Казей М.И. |
...Шагает по заснеженному большаку маленький человек. Драная фуфайка на нем, лапти с онучами, через плечо перекинута холщовая нищенская сума. По сторонам гравейки маячат закопченные печи сожженных хат. Вьется, каркает над ними голодное воронье. Возле одного пепелища, на котором уцелела лишь баня на огороде да одинокая скворечница, стоит покосившийся столб с дощечкой: «Приказываю сдать триста валенок, четыреста мужских шапок и рукавиц, пятьдесят тулупов. За несдачу в срок село будет сожжено и виновные строго наказаны. Военный комендант». Путник с размаху бьет по доске своим посошком, и она летит в сугроб вместе с приказом.
Жутко видеть грязные ставни на единственной стене, уцелевшей от хаты, а среди развалин — колесо от швейной машины, ухват, обуглившуюся зыбку, сито или подойник... Зато, когда к дороге подступает хоть небольшой лесок, маленькому путнику становится веселее. Из-за кустов или деревьев наверняка следят за ним партизанские дозоры. И «нищий» мальчонка, думая об этом, прибавляет шагу, расправляет уставшие плечи.
Проходят по дороге, не останавливаясь, немецкие военные машины, попадаются навстречу и пешие гитлеровцы, полицаи. Никому из них и в голову не может прийти, что по дороге идет партизан-разведчик!
...Их разве мало бродит,
Дорожных трав желтей,
Без матери, без крова
Оставшихся детей?..
У этого деревенского хлопчика война отняла все: погиб отец, казнена фашистами мать, связная партизанского подполья, а старшая сестра в одном из боев в снежном лесу отморозила себе ноги. Партизанский хирург вынужден был ампутировать девушке обе ноги... Отправили ее на первом же самолете в настоящий госпиталь — на Большую землю.
Сейчас Ариадна Ивановна Казей — заслуженная учительница. Встречаясь с пионерами, она вспоминает своего брата, мать, свой дом в Станькове.
...Хата Казеев — на краю села, у шоссейной дороги, что ведет в Минск. Днем и ночью по дороге этой громыхают тяжелые фашистские танки. И домишко трясется, словно в ознобе, жалобно стонут стекла в окнах, валятся крынки с печи...
Анна Александровна вот уже две ночи кряду не смыкает глаз. «Немцы ворвались в Минск! Они хозяйничают в Дзержинске. Их гарнизон совсем рядом. Как заставить себя поверить в это? Как жить?»
Не дают Анне Александровне покоя тяжелые думы. Больше всего думается о детях, об их судьбе. «Что-то станет с ними? Ада, правда, не маленькая уже, но это-то и беда. Угонят девчонку как рабыню в Неметчину. Уже вон, слышно, в Дзержинске многие хлопцы и девчата повестки получили с немецкой гербовой печатью. Ох, дочка, дочка! И как мне укрыть тебя? Как уберечь?..»
Не меньше тревожится Анна Александровна и за сына. «Удержать мальчишку дома нет никакой возможности. И где только день-деньской носит его нелегкая? Приходит оборванный, грязный, с горящими глазами. И ведь все молчит, хоть ты убей его! Давеча патроны в кармане обнаружила... Чует сердце, не доведут такие забавы до добра!»
С огарком свечи подходит Анна Александровна к кровати, где, натянув на голову ватное стеганое одеяло, спит Марат. «Хоть рубашку ему залатать»,— думает, ища глазами одежду сына. Но на спинке кровати ничего не видно, на стульях — тоже ничего. «Вот и не раздевшись лег». Анна Александровна осторожно приподнимает одеяло и отступает назад. Там, где должен был лежать сын, аккуратно расставлены три подушки.
— Негодный мальчишка! Адочка! Дочка! — Анна Александровна тормошит Аду. Та вскакивает с постели и долго ничего не может понять.— Ты видела Марата? Где Марат? О боже мой! Боже мой!
Сообразив наконец, зачем ее подняли, девушка начинает успокаивать мать.
— Ничего, ничего, мама. Прибежит он скоро, никуда не денется...
По всему видно: Ада и сама плохо верит в то, о чем говорит. Она явно растеряна, машинально достает со стула платье.
— Да куда же он мог запропаститься? Ведь кругом патрули.— Анна Александровна то подойдет к окну, вглядываясь в темень, то выбежит в сени, прислушается. А дочь уже надела платье и всовывает ноги в старые, разбитые туфли.
— А ты, ты-то куда?! — Голос матери срывается.— Куда, я спрашиваю?
Ада стоит молча, опустив голову. Ей трудно смотреть матери в глаза. Анна Александровна тоже молчит. Вот слышно, как со стороны дороги приближается гул. Он все нарастает, нарастает. И вот уже ясно различимы рокот моторов, лязг стальных гусениц. За все время, пока проходили танки, мать и дочь не обмолвились ни словом.
Анна Александровна опускается на стул, она уже успела взять себя в руки, лицо у нее спокойное, голос стал странно тихий.
— Я все... все вижу, дочка. И мне обидно. Вы скрываете от матери что-то. Вы не должны этого делать. Слышишь, Ада? Не должны! Ну, разве я не понимаю, какие могут быть у вас с Маратом секреты? Вы думаете: мать занята своим делом, мать слепая, ничего не видит. Ну, ответь мне, сколько этих самых гранат спрятано у вас под стожком во дворе? Зачем патроны захоронили на чердаке? И какая надобность ходить вам в рожь через дорогу?
Теперь Ада выглядела совсем беспомощной. «Значит, маме все известно! Значит, она давно уже наблюдает за нами. Запираться, скрывать что-либо от нее уже нельзя!..» Ада подошла к матери, осторожно коснулась рукой ее плеча:
— Видишь ли, мама... Ты только пойми. Ты должна нас понять. Я — комсомолка, так? Марат — он пионер. Пришли немцы, фашисты... Что нам делать? Мы должны бороться. А иначе ведь нельзя, мама. Ведь вот ты... ты тоже борешься...
Где-то совсем рядом прохлопало несколько выстрелов. Тут же залаяла собака. Еще два выстрела. Лай оборвался, и все умолкло. Ада заметила, что огарок в руке у матери дрогнул. Но Анна Александровна старалась казаться спокойной, голос ее звучал по-прежнему ровно и тихо.
— Ну, ну, я слушаю тебя, дочка.
— Так вот, я и говорю, что ты тоже борешься с ними, мама. Те командиры, из окружения которые пробились, не к кому-нибудь, а к нам, к тебе пришли. И ты переодела их, накормила. И если к нам снова кто-нибудь из окруженцев постучится, ты их накормишь. А иначе ты не можешь, мама.
Догоравшая свеча трещала, быстро бегали тревожные тени по деревянному потолку.
