угрозу для «Великой Германии»? Офицеры плевались с досады и, стукнув кого-нибудь на прощанье резиновой плеткой, уводили солдат дальше. Но только уходили гитлеровцы с Долгобродской улицы, как поступало сообщение об убийстве немцев на Броневой. Фашисты кидались на Броневую,— патруль вызывался на Провиантскую. И так без конца.
Боевые дружины Кедышко росли. Николай предложил создать штаб подпольной организации «Аидрюша». В штаб кроме самого Николая вошли Леонид Домбровский, Август Головацкий, Леонид Ярош, Павел Сиротин, Анатолий Тарлецкий, Ядвига Бересневич, Володько, Виктор Михневич, Виктор Авчаров. Связными организации стали сестра Николая Надя Кедышко, Влада Домбровская, Мария Климович, Полина Кудрявцева. С Антоновской улицы подпольщики перенесли на квартиру Виктора Авчарова четыре пишущие машинки, радиоприемник, несложное типографское оборудование, оружие, боеприпасы, одежду. Отныне на Могилевском шоссе, в доме № 56а, квартира 2, сосредоточилось все оперативное руководство боевыми действиями организации, душой и пламенным сердцем которой был Николай Кедышко.
К этому времени он работал на Минском хлебозаводе «Автомат». Притворившись робким, забитым парнем, всегда готовым услужить начальству, Кедышко быстро вошел в доверие к немцам, не вызывал у них никаких подозрений. Но в самый разгар рабочей смены на заводе вдруг сгорели электромоторы тестомесилок, вышел из строя механический конвейер подачи хлеба. Николай первым побежал докладывать мастеру об аварии и переживал случившееся с такой откровенной горечью, что немец поручил юноше наиболее ответственный участок ремонт-но-восстановительных работ. Кедышко взялся за дело с рвением, которому позавидовали бы немецкие холуи. Однако, к удивлению немцев, только что отремонтированные механиз-мы ломались снова и снова. Завод простоял почти 90 дней, и все это время фашистам, которые питались в столовых города, приходилось довольствоваться вместо сдобных булок черствыми сухарями.
— Смотри, Николай, не рискуй излишне,— предупреждали Кедышко друзья.— Ты же — «Андрюша», капитан, а капитан с корабля уходит последним.
Кедышко отбивался веселой шуткой, брал в руки гитару. А назавтра на «Автомате» опять ломалось сложнейшее оборудование, горели и подрывались на минах немецкие грузовики.
Однажды штаб получил известие, что на станции Минск-Товарная остановился состав с авиационным бензином. Об этом Николаю рассказал Головацкий, предупредив, что поезд фашисты охраняют особенно тщательно. Николай задумался.
— А что, если...— И он раскрыл Августу интересный план. Решили, что Николай вместе с Головацким поедет на вокзал грузить газеты, которые немцы издавали для гарнизона. Август занимался этим чуть ли не каждый день, так как работал в типографии подсобным рабочим, «на посылках», говорил он. Посоветовал Головацкому пойти в Дом печати Николай.
— Будешь обеспечивать нас шрифтами, бумагой,— напутствовал его Кедышко, и Август сделал немало, чтобы в штабе не прекращалось печатание листовок, сводок Совинформбюро, Обращений к населению и молодежи города. Виктор Авчаров, который отвечал в штабе за постановку пропагандистской работы, на своего друга не жаловался. Теперь Головацкому предстояло поменяться ролью грузчика с Николаем Кедышко,— правда, на короткое время; однако опасность от этого не уменьшилась. Операция была рискованной.
В назначенный час в машину, где уже находился Август, прыгнул паренек в измазанной, протертой на локтях фуфайке. Грузовик тронулся, благополучно миновав все заставы, доехал до Товарной станции. Здесь, нагрузившись газетами, парнишка спрыгнул, прошел на железнодорожный путь.
У состава с цистернами юношу задержал злобный окрик:
— Халы!
Острый штык часового коснулся груди Кедышко.
— Цайтунг... шнель...— И Николай показал в сторону кирпичного здания, где постоянно находились солдаты железнодорожной охраны.
Немец подумал, потом выхватил из рук Кедышко газету, мельком просмотрел убористый готический шрифт.
