Бородин Т.С. |
Солнце палило нещадно. Идти было невмоготу. Ныли растертые мозоли на ногах. Ломило спину. Мучила жажда. Хотя бы один глоток воды. И, превозмогая боль, Тимофей ускорил шаг. Он устремился к Сожу — родной, близкой, величественной реке своей. Повеяло прохладой. А вот и вода! Тимофей черпал руками эту живительную влагу и жадно-жадно пил. Бодрость спасительным бальзамом разливалась по всему телу.
Тимофей перевел дух, снял плащ, отряхнул с него пыль, кинул на руку и зашагал в город.
Вот он — Гомель. И сюда пришла война: крест-накрест оклеены окна, на улицах — военные регулировщики, в зелени укрыты зенитки...
«Что будет? Неужели они дойдут?» В пути от Бреста до Гомеля, глотая пыль проселков, мечтал он увидеть свой город прежним, мирным.
Проходя мимо фабрики «Полеспечать», не удержался, заглянул во двор.
— А! Тима! Бородин! — обрадованно закричали ребята.
Во дворе стояли грузовики с опущенными бортами, кругом в беспорядке сваленное оборудование — ящики со шрифтами, станки, наборные кассы.
«Эвакуируются», — подумал Тимофей и устало присел на станину разобранной машины.
Посыпались вопросы: где был, как Минск, что на фронте? Тимофей, как мог, отвечал.
Домой Тимофей шел с Мишей Остриковым. В детстве они были дружками, водой, как говорится, не разольешь. А вот с того времени, как стали работать, дружба почему-то расклеилась. Тимофей часто думал об этом.
«Неужели все еще помнит головомойку, которую я устроил ему на заседании комитета?»
Остриков не любил комсомольскую работу и часто отказывался от поручений. Тимофей однажды заговорил об этом на заседании комитета. Все, перебивая один другого, навалились на Михаила. Он увиливал и врал. Это возмутило Тимофея, и он дал волю словам...
— Когда воспитатель не вызывает уважения, взыскание, наложенное им, не пойдет на пользу.
— А чем же я вызываю антипатию? — поинтересовался Тимофей.
— Горд очень, — бросил Миша.
— Разве же это плохо? Гордость нужна всем нам. Я лично горжусь и своим городом, и своей «Полеспечатью», и парком, всей землей своей горжусь.
— Все это слова, красивые слова.
— А если это искренне, от сердца? Тогда как?..
На этот вопрос ответили грядущие события, непривычное, опасное дело, требующее много смелости и гордости...
С тех пор прошло больше года. За месяц до войны Бородин был послан к самой границе, на оборонные сооружения. Комсомольским секретарем на фабрике выбрали нового товарища. Остриков в комитет не вошел, но, видно, помнил старое.
«Обидчив», — Тимофей посмотрел на товарища.
— Как здесь, Миша, рассказывай.
— Немцы в день по два раза налетают.
— А в ополчение записывают?
На Пролетарской улице, расставаясь, обменялись рукопожатием.
А вот и родной дом. Сильнее забилось сердце в груди. Тимофей на мгновение задержался у ворот, прислушался к голосам из сада и толкнул калитку.
Сестры, племянники — все обступили. Начались расспросы.
— А мама где?
— На огороде, — кивнула старшая сестра Тоня. — Вовка, а ну!
— Сейчас, — словно ветром подхваченный, понесся младший братишка Вовка. — Мама! Мама! Тима пришел!..
Пригибаясь под яблоневыми ветвями, Тимофей поспешил навстречу маленькой, по-крестьянски повязанной платком женщине...
Не медля ни одного дня, Бородин записался в ополчение. Как-то утром, когда Тимофей пришел на работу, его вызвал директор фабрики.
— Звонили из горкома. Велели тебе сейчас же зайти.
В кабинете было двое: секретарь горкома партии Емельян Игнатьевич Барыкин и секретарь Центрального райкома партии Гомеля Евгений Иванович Ромбаев. Кто-то из них спросил:
— Помните вашего попутчика до Бобруйска? Так вот этот товарищ, член ЦК партии, говорил о вас. Кстати, технику хорошо знаете?
— Смотря какую, — смутился Тимофей. — Если типографскую...
— Значит, и другую освоите. Ведь вы инженер?
- Да, этой весной окончил заочно Московский полиграфический...