— Вот и мы с Маратом... Мы... Мы пока еще мало сделали. Но сейчас наступило такое время... В общем, очень ответственное. Ты спрашиваешь, зачем мы в рожь бегаем? Сначала мы там их телефонные провода перерезали, связь портили. Понимаешь? А вчера наткнулись на раненого. Он наш, командир. Он лежит в кустах, у дороги... уже несколько дней. Ему нужна помощь... Мне кажется, мама, что Марат сейчас около него... Анна Александровна быстро встала.
— Раненый, говоришь?
— Ага. Он уже несколько дней там лежит. Худой, заросший. Рана у него страшная...
Ада говорила и наблюдала за матерью, не спуская с нее глаз. Легко можно было приметить, как у Анны Александровны побледнели щеки, дрогнули губы. Так бывало всегда, когда мать что-нибудь сильно волновало. Анна Александровна молча прошла в другую половину хаты, взяла теплый пушистый платок. Некоторое время держала его в руках, что-то решая. Нако-нец привычным, скупым жестом накинула платок на голову, направилась к двери. В это время в сенях послышалась возня, чье-то тяжелое дыхание. Мать с дочерью замерли, напрягая слух. Чуть живое пламя свечи колыхнулось в последний раз и погасло. Кто-то вошел в хату.
— Мама,— послышалось в темноте,— запалите свет! Узнав голос сына, Анна Александровна заметалась по комнате.
— Куда же запропастились спички? Ада, ну чего ты стоишь? Посмотри в горенке. Нет, постой, они здесь, в моей кофте...
Зажгли свечу, и Анна Александровна на лавке возле двери увидела незнакомого человека. Во всяком случае, в полутьме трудно было различить, что за гость пожаловал к ней. Из сеней с ковшом в руках выскочил Марат, засуетился возле незнакомца:
— Дяденька, вот... попейте. Давайте я вас придержу. Опирайтесь на меня. Вот так... Так.
Подбежала Ада, стала помогать брату.
Анна Александровна поняла: это и есть «человек из кустов». Со свечкой в руке приблизилась она к лавке. Мужчина, поднявший голову и теперь смотревший на нее, был страшно худ. Давно не бритые, обросшие щеки ввалились, а губы в широких трещинах черны. Раненый шевелил губами, силясь что-то сказать. Анна Александровна подошла совсем близко.
— Вы... вы не серчайте, товарищи,— уловила она шепот.— Нескладно как вышло...
Раненый обессиленно опустил голову на грудь. «Где же я видела этого человека? — старалась припомнить Анна Александровна.— Вот и шрам на виске. И глаза знакомые...»
Словно бы очнувшись, она обвела растерянным взглядом детей.
— Чего же вы смотрите? Стоите без дела! Ада, доченька, неси теплой воды, там, в печи. А ты, сынок, помогай мне, придерживай его. Осторожней только... Осторожней!
Марат придерживал раненого за здоровое плечо, а с другого плеча мать начала снимать повязку. Собственно, то, что должно было предохранять рану, трудно назвать повязкой — несколько черных, пропитанных кровью лоскутьев, оторванных от гимнастерки. Когда Анна Александровна отдирала последний лоскут, раненый сильно дернулся, застонал.
Рана была большая, рваная: осколок мины или гранаты угодил в самое плечо. Ада, вернувшись с водой, вдруг побледнела, зашаталась.
— Не гляди, дочка, отвернись, раз плохо тебе,— посоветовала мать.— Марат, посмотри в горенке йод. Да достань чистую простыню.
Мужчина тихо стонал, когда Анна Александровна перевязывала ему плечо. Вдруг руки у нее дрогнули. Было ясно слышно — в наружную дверь стучатся. Минуту-две все стояли без движения, в нерешительности поглядывая один на другого. Стук повторился. Вздох облегчения вырвался из груди Анны Александровны, когда обнаружилось, что хлопала незапертая дверь в сенях. И надо же так! В суете никто не догадался запереть ее. А случись, вошел бы кто? Но раздумывать об этом было не время. Ада сбегала, накинула крючок на дверь, вставила крепкую дубовую задвижку в скобу.
Стянув с раненого сапоги, мать с сыном перетащили его на кровать, принесли из кухни молока и хлеба. Но раненый не хотел открывать рта. Он не то спал, не то был в беспамятстве.
— Пусть отлежится,— Анна Александровна накрыла гостя одеялом.— Пусть поспит. Теперь ему полегчает. Отойдите от него, оставьте в покое.
О сне никто уже не думал. Перейдя на другую половину дома, все сели за стол вокруг свечи. Только теперь мать могла хорошенько разглядеть сына.
— На кого ты похож? — нараспев, несердито проговорила она.— Полюбуйтесь, люди добрые.
На лице у мальчика не было чистого места. Удивительно, как еще грязь не залепила глаза. Стараясь хоть как-нибудь прихорошиться, Марат провел ладонью по ершистой голове. На клеенку с шумом посыпался песок. Хлопец вконец смутился, поднес к глазам ладони. Они были черным-черны и все в ссадинах.
— Через дорогу тяжело было,— как бы оправдываясь, пробубнил Марат.— На животе ползли... А к дому подбираться стали, пальба началась. Тут уж мы совсем в землю зарылись...
— Не по вас стреляли-то? — шепотом спросила Анна Алек-сандровна.
— Да, наверное, нет. А то бы... Раненый тихо застонал.
— Знаешь, мама,— Ада кивнула в сторону спальни.— Этого человека я, кажется, видела в нашем военном городке, когда в клуб ходила. Он — командир, товарищ Домарев. Помнишь, Марат?
Брат метнул на Аду осуждающий взгляд. Разве, дескать, можно про такое говорить так громко?
— Вот что, доченька,— тихо, но твердо сказала мать.— Этот человек -много лет живет в нашей деревне и никогда военным, а тем более командиром, не был. Согласны? Так и решим... Ну, а теперь пора и вам на покой. Идите поспите хоть чуток. Утро вечера мудренее.
А на дворе уже стояло утро. В белесоватые окна заглядывал в хату ранний дымчатый рассвет.
Командир Красной Армии, Иван Андреевич Домарев руководил в Станькове небольшой группой, в которой состояли и бывшие его однополчане, вырвавшиеся из вражеского окружения, и станьковские крестьяне, и, конечно же, Анна Александровна, ее дети.
Печатать и распространять листовки — это было лишь одно из многих дел станьковского подполья. Ночные взрывы и поджоги во вражеском гарнизоне — вот результат отличной работы группы Домарева.
Нашлись все же предатели...
О том, что их мать и Домарева гитлеровцы казнили, Марат с Адой узнали спустя много месяцев после казни.
«Только в лес! Только в отряд к партизанам!» — иной дороги брат и сестра не искали.