— Гут, зер гут,— залопотал он и даже подтолкнул Кедышко прикладом.
Всего несколько минут понадобилось Николаю, чтобы пролезть под вагонами, подложить магнитную мину и вернуться обратно к машине.
— Ну как? — тревожно спросил Август.
— Порядок!
Кедышко засмеялся, смахнул лохматой шапкой крупные капли пота с запачканных щек и поудобнее устроился в кузове. Рвануло где-то за городом.
* * *
Штаб получил шифровку. Минский подпольный горком комсомола, членом которого состоял и Кедышко, просил «Андрюшу» перебросить в лес новую партию оружия, патронов, одежды. Немного оружия ребята купили у словаков. Они ненавидели фашистов и нередко помогали молодым патриотам. Несколько гранат и винтовок братья Зигмунд и Владислав Зайцевы принесли от Гурло. Но этого было мало. Посоветовавшись с товарищами, Николай Кедышко остановил выбор на 19-й школе. В этой школе гитлеровцы устроили для себя комбинат бытового обслуживания. Тут работали швейная и сапожная мастерские. Все обмундирование, которое поступало с фронта, отмывалось, чинилось, перекраивалось и перешивалось здесь. Здесь же шили и новые мундиры для солдат и офицеров. А в подвале школы, оборудованном под бомбоубежище, фашисты хранили запас винтовок, гранат, мин, патронов.
Грузчиками, прачками, сапожниками, швеями в школе работали местные жители. Нанялись сюда и Влада Домбровская, ее брат Леонид, Володя Трушко, Леня Ярош, Виктор Михневич, Анатолий Тарлецкий и другие члены организации. Таким образом ворота в мастерские были открыты. Но сложность заключалась в том, что школа находилась на Бондаревской, где проживали многие подпольщики. К тому же надзирателем в мастерских был фашист, которому Ярош дал прозвище «Утка». Немец хорошо знал многих юношей и девушек в лицо и мог быстро навести на их след агентов СД. В случае провала ребятам грозила верная смерть. Только полный успех гарантировал безопасность; поэтому операция готовилась долго и основательно. Лишь когда были выведаны все удобные ходы и выходы, досконально изучен график дежурств солдат, установлены места их разводки, время смены караулов, Кедышко решился. Вызвались идти на операцию Владимир Трушко, Леня большой, Леня маленьким, Максим Зеляев («Татарин», «Кононенко») и Головацкий.
— Только, чур, ребята, не зарываться,— потребовал Николай.— Да шнапсу захватить не забудьте. Может сгодиться - Леонид Домбровский распахнул полу пиджака, показал литровую бутыль.
— На всех фашистов хватит,— похлопал он по пузатой бутыли.— Упьются.
— Шнапс они любят! — засмеялся Максим Зеляев.— Глотают на дармовщину жадно.
— Ничего, скоро отгуляются! — погрозил в темноту Леня Ярош.
Николай взглянул па часы. Стрелка подбиралась к 12.
— Пора,— сказал он, набрасывая на плечи пиджак.— В подвал полезут Август, Леонид Ярош и Володя. Остальные отвлекают часовых, прикрывают огнем на случай опасности.
На школьном дворе дежурили два солдата. Один стоял у входной двери. Этот был не очень опасен: видеть, что делается на другой стороне здания, он не мог. Зато второй немец, как заводной, расхаживал вдоль стены и как раз там, где подпольщики облюбовали для себя лаз. Надо ждать, когда он завернет за угол. Ребята залегли под деревьями с таким расчетом, чтобы видеть обоих немцев в любую минуту.
Как хотелось нажать гашетку! Как громко стучало сердце, когда разгуливающий фашист подходил совсем близко! Мальчишки слышали скрип щебня под его сапогами, его сиплое дыхание, приправленное густым букетом чесночной подливки. Их даже поташнивало от этого запаха. Но ни один шорох, ни один вздох не выдал присутствия смельчаков.
И они дождались. Немец завернул за угол школы. Три легкие тени скользнули к окошку. Бесшумно подалось подрезанное еще накануне стекло. Август, Леонид Ярош, Трушко нырнули в черную пустоту подвала. Чуть слышно звякнул задетый кем-то железный болт. Чуть слышно, однако и этот слабый звук прозвучал для ребят громким хлопком. «Не потревожил ли он гитлеровца?» — молнией пронеслось в голове каждого.