— Мы тебе дадим задание. — И секретарь подсел ближе к Тимофею. Рассказав обо всем, пожал руку и тише добавил: — Учти, тебе придется подобрать двух-трех товарищей. Надежных. Потребуешься — вызовем. Все. Прощай. О нашей встрече — ни слова...
Тимофей шел из горкома полный каких-то радостных и тревожных предчувствий. Кого же можно взять? Надежные ребята... Перебирал в памяти лучших комсомольцев фабрики...
«Кое-кто ушел в армию, остальные записались в ополчение... Кого? Леву Шулькина. Этот не подведет: отчаянный. А Мишку Острикова? Нет, пожалуй, он не подойдет... И чего он все дуется на меня? Кажется, ничего плохого ему не сделал... Может, Модеста Фицева?..»
На фабрике его ждало новое поручение. С группой рабочих Тимофей отправился на электростанцию. Там они помогали демонтировать генератор и турбину. Когда Тимофей узнал, что новый турбоагрегат готовят к эвакуации, а старый, еще дореволюционного выпуска, будет заминирован, понял — вполне возможно, что наши оставят и Гомель.
После работы, когда возвращались с электростанции, эту же мысль высказал Остриков.
— А ты что же, думаешь в ополчении воевать? — усмехнулся он. — У них же техника, танки... А у нас что?
И опять не получилось откровенного разговора. Тимофей чувствовал, что Остриков чем-то озлоблен. Надо было бы поговорить начистоту! Вот опять он ушел, затаив что-то в себе... Нет, надо завтра поговорить откровенно.
Но назавтра Бородин не вышел на работу. Не пришел на фабрику и молодой чернявый Лева Шулькин.
«Куда они могли скрыться? — подумал Михаил. — Оборудование сопровождать? Может, с мамками в эшелон погрузились?..»
Зашел в отдел кадров. Поболтав со знакомой секретаршей, спросил, как бы между прочим, кому поручили сопровождать последний состав с оборудованием. Среди названных ею людей не было ни Бородина, ни Шулькина.
«Значит, они где-то здесь, в Гомеле»,— мелькнула догадка, и Михаил почувствовал, что завидует Тимофею.
Вот Бородину доверяют, а он, Михаил, всегда за бортом. Неужели он хуже, глупее этого долговязого? Вспомнил, что такое чувство владело им и тогда, весной. Бородин приехал с дипломом инженера. Пришел он в первый день в цех, стал к станку, взял инструмент, а его дружок, Иван Вашкевич, отобрал резцы.
— Хлопцы, не дурите, — улыбаясь просил Тимофей.
А в обед Михаил первым узнал, что Бородина, оказывается, в их же механический назначили начальником.
Ведь и он, Михаил, тоже мог бы закончить полиграфический институт. А получилось как? Поступили на фабрику вместе, Тимофей уже инженер, в партию вступил и секретарем комитета комсомола избран. А он?..
Встряхнув прядью пепельных волос, Михаил поглубже натянул свою кепку-восьмиклинку, сплюнул и, насвистывая, зашагал в сторону парка.
* * *
...В разрушенном городе немцы спешно размещали свои управы. Обер-лейтенант Берман — руководитель ГФП, т. е. тайной полевой полиции, — облюбовал для своей «организации» большой дом с садом на улице Плеханова.
На первом же совещании сотрудников ГФП, на которое были приглашены офицеры военной комендатуры, СД и жандармерии, Берман заявил:
— Я установил в этом городе связи с надежными людьми. Тут было много коммунистов и евреев. Их всех надо переловить и уничтожить. Гомель — важный стратегический узел. Через него теперь пройдет основная транспортная артерия. Можете не сомневаться, большевики оставили в этом городе свою агентуру. Кое-что уже стало известно. Мы принимаем меры. На электростанции, на железной дороге мы должны, кроме надлежащей охраны, иметь свою агентуру. Обо всем, что станет известно в ваших учреждениях, вы должны меня информировать...
Уходит, догорает лето. Впереди маячит осень — серая, неуютная, тревожная. От сознания этого на душе становится зябко. И потому у Тони такой печальный взгляд. Тоня уныло смотрит в окно. Баюкает своего маленького Сашку и думает о брате. Вот уже две недели как немцы в Гомеле, а его все нет. Где Тимофей? Почему не дает о себе знать?