..Идет по зимней дороге маленький путник. У него боевое, немного даже грозное имя — Марат. Теперь домом хлопчику стал дремучий бор, а подушкой — еловые ветви. Лес словно бы оделся теперь штыками партизан, и сам парнишка стал «лесным бойцом». Нет пока что в отряде такого вездесущего пролазы, ловкого разведчика, как он, Марат Казей.
Вот он, совсем еще мальчишка, идет с нищенской сумой в самое логово фашистов — в Дзержинск, районный центр, где большой вражеский гарнизон. Марат хорошо знает расположение улиц и зданий, потому что бывал до войны в райцентре несколько раз: совсем недалеко от городка — его родная деревня Станьково. Там тоже хозяйничают гитлеровцы.
Чужим, неузнаваемым стал городок. Немецкая речь на улице, немецкие гербовые вывески на больших зданиях, немецкий флаг над райсоветом...
Перед школой нет уже легкой, красивой фигурки пионера-горниста. На его месте стоит прочная, крепко сколоченная виселица. Снег, выпавший за ночь, белым пухом лег на перекладину. Касаясь ногами острых сугробов, покачиваются на ней двое повешенных. На груди у каждого кусок фанеры, и на ней: «Я помогал партизанам».
На главной улице много гитлеровцев. Шагают, выпятив грудь, вытягивая, как цапли, ноги, надвинув каски на лоб. Приветствуют друг друга по-своему, выбрасывая правую руку вперед: «Хайль Гитлер!» У многих на рукавах паучьи фашистские знаки.
На какое-то время Марат даже забыл про свою роль: он вертел головой по сторонам, подсчитывая все немецкое, пока не наскочил на фашистского офицера. На рукаве у того мелькнул значок — череп и кости. Поднимая оброненную перчатку, гитлеровец брезгливо поморщился:
— Шволочь!
— Дяденька! — застонал Марат,— подайте что-нибудь! Дяденька!
Офицер прошагал дальше.
Теперь уже мальчик старался быть осторожнее; стонал жалобнее, приставал к каждому встречному-поперечному, меньше крутил головой.
...Через несколько дней партизанский отряд ночью здорово-«потрепал» фашистов в райцентре.
Успех был достигнут благодаря тщательной разведке Марата. А мальчик уже готовился в другую дорогу, более опасную и дальнюю: такова служба у партизана-разведчика. Тяжела она, ой как тяжела!
Только Марат и не искал легкого дела. Ходил в разведку и один, и вместе с опытными бойцами. Не боялся во всякую пору идти по заданию командира. Наряжался пастушком или нищим и отправлялся во вражеские гарнизоны, забыв про отдых, про сон, про боль в натертых, исцарапанных до крови ногах. И не было случая, чтобы маленький разведчик возвратился ни с чем, с пустыми, как говорят, руками. Обязательно порадует командование ценным известием, редким, трудно добываемым сведением о неприятеле. Марат узнавал, куда и по каким дорогам пойдут вражеские солдаты, в каком направлении будет двигаться очередная маршевая рота, спешно перебрасываемая к линии фронта. Он хорошо запоминал расположение немецких постов, помнил, где замаскированы вражеские пушки, расставлены пулеметы. Часто партизаны, возвращаясь после удачно выполненной диверсии или засады, хвалили паренька. Как-никак, а успехи лесных бойцов чаще всего зависели именно от хорошей разведки.
Разведка — сколько в одном этом слове!
...У шоссейной дороги, в непролазном кустарнике — трое партизан. А по шоссе с бешеной скоростью несутся тяжелые машины. Одна, другая, третья... В кузовах — фашистские автоматчики. Каждый грузовик сопровождает несколько мотоциклистов. Один из мотоциклистов приотстал от колонны. Машины скрылись за поворотом, а он еще только приближался к тому месту, где лежит в пыли стальной партизанский трос. И вот тут-то трос мгновенно поднимается, натягивается струной до уровня седока. На полном ходу мотоцикл налетает на преграду, ревет мотором, шарахается в сторону. Летит вышибленный из седла гитлеровец. Есть теперь у разведчиков отличный «язык»!..
Марат выскакивает на дорогу и хватает конец валяющегося там троса — бежит на другую сторону, к старой сосне.
Тем временем один из партизан укротил все еще рычащий мотоцикл, свез его подальше в кусты, другой быстро обезоружил и уволок в гущу кустов фашиста.
Пролетели считанные минуты, и новая колонна вражеских машин показалась невдалеке.
— Прячься, Марат! — кричат боевые друзья мальчишке, который все еще на другой стороне дороги.
Зажмурив глаза, Марат притиснулся к холодному придорожному камню. А рядом, в пяти метрах, проносятся громоздкие семитонки. Одна... вторая... третья...
Паренек чувствует, как сильно дрожит под ним земля от проносящихся грузовиков. Слышит запах перегоревшего бензина... Когда же конец?!
Внезапный сухой треск автоматов заглушает рев машин. Пули ударяются о камень и отскакивают от него. Стоя в кузове, вплотную друг к другу, автоматчики стреляют по сторонам — просто так, для самоуспокоения. Марат теснее прижимается к спасительному валуну.
— Сюда! Скорее! — слышит он в наступившей тишине голоса товарищей. И птицей перемахивает опустевшее на какую-то минуту шоссе.
Партизаны долго ощупывают мальчишку:
— Цел?! Невредим?!
...Другая дорога. Недалеко от деревянного мостика, в лощине — двое: Александр Райкович и Марат. Партизаны вытащили поперечную доску из моста и вот теперь, притаившись, ждут... Лежат уже несколько часов. Что поделаешь: «Добыча ловца не ждет, — говорят, — ловец ее поджидает». Два раза хлопцев промочило дождем, дважды солнцем просушило, пока не по-дошла легковая машина. Вся так и поблескивает лаком и никелем!
Увидав широкую щель, шофер остановил автомобиль, вылез из кабины и... больше влезть в нее уже не смог: Марат стрелял всегда наверняка.
Так Александр с Маратом стали обладателями штабной машины. Прямо на ней прикатили в партизанский лес, доставили ценнейшие сведения о неприятеле.
А на другой день по отряду имени 25-летия Октября был объявлен приказ командования. В нем — благодарность партизану Казею Марату. «За проявленную отвагу, за инициативу и четкое выполнение приказов...» И теперь еще нельзя читать без волнения партизанские документы тех суровых лет.
Выцветший от времени тетрадный листок — «наградной лист»! В нем говорится, что разведчик бригады имени Рокоссовского Казей Марат Иванович, рождения 1928 года, по национальности белорус, представляется к награде — медалью «За отвагу». Здесь же читаем: «Марат Казей, несмотря на молодость, проявил себя настоящим патриотом Родины. Всегда Марата ставят в пример бойцамгпартизанам. Выдержанный, смелый. Неоднократно участвовал в боях.
9 января 1943 года участвовал в бою в Станьковском лесу. Будучи ранен в руку, не отстал от своих товарищей. С призывом «Вперед!» пробивался сквозь огненное кольцо...»