А фашист уже возвращался. Юношам показалось даже, что теперь он подозрительно заторопился. Неужели заметил? И когда гитлеровец поравнялся с проломанным окном, Леонид Домбровский вскочил и, шатаясь, будто пьяный, побрел навстречу фашисту. От неожиданности гитлеровец чуть не присел, позабыв, что держит в руках винтовку, а не суковатую палку. Но парень, вынырнувший бог весть откуда, вдруг сам споткнулся, забормотал хриплым, простуженным голосом мелодию песни.
Пой, Андрюша, так, чтоб среди ночи промчался ветер, кудри теребя!
Знал бы немец, что значила эта песенка в устах ночного пришельца!
— Цурюк! — опомнился наконец часовой и щелкнул затвором.
— Шнапс, шнапс... — миролюбиво повторил паренек и, подняв кверху бутылку, отхлебнул прямо из горлышка.
Гитлеровец стукнул кулаком Леонида и рванул к себе бутыль.
— О... шнапс! — попробовал он.
Вонючий самогон привел гитлеровца в добродушное расположение духа. Сделав очередной алчный глоток, солдат приказал:
— Ты есть до матка. Нах хаузен.
Домбровский послушно повернулся, отступил в темноту. Теперь друзья с интересом наблюдали, как часовые поочередно прикладывались к пузатой посудине.
В ту ночь подпольщики вынесли из школы 26 винтовок, 5 автоматов, пистолеты, ящик с патронами, тюк одежды. В довершение ко всему Ярош прихватил и добротную меховую тужурку.
— У Утки конфисковали,— доложил он.
— У Утки? — изумился Николай.
— Верно. У того криволапого,— подтвердил Володя Трушко.
— Я же просил вас, ребята, поостеречься. А вы? — посуровел Кедышко.
— А мы аккуратненько, Коля,— успокоил его Август.— Поднялись, значит, на второй этаж, а он храпит, подлюка. Хотели кокнуть, да вспомнили твой наказ остеречься. Тогда взяли его пистолет, меховушку вот эту и записочку прикололи к подушке, на которой спал Утка. Ленька и Володя аж вспотели, текст составляючи. Вроде письма запорожцев к турецкому султану вышло. Не пикнет фриц. Побоится!
Николай с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться. Как ни рискованна была выходка хлопцев, все-таки они оказались на высоте и, действуя по обстановке, проявили не только смелость, но и сыграли с немцем коварную шутку. Чего уж тут спорить.
Оружие было доставлено на лесную партизанскую базу.
* * *
Оккупанты лютели. Минск переживал кошмарные дни. Больше становилось на улицах виселиц, чаще гремели залпы зондеркоманд. Людей хватали на улицах без разбору, тащили пытать в СД.
Заметно прибавилось патрулей, застав на дорогах, ведущих в Минск и из Минска. Оперативная связь подпольщиков с партизанской зоной усложнилась настолько, что нередко посланные связные не могли выбраться из города, гибли в пути. А штаб «Андрюши» нуждался в магнитных минах, толе, термитных шарах, необходимых для крупных диверсий. Не хватало и подпольной литературы. Между тем все это имелось в горкоме комсомола, который базировался в деревне Жуковка в Заславльском районе, и у партизан. Но как к ним пробиться? Ребята ходили хмурые, как осенние тучи.
Николай попробовал выйти из города сам. Он почти добрался до городской черты. Но здесь на него обратили внимание гитлеровские охранники. Завязалась перестрелка. Кедышко ранило в левую ногу. К счастью, рана оказалась легкой. Он тут же перевязал рану носовым платком и, прихрамывая, забежал в развалины. Поплутав по глухим переулкам, Николай обманул преследователей и благополучно вернулся на явку.
Немного подлечившись, Кедышко снова пропал на несколько суток. А когда пришел в штаб, все догадались, что уходил Николай неспроста и ему есть чем похвалиться.