В памяти почему-то всплыл последний вечер, когда привел он в сад незнакомых людей. Они долго копались в огороде, у забора и под старой грушей. Носили во двор банки, ящики, бутылки. Потом Тимофей зашел в дом, торопливо съел ломоть хлеба, рассовал по карманам яблоки и стал прощаться.
— А ты, Тонь, — он взял ее за локоть, — присматривайся к ним, если придут. Где? Что? Как?
И вот ей уже известно, на какой улице немецкий госпиталь, где комендатура, где биржа труда, куда сгоняют пленных красноармейцев.
«Но, может, зря стараюсь? — подумала Тоня и передернула плечами. — Нет, что я, глупая... Где-то Лида и Нина? Видно, с мамой в саду».
Она уложила в кровать Сашку, толкнула дверь — и не поверила своим глазам: у входа стоял Тимофей. Такой же, как всегда, высокий, стройный, улыбающийся.
— Тима! — бросилась к нему Тоня. — А мы уж тут заждались. Побегу за мамой.
— Тише, тише, — остановил Тимофей сестру. — Никто не должен знать, понимаешь? — Тоня кивнула головой. — А это мой товарищ, — указал он на смуглого паренька. — Лева Шулькин, но теперь его фамилия будет Соловьев. Ясно?..
Еще не взошло солнце, а осенний холодок уже заставлял ежиться.
Неторопливые сборы. Приглушенные голоса. Как будто и здесь, дома, их может подслушать враг.
Они собираются на первое свое боевое дело. Собираются и не знают, что пара пристальных глаз следит за ними, запоминая каждый шаг...
На улице первыми шли парни. Следом, шагах в двадцати, — Тоня. В руках у нее кошелка. В ней мины, прикрытые морковью. Она идет спокойно, не торопясь. Не успели дойти до угла улицы, как ребят окликнул немецкий офицер:
— Хальт! Кто такие? Куда идете?
— На базар, — попробовал объяснить Тимофей, а сам подумал: «Как предупредить Тоню, сейчас подойдет. Тогда...»
Тоня не растерялась. Быстро, будто что-то вспомнив, повернула назад и скрылась во дворе. Мать, все время следившая из окна за детьми, выбежала навстречу, проворно схватила у дочери кошелку с минами...
Тимофея и Леву доставили в комендатуру. При обыске у них ничего не нашли. Схему бетонных вентиляционных каналов, которые нужно было заминировать, Шулькин успел дорогой сжевать.
На допросах твердили одно: «Шли на базар... Мы здесь близко живем, на Плеханова, можете проверить...»
А Мария Александровна — мать Тимофея — в это время обивала пороги кабинетов. Вечером, наконец, ей разрешили принести арестованным передачу.
Она собрала десяток яблок. Пауль Корх, арестовавший Бородина и Шулькина, увидев сочные яблоки, сгреб их и рассовал по карманам. Мать кинулась домой и через полчаса принесла офицеру целую корзину яблок. Ей казалось, что этим она сможет облегчить участь ребят.
Прошел день, другой. Однажды, перед допросом, молодой лейтенант заглянул в камеру и объявил через Переводчика:
— Сейчас будет очная ставка.— И, с трудом подбирая слова, добавил:— Ви ест партизан?
В коридоре Тимофей прошептал:
— Будут бить, держись.
В кабинете кроме Корха и переводчика они увидели Мишку Острикова. Тот вскочил, жадно закурил предложенную лейтенантом сигарету и отвернулся в сторону.
Взяв со стола бумажку, Корх прочитал:
— Острякоф... Рассказывайт.
Мишка поднялся, заговорил. Да, он знает их обоих по «По-леспечати». Активисты. Комсомольцы. Недавно куда-то исчезали из города.
— Вогин? — резко бросил лейтенант, выслушав перевод. Молчание.
Корх перевел взгляд на Острикова.
— Куда? — послышался вопрос переводчика.
— Известное дело, в лес, к партизанам. Крушение эшелона с солдатами под Ново-Белицей — это их работа...
— Подлец... — не выдержал Лева. Лицо его стало мертвенно-бледным.
— Что он говорит? — встрепенулся Пауль Корх. Остриков шагнул к лейтенанту и почти закричал:
— А этот — вовсе не Соловьев, Шулькин его фамилия!.. Корх подошел к Шулькину, ткнул пальцем:
— Юдэ? Увести!
Теперь Корху было ясно. Он поймал двух партизан. В дверь постучали. Вошел часовой.