* * *
С бывшим партизанским комбригом Николаем Юльяновичем Барановым мы едем на родину Марата, в село Станьково. Баранов нежно, словно чью-то мальчишескую голову, поглаживает свежую газету, лежащую у него на коленях. В ней указ: «За особые заслуги, мужество и героизм... звание Героя Советского Союза».
«Трудная весна была у Маратика и в сорок третьем,— вспоминает Николай Юльянович.— Стояли мы тогда в деревне Румок...»
Накануне 8 марта в Румке шла подготовка к празднику. В помощницы главной поварихе Анне Марковне Яблошевской из первой роты направили двух женщин. Печь в хате, возле которой «колдовали» стряпухи, казалось, расточала тепло на всю «партизанскую столицу». Хлопцы, возвращающиеся с какой-либо операции, поворачивали носы в сторону кухни, откуда доносились запахи жареных шкварок и чесноковых колбас.
Давно уже не носили люди в душе такого по-настоящему праздничного чувства. В сводках Совинформбюро, регулярно печатавшихся в «Ленинской правде», пестрели названия знакомых мест, освобожденных Красной Армией. Партизаны знали: по соседству с ними действует еще одна бригада, а рядом с ней — другая, что вся белорусская земля превратилась в единый партизанский лагерь и оккупанты в нем чувствуют себя прескверно.
Все это и создавало радостное настроение. Радостное, но не беспечное: бдительности терять нельзя было ни на минуту. По-прежнему ходили на боевые посты партизанские дозоры. Как и прежде, не расставались с оружием люди, не дремали часовые. Несла свою службу партизанская разведка. Утром восьмого марта по ее донесениям стало известно: в Румок по разным дорогам, а где и полем, направляются большие группы женщин. Многие несут детишек на руках. «Опять, гады, где-то деревню спалили! — решил командир, получив такое известие.— А может, к нам на праздник?» Так или не так, приказано было освободить для детей самые теплые хаты, а Анна Марковна получила заказ на новое блюдо — гречневую кашу. И непременно с молоком!
Первые гостьи уже виднелись у леса, когда к штабу на взмыленных конях подлетели трое связных: «Товарищ командир! Подходят не женщины — переодетые немцы! Тревога! Тревога, товарищи!»
Конники понеслись вдоль деревни, поднимая бойцов. Впереди галопом скакал Марат на своем Орлике. В седле мальчик держался как влитый. Полы его широкой, не по росту, шинели развевались на ветру. Казалось, конь летит на крыльях.
Немного времени нужно было партизанам, чтобы приготовиться к бою, и все же никто из командиров не решался первым крикнуть: «Огонь!» А может, недоразумение, ошибка? Ведь хорошо видны люди в платках и юбках у перелеска! Командир роты Аскерко предупреждает своих ребят:
— Первый залп вверх... Слушай мою команду! Пли!
И тут же «женщины» попадали в снег. Попадали так, как это могут делать лишь хорошо обученные солдаты. Распеленали они и своих «младенцев», превратив их в пулеметы и минометы. Аскерко не успел выкрикнуть вторую команду — упал словно подрубленный, обливаясь кровью.
Над Маратом несколько раз проносились свинцовые шмели, пока доскакал он до штаба — хаты, ставшей командным пунктом разгоравшегося боя. Укрыл Орлика за углом. Здесь же беспокойно топтались еще две оседланные лошади. Их хозяева, связные партизаны, лежали рядом с командиром бригады Барановым, вплетая своими автоматами в разраставшийся гул длинные строчки.
Марат, скинув с плеча автомат, быстро пополз к комбригу. А немцы уже начали забрасывать деревню минами. Невиданным факелом вспыхнула старая мельница, загорелись крайние хаты. Из-за грохота и свиста Марат не слышал голоса комбрига, который что-то говорил связному. Но вот тот повернулся, пополз к лошадям. Вскочил на своего коня и чуть ли не с места пустил его в карьер. Перелетев небольшую ограду, конь понес связного полем к сосновому бору. Вражеские пули секли это поле во всех направлениях.
Вряд ли конник успел преодолеть и половину пути. Падая, он зацепился ногой за стремя, и конь долго тащил связного за собой. Потом рухнул в снег и конь.
Марат быстро смекнул, куда был послан партизан. В семи километрах от Румка стоял отряд имени Фурманова. «Вот кому ударить бы по немцам с тыла! Надо фурмановцам обо всем сообщить!» Мальчик уже хотел было ползти к Орлику, но Баранов увидел его:
— Вернись, Марат! Немедленно в укрытие!
Почему-то за лучшее укрытие мальчик счел невысокий снежный бруствер, за которым лежал комбриг и в который то и дело вонзался свинец. Проворные пули рыскали повсюду.
Подползая к Баранову, Марат слышал, как второй связной просил:
— Дозвольте мне, товарищ комбриг. Я попробую... Много так наших немец-то покладет. Дозвольте!
Лишь только всадник выскочил из деревни, партизаны ударили по фашистам изо всех пулеметов, чтобы огнем прикрыть смельчака. Однако и тому не суждено было преодолеть поле.
Горело уже десятка два хат. Из-за черного густого дыма Баранову трудно было наблюдать за боем. Но по выстрелам и разрывам можно было определить: не сладко приходится партизанам. Санитары уже подтащили к штабу и укрыли за его стенами человек восемь раненых.
Один молодой партизан, разодрав зубами телогрейку и оторвав рукав рубахи, начал сам перевязывать себе рану на левой руке. Время от времени раненый брал правой здоровой рукой горсть снегу. Комок сразу становился красным, потому что и здоровая рука была в крови. Парень жадно ел красный снег.
Рядом, свесив с самодельных носилок руки, лежал без шапки дедушка Макарыч. Ни кровинки не было в его лице. Полуоткрытыми, безжизненными глазами смотрел старик на лес, в который нужно было кому-то проскочить. Во что бы то ни стало!
Не спрашивая ни о чем командира, Марат решительно пополз к своему Орлику.
— Подожди, хлопец! — Баранов глянул мальчишке в глаза; были они не по-детски суровы, но спокойны и решительны.— Береги себя, слышишь? Береги, родной... Скачи прямиком, так вернее будет. Мы тут тебя прикроем... Ну, давай руку.
Протянув руку, Марат почувствовал, как к его горящему лицу крепко прижалась колючая щека, сухие жесткие губы.
— Сынок!..
Стреляя по врагу, командир то и дело поднимал голову, чтобы глянуть на поле, по которому летел крылатый конник. Всадника почти не было видно. Он прижался к конской шее, словно сросся с ней. Черные султаны взрывов поднимались то впереди, то позади коня. До спасительного леса оставались уже считанные метры, когда Орлик внезапно споткнулся. Сердце у комбрига сжалось. Похолодев, закрыл Баранов рукой глаза: «Все!» Но вот он снова глянул на поле: «Да нет же! Нет!» Конь продолжал во весь опор нестись вперед и вперед. Рывок! Еще рывок!