— Теперь я, товарищи, житель деревни Лысая Гора,— объявил он сгоравшим от любопытства друзьям.— Лечился в Минске по случаю острой формы туберкулеза и как безнадежный «тубик» еду помирать на сельское кладбище. И справочку получил на это. С печатью!
Кедышко вытащил из нагрудного кармана узенькую бумажку и, смеясь, показал подпольщикам.
— Ловко! — восхищенно заметил Виктор Авчаров, проверив печать и подпись.— Никакой фашист не подкопается.
Назавтра к домику на Антоновской подъехала крестьянская телега. «Больного» вывели под руки, осторожно уложили на солому. Надя Кедышко схватила вожжи, крутнула ими над головой, и тощая серая лошаденка понуро зашагала на Долгиновский тракт.
— Проехать бы скорее Паперню и Вишневку,— беспокойно вздыхала Надя.— Там такие гарнизоны стоят — одна лютость! Так и вынюхивают, как бешеные собаки. А человека убить им все равно что раз плюнуть.
И действительно, ближе к Вишневке вдоль дороги стали попадаться неубранные трупы убитых. Кое-где в поле белели обмытые дождем черепа. Кобыленка упиралась, часто шарахалась в сторону, испуганно всхрапывала.
Застава вишневских полицаев встретила телегу Кедышко грязной бранью. Из группы полупьяных бандитов выступил долговязый рябой мужчина, видимо их старшой.
— Документы! — услыхал Николай его грубый голос. Наставив винтовки и автоматы, полицаи окружили подводу плотным кольцом. Надя протянула рябому справку о болезни Кедышко.
— Ага, сухотник,— злорадно ухмыльнулся рябой.— Зараз поглядимо, з якого боку вин билып хворый.
С этими словами он кинулся к телеге, сорвал с лежащего одеяло, начал тыкать в солому штыком. Надя заплакала, запричитала, как по покойнику.
— Брат... помирает... Не довезу так.
Самое страшное, чего она опасалась, это как бы Николай не погорячился. Вдруг не выдержит издевательств, выдаст себя каким-нибудь неловким движением, неосторожным словом. Тогда — конец. Безоружный юноша! Что он сможет сделать десятку фашистских псов? Разорвут! Но Кедышко, как сильно его ни толкали, не шевельнулся, лежал недвижно, закатив в подлобье глаза, и только стонал да надрывно кашлял.
Ничего не обнаружив в телеге, рябой ткнул Надю в спину, отчего она едва не слетела с подводы, и приказал убираться. Девушка ударила лошадь вожжами. Та резко дернула, колесо попало в ямку, телегу тряхнуло. Босые ноги Николая, свисающие позади возка, безжизненно заболтались в воздухе. Это вызвало дружный смех полицаев. Но Надя уже нахлестывала лошадь, стараясь отъехать подальше от страшной заставы.
Сие меньшей ретивостью осматривали телегу и на других заставах. В результате на переезд из города ушло часов пять. И все это время Николай ни разу не поднялся с телеги, не переменил положения тела. Лишь когда заехали за деревню Лусково, откуда начиналась партизанская зона, Кедышко попросил остановить лошадь. Надя ахнула, увидев, как осунулось, посерело лицо брата, и бросилась помогать Николаю. Кедышко улыбнулся сестре сухими губами, выпрямляя спину, потянулся до хруста в суставах.
— Живем, сестренка! — озорно подмигнул он.— А эту детскую колясочку,— похлопал Николай по переплету телеги,— придется переменить. Не по росту. Ноги затекли на весу.
В Жуковке Кедышко сразу направился в горком комсомола. Он передал секретарям последние агентурные сведения, договорился о новых явках, паролях, маршрутах переброски взрывчатки и пропагандистской литературы в город. Тут же совместно с работниками горкома обсудили дальнейшие задачи организации, набросали план последующих операций боевых групп «Анд рюши».
— А тебе, Коля, пожалуй, лучше остаться здесь,— посоветовал Кедышко первый секретарь Минского подпольного горкома комсомола Николай Яковлевич Николаев.— Есть сигнал, что в полиции безопасности и СД заинтересовались тобой особо. Боюсь, как бы не случилось провала.
Кедышко покачал головой.