— Герр лейтенант, снова та старушка...
— Какая старушка? — нахмурился, жестко скосив глаза на Корха, шеф тайной полевой полиции.— Кто это, Пауль?
— Мать этого партизана. Она здесь недалеко живет.
— Яблоки вам принесла, — вставил часовой.
— Впустить! — приказал Берман.
— И переводчика? — часовой нерешительно потоптался на месте.
— Нет, — отрезал шеф.
Мать Тимофея вошла с корзиной яблок.
— Какие хорошие яблоки! — воскликнул на чистом русском языке начальник ГФП. — Я еще в Гомеле таких не видел. Вы уступите мне их, лейтенант?
— Пожалуйста, — с готовностью ответил Пауль Корх.
— А что будет с парнями моими? — спросила Мария Александровна. — Отпустите их...
Ганс Берман впился своим острым прищуренным взглядом в морщинистое лицо матери.
— Кто твой сын?
— Он работает в «Полеспечати», инженер.
— Хорошо. Пойди в коридор, подожди. — И, когда мать вышла, Ганс Берман, полистав дело Бородина, сказал лейтенанту: — Оставь его. Пусть соберет подписи о том, что ее сын не партизан.
— Ладно, пусть принесет восемнадцать подписей от соседей...
— Кланяйся, старая, господину офицеру, — приказал переводчик. — Принесешь поручительство — освободим сына.
Бородина выпустили с условием — в два дня устроиться на работу в типографии. Шулькина тут же, в саду комендатуры, расстреляли.
Дома Тимофей не находил себе места. Хотел сразу уйти в лес, к своим, по сделать этого не мог: задание было — что бы ни случилось, остаться в городе до прихода Тимофеенко.
Бородин догадывался, что не поручительство спасло его от смерти. Гитлеровцы, видимо, хотят, уцепившись за него, как за ниточку, распутать весь сложный клубок городского подполья. Надо было предупредить об этом Романа Илларионовича Тимо-феенко. Но где его искать? Ведь он сказал, что сам придет...
Через день Бородина приняли мастером в открытую оккупантами типографию. Тимофей понял, что сделать здесь можно будет многое.
Вечером, когда Тимофей пришел с работы и присел в саду, его тихонько окликнули.
— Наконец-то! Роман Илларионович...
Бородин обрадовался: теперь можно рассказать о тяжелом положении, в котором он оказался.
— Надо передать все это Барыкину, — хмуря высокий лоб, произнес Тимофеенко. — Только кому поручить?
Сам он на днях был в лесу и получил задание подготовить несколько явочных квартир. Необходимо было привести в действие группы, хранившие взрывчатку и оружие.
Тимофеенко пришел сообщить Бородину, что на улице Дзержинского есть надежная квартира. Но, выслушав Тимофея, решил пока не давать ему этот адрес.
— Роман Илларионович, а что если я сам махну на ночь к ним, — прервал молчание Тимофей.
— На мосту через Сож придирчиво проверяют пропуска. Тимофей достал из-за голенища сапога несколько чистых бланков.
— Вот. И для вас припас...
— Это дело, — рассматривая бланки, сказал Роман Илларионович. — Нет, мне один всего, остальные отдашь Барыкину.
Ночью Бородин ушел в лес. Там, в условленном месте, передав пароль хозяину глухой лесной сторожки, он встретился с Барыкиным. Тимофей не сразу узнал его. Густая окладистая борода изменила лицо секретаря горкома.
— Конспирация, мой друг, — улыбнулся Емельян Игнатьевич. Он внимательно выслушал доклад о событиях в городе.
— Опасно, — покачав головой, заключил Барыкин и негромко сказал: — А поработать придется. Людей подобрать надежных.
— Я готов, Емельян Игнатьевич.
На рассвете, пристроившись к ехавшим на базар крестьянам, Тимофей вернулся в город.
* * *
В один из сентябрьских вечеров Зина Ермолаева пришла к Вале Медведевой в сопровождении высокого красивого парня. Хоть одет он был в потертый синий пиджачок, во всей его фигуре, в молодцеватой походке чувствовалась армейская выправка. Это был Ваня Шилов. Он держал себя непринужденно, говорил нарочитым баском и заразительно смеялся, приглаживая пятерней жесткие волосы. Веселый взгляд его серых глаз располагал к себе. Он как-то сразу, с первой встречи, понравился всем Медведевым.