И все, кто наблюдал за Маратом, закричали «ура!» в честь его победы.
...Когда в тылу у гитлеровцев внезапно появились конники отряда Фурманова, фашистский «маскарад» можно было считать оконченным.
И все же бригаде пришлось покинуть спаленное немцами село. Из донесений разведчиков стало ясно: немецкое командование решило двинуть на «партизанскую столицу» очень крупные силы, прибывшие с фронта.
Похоронив погибших товарищей, отряды ушли в глухие леса.
* * *
Всякий раз, когда уходили «на работу» подрывники во главе с Михаилом Павловичем Пекарским, бывшим станьковским учителем, Марат провожал их завистливыми глазами. Давно грезилось ему сходить с Михаилом Павловичем на «железку». Но где там! Учитель и слышать об этом не хотел. Хоть он, может, и не сомневался в храбрости юного партизана, но все время отказывал Марату, ссылаясь то на его неподготовленность, то на другие причины. А Марат чувствовал, знал: не решается учитель брать его на такое ответственное дело без позволения на то командира бригады. Наконец мальчик рискнул отправиться со своим прошением к самому товарищу Баранову.
После недавнего сражения Николай Юльянович иначе и не называл мальчика, как сынок. Вот и на этот раз встретил он Марата в своей землянке приветливо. С явным удовольствием оглядел его маленькую, складную, подтянутую фигурку. И теплые веселые искорки зажглись в усталых глазах командира. Он порывисто поднялся, широко расставив руки, шагнул на-встречу дорогому гостю, словно собирался схватить, подбросить его.
— Ого, какой ты!.. Заходи, сынок! Давно же ты не бывал. А у меня веселые новости для тебя припасены. Да присядь, посиди!
Марат стянул с головы шапку, опустился на краешек скамьи.
— Ну, не стану тебя мучить, а доложу все сразу и коротко, по-военному...— Комбриг присел рядом с Маратом, положив руку ему на плечо.— Есть сообщение, что Ада, сестренка твоя, жива. Здоровье ее идет на поправку. Московские хирурги протезы ей сделали — танцевать можно. Ну, ей-то, положим, танцевать еще рановато, а тебе не грех и сплясать гопака. К правительственной награде тебя, сынок, представили. Сегодня ночью отправили списки и все документы в Кремль.
Марат не промолвил ни слова, только глянул ясными широко открытыми глазами на командира, зарделся горячим румянцем.
Пожалуй, Марат пожалел, что сегодня у штабной землянки вместо деда Алеся дежурит другой партизан. А то бы сейчас можно было деду обо всем рассказать. Видя, что мальчишка ерзает иа скамейке, Баранов сам предложил:
— Слетал бы ты, сынок, в отряд, позвал ко мне ротных.
В этот день Марат облетел всех своих друзей-товарищей. Побывал у разведчиков, в оружейной мастерской и, конечно же, к деду Алесю заглянул. Сначала сообщал им:
— Ада наша в Москве Лечится! — А потом поспешно говорил, что в Москву послали на самолете список самых храбрых партизан: — Может, орденами да медалями их наградят!
Дед Алесь, усердно чистивший свое старенькое ружьишко, встретил такую новость не то чтобы с радостью; скорее это было большое раздумье о той великой чести, что выпала партизанам.
— На мою думку,— сказал дед, зализывая кончиком языка большую самокрутку,— и тебе бы, внучек, треба какую-ни-то награду... Худо-бедно, а медаль треба бы.
— А это уж начальству видней,— густо залился краской Марат.
Дед зашевелил дремучими бровями.
— А я, что же, выходит, не начальство?! —Он молодцевато встал, выставив вперед бороду.— Как же ты смеешь такре говорить? Зараз прикажу вернуть самолет.— И залился беззвучным стариковским смехом, бодая внука рогатиной растопыренных пальцев.
Повстречав поздно вечером у штабной землянки своего учителя, Марат только тут вспомнил, по какому делу ходил днем к командиру бригады. «Что это Михаил Павлович такой озабоченный? — подумал он.— Не иначе, новое задание получил». И Марат опять атаковал главного минера, пуская в ход свои прежние доводы, которые должны были в конце концов убедить учителя, что мальчишке просто необходимо пустить под откос хотя бы один вражеский поезд.
— Пристал ты ко мне, как репей, ей-богу! — улыбнулся минер.— Вот идем сейчас к товарищу Баранову... Что он решит...
Однако и от Михаила Павловича зависело многое. Он повернул разговор так, что Баранов ответил:
— Что ж, я не возражаю.— И, обращаясь уже к Марату, сказал: — Ты, сынок, передай своему взводному наше решение и собирайся. Дорога у вас впереди нелегкая.
Диверсионная группа составлена была из девяти человек, не считая Марата.
Всю дорогу приходилось маскироваться, бесшумно пробираясь мимо вражеских постов и застав. Подрывники умело обходились с компасом и картой. Так умело, что Марат в душе позавидовал им.
На второй день пути группа вышла к деревне Глубокий Лог. Там находилась одна партизанская явка. Чтобы двигаться дальше, необходимо было получить сведения у связного, который, разумеется, не подозревал, что в километре от деревни в кустах притаились партизаны. Идти в Глубокий Лог днем было слишком рискованно, а ждать до темноты — значит, потерять часов шесть.
И тут Марат неожиданно предложил: «Я схожу». Скинул свою шинель и, оставшись в телогрейке, вытащил из рюкзака лапти с онучами, изодранный треух. Все это Марат прихватил с собой на всякий случай. Подрывники повеселели.
— Молодчина, Марат!
Быстро переодевшись, мальчик смело пошел в тихую, безлюдную деревню. Партизаны не выпускали его из виду, готовые в любую минуту прийти на выручку. Но все обошлось хорошо. Через полчаса Марат возвратился к своим товарищам.
— Михаил Павлович, через Глубокий Лог давеча группа эсэсовцев проезжала. Человек сорок. Немцы в Васильевне теперь. На Мостищи идти нельзя: дорога охраняется полицаями. На Слободу дорога тоже закрыта: засады.
Из донесения разведчика подрывники поняли: шагать и шагать им теперь обходными путями.
Шли партизанским шагом — гуськом, на расстоянии двух-трех метров друг от друга, ступая точно след в след. Марату приходилось прыгать, чтобы угодить в след.
Апрельская ростепель сильно затрудняла продвижение. Отощали сугробы. Снег на дорогах стал водянистый — хоть выжимай. В лесу он был зернистый и сыпучий, как песок. И ноги часто проваливались до самой воды.