— Нет. Не могу. Обещаю действовать осторожно, но хочу бить немцев в Минске, чтобы лишились оккупанты сна и покоя, заказали другим, как ходить по нашей земле.
— Хорошо,— подумав, согласился с ним Николаев,—пусть будет по-твоему. Только в Минск возвращайся не через Вишневку. Мы тебе новые документы сделаем.
Пока Кедышко ужинал, необходимая справка была готова. Архивы донесли ее нам. Вот она:
«Даведка. Дадзеиа гэта гр-ну Кедышка Н. А. в. Жукаука Шапялёускай воласщ у тым, што ён сапрауды здау свой пашпарт на абмен у Заслаусш пашпартны стол.
Што i сведчыць...»
И немного ниже размашистая подпись, печать. Николай внимательно перечитал текст, спрятал справку. Утром следующего дня Кедышко был в Минске.
* * *
В ночь на 22 сентября 1943 года в небольшом двухэтажном особняке на улице Энгельса раздался оглушительный взрыв. Советские патриоты привели в исполнение приговор белорусского народа над кровавым палачом гауляйтером Вильгельмом Кубэ. Принявший после Кубэ «бразды правления» генерал-лейтенант полиции фон Готберг надрывался в истерике. Опираясь на палку, он бегал по комнате, как затравленный зверь, брызгая слюной, отдавал приказания своим подручным.
— Вешайте детей, женщин, подростков! Стреляйте мужчин! Сжигайте дома! — задыхаясь от злобы, кричал выкормыш Гиммлера.
Новая волна кровавых репрессий покатилась по столице нашей республики. Вымуштрованные эсэсовцы, полиция безопасности и СД, шутцполицаи, войсковые соединения и другие специальные части обрушились на жителей Минска. Запылали дома, воздух наполнился стенаниями людей.
Но подполье продолжало жить и бороться. Несмотря на жесточайший террор, несмотря на ощутимые потери в своих рядах, коммунисты и комсомольцы, все патриоты Родины, оставшиеся в израненном Минске, усилили удары по оккупантам. Это приводило фашистов в неистовство и вместе с тем вселяло в них животный страх. Они понимали, что рано или поздно карающая рука возмездия достанет всех.
В эти дни ряд крупных диверсий против захватчиков провел и штаб «Андрюши». Специальная группа охотников, созданная при штабе под руководством Домбровского и Яроша, занялась систематическим проведением террористических актов на улицах и шоссейных магистралях Минска. Каждую ночь ребята устраивали засады на гитлеровцев и редко возвращались без удачного выстрела. Прибавилось фашистов и на личном счету Николая Кедышко.
Начало им было положено еще на улице Пулихова, где жил брат матери Николая Павел Павлович Сиротин. Возвращаясь от него, Кедышко повстречал двух гитлеровцев. Ярко светила луна, и о том, чтобы уйти незаметно, не могло быть и речи.
— Аусвайс! — потребовали фашисты и потянулись к оружию.
С пропуском, который изготовили друзья, Николай в Минске не расставался. Однако он понимал, что в такой ситуации аусвайс его не выручит. Человека, пойманного ночью, ожидало одно — душегубка. И Кедышко не растерялся. Маленький никелированный пистолет оказался в его руке быстрее, чем немцы выхватили свои. Сухо хлопнули выстрелы, даже не потревожив улицу, и гитлеровцы рухнули, как подкошенные. Убедившись, что фашисты больше не встанут, Николай вернулся к Сиротину.
— Там,— кивнул Кедышко на улицу,— лежат двое. Тяжелые, гады.
Сиротин в чем был, так и выскочил. Вдвоем они дотащили фашистов до Свислочи, сбросили с берега. Булькнуло. Колыхнулась волна. Разошлись круги, ломая лунную дорожку на ту сторону речки, и снова спокойно потекла Свислочь, чтобы рассказать добрым людям о подвиге минских молодогвардейцев.
В другой раз Кедышко подстерег троих фашистов у военного кладбища. Эти тоже не ушли от метких выстрелов Николая. Такая же участь постигла фашистов, которые погнались за Домбровским и Ярошем на Галантерейной улице. Ребята уложили их наповал. Они же ликвидировали и агента СД на Долго-бродской. Даже автомобили не всегда помогали фашистам спастись бегством от молодых патриотов.