Следы, что оставляли за собой партизаны, уже не заметались ветром, не засыпались порошей. Напади фашист на такой след — и дело могло обернуться совсем невесело. Так чуть было и не получилось, когда на зорьке второго дня пути партизаны вышли из леса на дорогу. Пройдя по давно не езженому шляху километра три, они свернули в густой ельник.
А примерно через полчаса на дороге показалась тройка лошадей, запряженная в сани. Лошади остановились недалеко от того места, где партизаны сошли с дороги и двигались вдоль кустарника. Высыпавшие из дровней полицейские внимательно изучили свежие следы, потом цепью начали прочесывать дальние от дороги кусты и лес вокруг хутора. Полицаи прошли в двадцати метрах от партизан. Они, конечно, не могли догадаться, что Пекарский приказал вернуться в тот же ельник, который подрывники только что миновали. А когда в полицейском отряде сообразили, что их надули, партизаны были уже далеко: мчались на оставленной у дороги немецкой тройке. Отмахав с десяток километров, хлопцы пустили разгоряченных коней одних по большаку, а сами круто повернули в сторону.
Марат не переставал восхищаться Михаилом Павловичем: «Да, у них работка веселая! И сколько выдержки, выносливости нужно тут!» Как бы прочитав мысли Марата, учитель проговорил:
— Вот так-то, Марат. Иной раз, чтобы пустить под откос поезд, нам нужно потратить одну-две минуты на заминирование полотна и двое суток на то, чтобы к нему подобраться. Осторожность, брат ты мой, наше первое правило.
Учитель сорвал бархатистую почку вербы, растер между пальцами. Вдохнул всей грудью.
— Весна!..
На лесной вырубке, где остановились партизаны, на пнях вместо зимних снеговых шапок лежали ледяные подтаявшие снизу «мячики». «Верно, весна...— подумал самый юный из подрывников.— И тишина такая бывает ранней весной...»
Вечером в этой тишине Марат расслышал дальний гудок паровоза. Мальчишка просиял. Но один из подрывников, оставшийся вдвоем с ним в лощинке, недалеко от опушки, предупредил:
— Подожди еще радоваться-то.
У возвратившихся из разведки хлопцев были угрюмые лица. Выслушав их донесение, учитель приказал:
— Проверить снаряжение! Чтобы ни единого звука. Шептаться тоже запрещаю. Следите за моими сигналами!..
Время от времени в вечернее небо взлетала ракета, освещая всю округу. Тогда хлопцы падали на том месте, где заставал их выстрел: в снег так в снег, в лужу так в лужу. В одном из вынужденных приземлений Марат больно повредил себе руку, но не вскрикнул. В другой раз, лежа на талом снегу, мальчик ясно услышал метрах в десяти немецкую речь.
Шум двигающихся составов, паровозные гудки были слышны совсем близко. И если бы идти нормальным шагом, то до железной дороги можно добраться через двадцать минут, самое большое. Партизаны же смогли покрыть оставшееся расстояние только за три часа. Снежно-ледяная корка топи, по которой двигались теперь подрывники, гнулась под ногами. Иногда она не выдерживала, и учитель, тащивший рюкзак со взрывчаткой, проваливался по колено в вязкую торфяную жижу. Раз, засмотревшись, угодил в ледяную гущу Марат. Все тело свело судорогой, и в сапоги проникла колючая, как гвозди, вода.
— Ничего, Марат! Крепись,— утешали хлопца подрывники, стуча от холода зубами.
Становилось все холодней. Лужи застывали, и лед громко хрустел под ногами. Мокрые ветви обмерзли. Когда партизаны отводили их рукой, они звенели. И как ни пытались хлопцы идти без шума, каждый шаг сопровождался хрустом и звоном.
Спина у Марата стала мокрой от пота, ноги, донельзя ослабевшие, просто подкашивались. Но думал он только об одном: «Скорей бы взорвать».
Каким же счастливым показалось мальчику то короткое мгновение, когда из своего укрытия увидел он наконец сноп огненных искр, вылетевших из трубы пыхтящего локомотива! Кто-то крепко стиснул ему локоть. Марат обернулся и увидел, вернее почувствовал, рядом Михаила Павловича.
— Скоро уж,— шепнул на ухо учитель.
Хлопцы то исчезали куда-то, то, тяжело дыша, выныривали из темноты. Наконец один из них передал Пекарскому что-то в руки и лег. Рядом расположились остальные партизаны.
Подрывники лежали в своем укрытии примерно час; за это время в сторону Минска прогромыхали три эшелона и в обратном направлении столько же. Всякий раз с приближением состава сердце у Марата сжималось. Вот-вот грянет взрыв! Но проходил эшелон за эшелоном, а минеры почему-то не взрывали их.
За полтора года, миновавшие с тех пор, как сколотились в отряде курсы подрывников, техника у диверсионных групп стала намного совершеннее. Партизаны теперь вели подрыв с помощью шнура и электропровода. Это позволяло им производить взрыв под любым вагоном эшелона и в любое время. Потому-то Михаил Павлович и медлил, прислушиваясь к шуму поездов. У него было достаточно опыта, чтобы по стуку колес и сопенью паровоза определить, насколько это важный эшелон.
Вот с запада снова донесся шум большого состава. Пекарский насторожился.
— Так,— произнес он полушепотом, а Марату почудилось, будто его командир громко крикнул.— Так... теперь можно.
— Марат, держи-ка,— протянул мальчику подрывную машинку, от которой тянулся провод к минам.— Когда скажу,— крутнешь ручку. Как я тебя учил...
Поезд шел на большой скорости, но Марату казалось — ползет черепахой. Никогда еще не переживал он таких волнующих, напряженных минут. От нетерпения спирало дыхание в груди.
Вот меж деревьев едва зажелтел «глаз» паровоза. Из его поддувала, освещая снег розоватым светом, сыпались угольки. Судя по стуку колес, помчались вагоны, тяжело груженные платформы. Ясно слышно, как постукивают на стыках колеса, ведя свой извечный счет: «Раз-два-три... Раз-два-три...» Рявкнул гудок паровоза, и почти одновременно Михаил Павлович крикнул:
— Давай, Марат!
Мальчик со всей силой повернул рукоятку подрывной машинки. Короткая вспышка озарила платформы и стоящие на них орудия. Гул пронесся по лесу. Затем скрежет металла, треск ломающегося дерева.
Горячей воздушной волной Марата слегка оттолкнуло назад, но он снова подался вперед, не отрывая взгляда от железнодорожного полотна. Вагоны катились под откос, натыкаясь один на другой.
— Отходи!
Учителю пришлось чуть ли не силой оттаскивать Марата, забывшего об опасности.
— Отходи!
Пробираясь цепочкой к условленному месту, партизаны отчетливо слышали вопли искалеченных фашистских солдат. Густой пар, валивший из разбитого паровоза, покрывал всю округу. Пахло, как в прачечной. Двигались подрывники в горячем «тумане».