Одна из таких крупных охот за офицерскими лимузинами была проведена Кедышко в октябре на Московском шоссе. В дождливую ночь Ярош, Домбровский, Михневич, Головацкий и Николай Кедышко подкрались к магистрали и залегли в кювете. Поначалу им не везло. По шоссе катили тяжелые грузовики с солдатами, бронетранспортеры. Изредка гремели гусени-цами артиллерийские тягачи и танки. Но вот поток техники оборвался. Все стихло.
— Сейчас гляди в оба,— шепнул Николай, подползая к шоссе поближе.— Кто-либо и в одиночку проедет.
Вдали мигнули желтые фары. Они горели, как волчьи зрачки, приближаясь с каждым мгновением.
— Бесшумно идет, быстро. Легковая,— заключил Николай и приготовил гранату. Достали «лимонки» и его товарищи.
Шины зашуршали рядом. Р-раз! Гранаты рвутся посреди шоссе. Перед мотором черного лимузина вырастает огненный столб. Машина остановилась, будто наткнувшись на стену, развернулась поперек асфальта и легла набок.
— Три офицера! — обрадовался Ярош.
— Пой, Андрюша, так, чтоб среди ночи промчался ветер, кудри теребя! — подхватили «охотники». Счет убитых ими гитлеровских солдат и офицеров перевалил за 50 человек.
Не прекращались диверсии и на военных объектах, на же-лезнодорожном узле. На станции Минск-Товарная рвется магнитная мина в пассажирском вагоне, забитом фашистами. Полыхают нефтебаза и склад боеприпасов, взорванные лично Кедышко. Август Головацкий поджигает крупный немецкий склад неподалеку от здания института физической культуры и спорта. Поджигает термитным шаром, причем первая попытка оканчивается неудачно. Заброшенный шар не срабатывает. Август лезет за ним на территорию склада, забирает шар, вновь подготавливает и закидывает свой «подарочек» прямо на крышу пакгауза. Теперь огонь бушует вовсю. А в октябре выходят из строя генераторы ТЭЦ-1.
Слов нет, смелые вылазки подпольщиков не всегда обходились без потерь для организации. Шефы полиции безопасности и СД имели в своем распоряжении огромную агентуру. Ее сети были расставлены широко и продуманно. Еще летом 1943 года гитлеровцы застигли за расклеиванием листовок Ядю Бересневич и Евгению Игнатович. Вскоре после этого ночью 2 августа машина с притушенными фарами затормозила у домика на Ан-тоновской улице. Тогда Николай успел вышибить раму, выпрыгнуть в окно. Но немцы забрали его родителей, сестер, брата Бориса. В фашистский застенок попал Павел Сиротин. Диверсия на ТЭЦ-1 стоила жизни инженеру Волчеку и двоюродному брату Головацкого Анатолию Тарлецкому. Гитлеровцы казнили героев тут же, на территории электростанции.
— Твой брат погиб как боец,— обнял Кедышко Августа Го-ловацкого.— Но мы еще держим в руках оружие и мы отомстим за все. Не запугать нас фашистам. Не сломить!
— Не сломить! — повторили все, кто слышал эти слова.
— Товарищи! — продолжал Николай.— Нам не легко. Даже очень трудно. Мы теряем боевых друзей, и никто из нас не застрахован от вражьей пули. Но скажите! — Кедышко обвел притихших товарищей сверкающими глазами.— Скажите, кто из нас спрячется в кусты, откажется продолжать борьбу? Таких среди нас нет.
— И таких никогда не будет! — прозвучало в едином порыве. В эту минуту, глядя на строгие, суровые лица боевых соратников, Николай Кедышко ощутил вдруг с необыкновенной силой и остротой, как выросли, закалились в борьбе с врагами его юные друзья. Многих юношей и девушек он знал до войны как беззаботных и шаловливых. Сегодня перед ним стояли мужественные солдаты Родины, солдаты подпольного фронта, готовые отдать свою жизнь, чтобы ускорить разгром фашистских оккупантов.
* * *
...Надя Кедышко упала на влажный цементный пол. Острый холодок пробежал по горящему телу, притушил боль. Стало чуть легче.