Когда же, передохнув несколько минут, они взяли направление на лагерь, фашисты открыли беспорядочный огонь.
Радостное возбуждение не покидало Марата всю дорогу.
Вспомнились мать и Ада. «Сегодня я отомстил за них!» — думал Марат, легко шагая за Михаилом Павловичем.
А учитель точно видел под талым снегом весь лабиринт лесных тропинок. Выбирал из них самые короткие.
Под сапогами хрустел ледок. Подмораживало. Опять хотела взять верх зима. Но уже видно было: весна скоро осилит ее!
* * *
И осилила!
...Словно зеленым пухом обсыпаны деревья в лесу. На больших пораненных березах — бледно-розовые подтеки молодого весеннего сока.
Следуя на Орлике за Михаилом Лариным, начальником разведки штаба бригады, Марат строго придерживался дистанции «в две лошади». Михаил вполголоса напевал давнюю, знакомую песню: «Если завтра война, если враг нападет...»
...Тихо-тихо. Слышен даже шелест птичьих крыльев над головой. Вот налетел густой плавный ветер, раскачал верхушки деревьев и прорвался сквозь ветки, овевая лицо ароматом весеннего цветения. Зарябили под ветром круглые лужицы с настоявшейся в них темной, как чай, талой водой.
«Вот я и опять в разведке...» — Подумав об этом, Марат еще больше приосанился, крепче сжал в руке повод.
От выступившей из-под снега земли плывет едва уловимый аромат. Пахнет молодыми побегами, прошлогодней листвой.
Хорошо бы сейчас снять автомат, отстегнуть от пояса тяжелые гранаты, скинуть шапку и поваляться на нежно-зеленой травке! Хорошо бы долго-долго смотреть в бездонное небо, по которому плывут на север гусиные караваны. Хорошо! Но Марат привык уже многое запрещать себе. Мальчик лишь расстегнул пуговицу на узком воротничке гимнастерки, сдвинул на затылок кубанку, из-под которой выбились, зашевелились на ветру мягкие льняные волосы. Присмотреться к Марату — заметишь: подрос он крепко, стал настоящим партизаном.
Пока Марат и Ларин пробирались по заросшей нежной молодью просеке, заметно стемнело. Полился теплый дождь. Конники выехали на лесную опушку, и Ларин тотчас умолк. Лицо его сделалось суровым, глаза сузились.
— На-ка, глянь,— протянул начальник разведки бинокль своему напарнику.— У тебя глаза позорче.
Хоть и сгустились сумерки, Марату все же удалось разглядеть лежавшую впереди деревеньку Хороменское. По всей вероятности, фашистов в ней не было. И все-таки Ларин решил переждать до полной темноты, чтобы незаметно пробраться в село.
— Там мы с тобой, Марат Иванович, передохнем малость,— говорил он.— Лошадей покормим.
Разведчики надеялись получить в деревне кое-какие сведения от связного Игната Фомича, отличавшегося среди многих других партизанских помощников редкими знаниями вражеских тайн. И надо было еще вручить Фомичу пачку свежих листовок. У Ларина с Маратом набиты карманы и пазухи этими листовками. Жители многих мест уже прочитали о зверских злодеяниях врага. Завтра про это должны узнать в Узденском, в Дзержинском районах.
А дождь все расходится. Разведчики давно спешились и стали под старую ольху, хотя ее молодые листочки совсем не укрывают от воды. Теплыми мутными ручейками сбегает она с шапок прямо за воротники.
— Прохладно все же в нашем лесном царстве,— говорит Михаил.— Ты озяб?
— Что вы! — Марат нежно проводит ладонью по бортам новой, не обмятой еще шинели.— Шинелька-то какая,.. Потеплее вашей стеганки будет.
Новую шинель скроила Марату Анна Марковна и преподнесла как подарок к празднику Первомая.
Вспоминая, как отплясывал дед на празднике, как пели хором «Партизанские отряды занимали города», Марат забылся и сильно вздрогнул, когда Ларин тихо сказал:
— Ну, нам пора.
Деревушка, сдавалось, вымерла: ни звука, ни огонька. Но разведчикам известно: тишина бывает обманчива, особенно в ночи. И они прислушиваются к тишине, всматриваются в темноту до боли в глазах. Марат нащупывает гранаты за поясом, а Орлик ступает осторожно, словно понимает: он — в разведке.
Гумнами подъехали к одной хатенке, ничем не выделяющейся среди десятка других серых слепых хат.
Михаил трижды стукнул рукояткой плети по наличнику. Тишина. Слышно даже, как стекают с соломенной крыши дождевые струйки на землю. Ларин настойчивее постучал в дверь хаты. В темном окне проплыл огонек свечи, и дверь отворилась.
— Мудрено тебя разбудить, Фомич,— вместо приветствия сказал партизан.
Старик, стоявший на пороге, закашлялся, пригораживая согнутой ладонью свечу.
— Думал, они, поганые,— сквозь кашель отвечал дед.— Я уж решил было в лес податься...
Только теперь Михаил обратил внимание, что Фомич стоит перед ним в синих домотканых портках, овечьем треухе, полушубке и валенках с калошами.
— Тебя-то я нонче не ждал... Да заходите в хату, чего мокнете?..
Партизаны вошли, сели на лавку, но раздеваться не стали, только шапки сняли. Достав с печи полушубок, хозяин постелил его на лавку. Принес цветастую подушку. Молча вытащил из печи чугунок, бережно опустил его на стол.
— Попотчевать вот, хлопцы, вас нема чем. Бульба вот... Поешьте уж, поешьте трошки. Вот солоница. А я пойду покудова коням что-нибудь брошу...
Ларин вынул из чугуна пару нечищенных картофелин, положил одну перед Маратом. Есть мальчику не хотелось. Веки слипались сами собой. Дрема так и клонила к взбитой подушке. Заметив, что его дружок клюет носом, еле сидит, Михаил предложил:
— Приляг, Марат, сосни. А мы тут с Фомичом потолкуем... Не раздеваясь, мальчишка как сноп повалился на сладко пахнувший кислой овчиной и печеным хлебом хозяйский кожух. Проснулся Марат от сильной тряски. Ларин с Фомичом тормошили его.
— Скорее! Немцы!
Марат вскочил на ноги, нашарил автомат.
— На коней — и к лесу! — командовал Михаил.—Держи прямо к бору! А я правее!
Низко пригнувшись к конской гриве, Марат смотрел только вперед, на зубчатую оборку леса, чуть вырисовывавшуюся в предрассветной мгле. Как далеко была сейчас эта живая, зеленая броня партизан!
Вдогонку уже летели вражеские пули. Торопливо забил за спиной пулемет, и Орлик под Маратом вздыбился, рухнул на землю. Не чувствуя боли от падения, Марат побежал по полю к кустам. Они были совсем близко, высокие, густые. «Только бы добежать!»
Но оставшуюся сотню метров мальчик уже полз, потому что свинец свистел над самой головой.
За кустарником оказалась ложбинка. Мальчик сполз в нее. Прижавшись щекой к земле, он жадно дышал — старательно и, глубоко, будто пил воду из родника. Сердце колотилось так, что казалось, оно застряло где-то в горле. Не отрывая глаз от поля, Марат вытащил из-за пояса обе гранаты, положил их перед собой. До леса уже ни за что не добежать — это мальчику было ясно.
Пелена тумана стала жиже, и в ней уже различимы были серые фигуры.
Еще несколько минут — и гитлеровцы будут совсем рядом.
Несколько минут. Как это много! Даже секунды проходят долго, томительно долго.
Сжимающие автомат руки Марата вспотели, на лбу выступила испарина. Мальчику казалось: гитлеровцы стоят на одном месте. Между тем они двигались. Медленно и молча приближались враги к укрытию юного партизана.
Думал ли в ту минуту Марат о себе? Пришло ли мальчишке в голову, что он один, а гитлеровцев много и что он может сейчас погибнуть? Нет! Марат видел перед собой врага, и ни на минуту не сомневался, что будет драться с ним. И еще мальчик видел впереди давно не паханное поле, покрытое младенческими язычками травы, и ольховый куст, и одинокую сломанную березку...
Как никогда раньше, всем своим существом мальчишка ощутил: и поле, и куст, и березка — все это его, родное, без чего и жить и дышать нельзя. И Марат решил отстоять этот небольшой клочок родной земли.
Он оглядел рассыпавшуюся, но все же густую цепь идущих в полный рост немцев. Фашисты приблизились настолько, что по их зеленым мундирам можно было определить: кто солдат, а кто офицер. Офицер вышагивал чуть впереди. Марат долго целился в него.
От возбуждения руки у мальчика дрожали, и он несколько секунд никак не мог взять фашиста-на мушку. «Спокойно, спокойно!» — твердил Марат.
У юного партизана была еще надежда, что вот сейчас вместе с ним жахнет по фашистам еще один автомат. Не знал Марат, что Ларин не успел доскакать до леса, что убит он посреди поля.
Выстрелив, Марат прислушался. «Нет, я остался один,— понял он.— Надо экономить патроны». И снова выпустил короткую автоматную очередь.
Напуганные птицы взлетели над рощей, закричали тревожно.
Несколько гитлеровцев упало, а остальные шли, не останавливаясь, не залегая. Шли во весь рост, равномерно, как заведенные, не стреляли и были уже совсем недалеко от сломанной березки. Офицер по-прежнему впереди.
Марат снова прицелился в него. «Спокойнее, спокойнее!» На этот раз автомат, казалось, застрочил сам, злобно и метко. Фашисты ткнулись в землю. А когда поднялись, офицера среди них уже не было. Теперь солдаты побежали вперед, подстегивая себя дикими криками, ругательствами. И снова Марат припал щекой к дрожащему автомату. Точно сама ненависть направляла на фашистов его ствол.
Взмахнув руками, упал навзничь солдат, успевший добежать до березки. Грузно сел на землю другой.
Автомат внезапно смолк. Кончились патроны! Только теперь до сознания мальчика дошло: «Враги хотят взять меня живым!»
Вот гитлеровцы уже обходят кустарник с двух сторон... Ясно слышны хриплые гортанные голоса: «Сдавайся! Русс, сдавайся!»
Марат выждал, пока фашисты подбежали совсем близко, и швырнул гранату. Раздались стоны и вопли раненых. Теперь Марат поднялся во весь рост и шагнул навстречу врагу:
— Берите меня! Ну! Берите же! Скорее! Скорей!
В руке мальчик зажал вторую гранату, выдернув из нее предохранитель.
Чувствуя, что пуля может сразить его раньше, чем разорвется поднятая над головой граната, Марат ринулся к сгрудившимся опешившим гитлеровцам... В самой гуще врагов раздался взрыв! Столб пламени взметнулся в воздух... Полетели вверх немецкий каски, ружья...
Уцелевшие фашисты кинулись прочь, боясь оглянуться. Им все казалось: вот-вот поднимется мальчишка, снова застрочит из автомата или бросит гранату.
...Граната, сжатая в руке у мальчугана, разорвалась майским утром сорок четвертого года, незадолго до освобождения, до победы.
После взрыва долго не могли успокоиться напуганные птицы, тревожно кричали в роще.
...На том месте, где «держал оборону» юный партизан-разведчик, снова весна. Над вспаханным полем легкий весенний дымок. Птицы хлопочут о чем-то в голой еще роще. Березы... Многие из них, говорят, были поранены в войну. Но все зажило. Помнят ли березы юного партизана?
Люди помнят. Недавно жители окрестных деревень, взрослые и ребятишки, поставили памятник-обелиск там, где партизаны подобрали своего любимца.
* * *
...В весело зазеленевший Станьковский парк пришел отряд минских пионеров. Здесь у них — большой привал. Дружно потрескивают сучья на костре. Много километров прошагали ребята, чтобы взглянуть на этот старый парк, на реку и на хатку за рекой. В этой хатке жил тот самый мальчик, что в свои мальчишеские годы стал Героем и отдал жизнь за родную землю. Здесь же, недалеко от дома, он и похоронен. Над могилой шепчутся о чем-то своем молодые деревца.
Марат Казей... Это имя на белых пилотках пионеров. Имя Марата — имя всего пионерского отряда.
Утром полевой дорогой, которую наверняка топтали и босые ноги Марата, отряд ушел в «партизанский лес». Возвращались маратовцы на свою базу, в село Станьково, под вечер. Солнце тихо садилось за зубчатым бором. Ребята снова пришли на могилу и положили там синие колокольчики и белые ромашки. После они стояли в очереди у колодца, у дома Марата Казея, чтобы выпить кружку удивительно вкусной воды.
Марат, маленький легендарный герой. Когда перед боем он слышал святые слова: «Родная земля», то вставали перед ним, наверное, и криничка со студеной водой, чистое бирюзовое небо, молочный цвет земляники или тихий закат.
И надо самому увидеть все это, чтобы полюбить и понять...
* * *
Когда был закончен этот очерк, к нам в Белоруссию пришла волнующая новость. Совет Министров РСФСР постановил присвоить одному из морских транспортных судов, строящихся в Германской Демократической Республике, имя пионера-героя Марата Казея.
Совсем уже близко то время, когда уйдет в свое первое плавание корабль, на мачте которого — флаг нашей Родины, а на борту — имя юного героя, прославившего Родину свою и ее Красный флаг.
Большого, счастливого плавания тебе, «Марат Казей»!
Вячеслав МОРОЗОВ