Сколько времени продолжался допрос? Двадцать минут, час? А может быть, много больше? Обрывки мыслей скачут в мозгу, рисуют смутные образы. Вот шевельнулась, выплыла из угла рыхлая, приземистая фигура следователя. Кажется, сейчас свистнет толстая ременная плеть, тысячами зубов вопьется в свежие раны. Сбоку хищно скалится переводчик. В его пустых совиных глазах мечутся зеленые огоньки. Наверное, так они пляшут у рыси, когда она готовится к прыжку на беззащитную лань.
— Молчишь? — угрожающе шипит переводчик, по-кошачьи крадучись к Наде. Жесткая рука фашиста тянется к девушке. С крючковатых пальцев капает липкая кровь. Кап... кап... кап...
Надя вскрикивает, закрывает лицо ладонями. Да разве уйдешь от страшной действительности, вырвешься из каменного мешка?
На Антоновской их захватили врасплох. Хорошо, что Николай спасся. Как радовалась этому вся семья! И как бесились фашисты!
— Где Николай Кедышко? — наступал на арестованных следователь.— Говорите, не то — веревка!
Надя потихоньку рвала в камере свое белье, писала матери на лоскутах рубашки: «Мама, держись! Ни одного слова, что бы с тобой ни сделали». И старушка молчала под пытками. Держался и брат Борис. Почти сразу же после первого ареста ему удалось бежать. Несколько месяцев он находился в партизанском отряде, жил в Жуковке. Затем, уже в первых числах ноября, он опять пошел по заданию в город и случайно попался к немцам. Как его истязали фашисты после второго ареста! Так били, что четырнадцатилетний мальчик писал Наде: «От пыток клочьями лезут волосы. Жизнь гаснет».
...Кружится голова. Мучительно хочется пить. Надя ищет глазами, где стоит кружка. Подползает, дотягивается. Напрасно. Воды нет. Жажда фашистами предусмотрена. Они знают: мертвые камни не напоят человека, не погасят жгучий жар в запекшемся сердце. Камни можно лизать сколько угодно.
Нить воспоминаний вяжется в тугой горький узел. Как дальше разворачивались события? Кто расскажет ей об этом? Толстые, осклизлые стены, на которых ржавеют засохшие пятна крови? Они безмолвны. И все же им не задержать вестей из живого мира.
Штаб «Андрюши» готовился к 26-й годовщине Великого Октября. В ознаменование всенародного праздника молодые подпольщики наметили провести ряд массовых боевых операций. Осуществить их полностью уже не удалось.
Надя Кедышко тяжело стонет. Перед затуманенным взором, словно живая, проходит вереница друзей. Леонид Домбровский и его братишка Мечик, Леонид и Мария Ярош, их матери — Мария Антоновна и Екатерина Адамовна. Всех их связали колючей проволокой. Окровавленные и избитые, они с трудом переступают ногами. Фашисты подгоняют их железными палками, дергают поминутно за проволоку, и тогда зазубренные ржавые иголки рвут кожу кусками, сдирают мясо с костей.
А Николай? Нет, его Надя в тюрьме не видела. Значит, и на этот раз ему удалось спастись? Хочется в это верить. Но как верить, если в застенки СД брошены Виктор Авчаров, Август Головацкий, Борис и Неля Шнитко, Лида Скуратович, Владимир Трушко. А сколько погибло боевых друзей! Кто же уцелел из товарищей по подполью? Кто остался продолжать дело «Ан-дрюши»?
Надя касается рукой щеки. На ладонь скатываются светлые жемчужинки. Слезы? Что ж, пока палачи не видят, можно плакать. Но там, в пыточной камере,— нет!
— Кедышко!
Хлопает «глазок» камеры, скрипит ключ в массивной железной двери.
— К следователю!
В комнатке под чердаком, где стоит деревянный, обрызганный кровью «козел», полно гитлеровцев. Сам начальник отдела «4 Н» минского СД, садист и матерый убийца Георг Хойзер, явился на допрос Нади. Но почему сегодня его лицо распинает самодовольная улыбка? Девушка вздрагивает от предчувствия непоправимой беды.
— Узнаешь? — спрашивает оберштурмфюрер и показывает на разложенные на столе вещи.
Немой крик застывает в закушенных губах девушки. Не отрываясь, она смотрит на фотографию. Вот сидит Николай, coj всем еще юноша, статный, красивый, жизнерадостный. Подле него она, Надя, в своем любимом шелковом платье. Та самая карточка, которую Николай всегда держал в нагрудном левом кармане. Но теперь карточка в крови, пробита пулей. И тут же на столе такой знакомый никелированный пистолет Николая.
— Николай, брат мой! — бросается к столу Надя. Сильный удар опрокидывает девушку на пол. Переводчик бьет ее кованым каблуком по голове. Георг Хойзер хохочет нагло и вызывающе...
...Рано торжествовали победу гитлеровские палачи. Дело «Андрюши» подхватили его многочисленные друзья и последователи. Виктор Михневич, Владимир Недельцев и другие оставшиеся на свободе товарищи возглавили новые боевые группы. Снова горели немецкие склады и бензохранилища. Снова летели под откос поезда и падали под пулями патриотов фашистские солдаты и офицеры.
Перенесли пытки в немецких лагерях смерти и дождались радостных дней нашей Победы Владимир Трушко, Август Головацкий, Валентина (Влада) Домбровская, Мария Ярош, мать Николая Кедышко Вера Павловна, его брат Борис и сестра Надя. Остались в живых и другие соратники Николая, и постепенно, шаг за шагом, раскрылась история трагической смерти героя. Вот что стало известно.
6 ноября 1943 года, уже после того, как были арестованы многие члены организации, Николай Кедышко, встревоженный судьбой остальных товарищей, решил снова сходить на квартиру Авчаровых.
— Сведений о провале Виктора у меня пока нет,— заявил он ребятам, собравшимся идти вместе с ним.— Надеюсь, что явка на Могилевском шоссе еще не раскрыта.
Подпольщики подкрались к домику штаба. Николай первым ступил за калитку и остановился, прислушиваясь. Слишком подозрительной показалась ему настороженная тишина, что окружила его на узком квадрате дворика. Но Николай не отступил. А вдруг за теми прикрытыми окнами ждут его помощи? Кедышко взвел пистолет, пошел вперед.
Дверь скрипнула, подалась так легко, что Николай едва не оступился. Он скорее почувствовал, чем понял: ловушка!
— Назад! —закричал он товарищам.— Я вас прикрою!..
А во двор уже вбегали немецкие автоматчики. С шумом подъехало несколько машин с подкреплением гитлеровцам. Из комнаты Авчарова тоже раздались выстрелы. Оказывается, еще накануне фашисты схватили семью Авчаровых, заточили в подвалах СД, а в доме Виктора устроили засаду.
Николай сделал несколько выстрелов по мечущимся перед ним фашистам. В бой вступили и его друзья. Удачно отстрелявшись от немцев, засевших в штабе, Кедышко выскочил на двор. И тут пришлось залечь. Пули жужжали над головой, как разъяренные пчелы. Силы были слишком неравными. С простреленной головой навсегда замер верный товарищ рядом. Схватился за пробитую грудь второй. Николай отбивался уже в одиночку. Быстро перезарядив пистолет, он застрелил двух фашистов. Еще трое уткнулись в песок и завыли, призывая на помощь. И пробиться бы Николаю, вырваться из фашистского окружения, но внезапно режущая боль пронзила все тело. Рубашка на спине намокла от крови, ноги отказались слушаться.
Когда в патроннике остался один патрон, Николай Кедышко, чтобы не попасть в фашистские лапы живым, выстрелил себе в сердце.
Из группы гитлеровцев отделился эсэсовский офицер. Подошел к лежащему на земле Николаю, перевернул его на спину. В чистых, как горные озера, глазах юноши еще теплились искорки жизни.
— Андрюша? — наклонился над умирающим немец.
Золотистые искорки сверкнули под густыми ресницами молнией. Бледное лицо озарилось улыбкой.
Офицер испуганно отшатнулся. И мертвый Николай Кедышко насмехался над фашистскими палачами. Он так глубоко ненавидел и презирал, потому что еще сильнее любил. Свой народ. Свою великую Родину.
Антон ПОЛЯКОВ