Во второй приход Шилов рассказал, как под Борщевкой, что на шоссе Гомель — Речица, он после жестокого боя вырвался из гитлеровского кольца с пятью уцелевшими красноармейцами. Линия фронта была далеко. Горстка голодных, измученных людей решила связаться с партизанами.
— Трифон Михайлович, —обратился Ваня к старшему Медведеву. — Вы должны мне помочь. Я знаю, мне Зина говорила, вы встречались в семнадцатом с Лениным, в революцию на Балтике были, Зимний брали... Надо найти надежных товарищей.
— Ладно, ладно, — перебил Медведев. — Не горячись.
Но на следующий день, когда пришел Бородин, старик послал дочь за Шиловым. Через полчаса Тимофей и Ваня беседовали в комнате у Трифона Михайловича. Вскоре молодые люди стали говорить откровенней.
Шилов сказал, что хорошо знает немецкий язык — изучал его в десятилетке, в военном училище и в академии.
— Достать бы форму немецкого офицера...
— Да, — согласился Тимофей, — вот было бы здорово.
— Это очень ценно, что ты владеешь немецким языком,— заметил Трифон Михайлович.
— Теперь задача — добыть форму и документы, — добавил Тимофей.
Хотя Бородин работал в типографии уже больше месяца, единомышленников пока не находилось. Рабочие неохотно вступали в разговоры, подозревая в нем агента: ведь сидел в полиции, выпущен почему-то...
Действовал осторожно. Незаметно вынес из типографии несколько валиков для гектографа. Потом достал десяток ночных пропусков и то, что просил Барыкин, — бланки трудовых книжек. Долго не удавалось Бородину выполнить обещание, которое дал своему новому другу. Одетый в офицерскую форму и снабженный всеми необходимыми документами, Шилов сумел бы оказать подпольщикам неоценимую помощь. Значит, надо во что бы то ни стало добыть ему особый офицерский документ на бланке с грифом германского верховного командования.
В складе готовой продукции работал немецкий интендант. Использовав как-то момент, когда интенданта позвали к телефону, Тимофей быстро нашел офицерский пропуск и в стопке готовой продукции несколько форменных бланков с орлом и свастикой. Оставалось раздобыть форму офицера...
Новая встреча Тимофея и Шилова состоялась у Бородиных. Это было удобно обоим — недалеко от электростанции. Закончив дневную смену, Ваня, как его предупредил Тимофей, пробрался в сад. Насвистывая «Катюшу», смело шел он по осыпавшейся листве. У крайних деревьев увидел Тимофея.
— Привет!
— Привет.
У окна за вязаньем склонилась Антонина. Ваня про себя отметил, что она похожа на брата. Такой же чуть вздернутый нос, такие же строгие глаза.
Тимофей многозначительно глянул на сестру, та молча поднялась и ушла.
— Немцы распускают всякие ложные слухи, — сказал Бородин и плотно прикрыл за Тоней дверь. — Наша задача — регулярно распространять правдивые сведения о событиях на фронтах, о жизни советского тыла.
Вышли во двор. Темнело. В тихих подслеповатых сумерках деревья тихонько перешептывались меж собой. О чем говорят, о чем печалятся они? Не о том ли, что раны войны поют, что плачут вдовы, что черные тучи фашизма густо нависли над не-босклоном?..
Тимофей подозвал стоявшую на веранде Лиду.
— Сходи-ка запри калитку. — И кивнул в сторону погреба: — Потом к нам придешь.
— А я? — высунулась из окошка Нина.
Круглощекая, с курносым носиком, с мелкими кудряшками над широким лбом, она была в этот момент похожа на озорного мальчишку: подслушивала все же...
— Сегодня тебе не придется, — улыбнулся сестре Тимофей. — Пошли, Иван.
Спустились в погреб. Шилов светил карманным фонариком. Из высокой тумбочки с потайным отделением Тимофей достал радиоприемник. По всему было видно, что тут не в первый раз слушают передачи. В погребе стояла длинная скамейка, на опрокинутой бочке белел оплывший огарок свечи. Пришла Лида, принесла тетрадные листки. Тимофей включил приемник.
— Неужели Москву услышим? Вот здорово!
— Бери карандаш, устраивайся. Записывать будем... Послышался знакомый и, казалось, такой родной голос:
— Говорит Москва! От Советского информбюро...
А в соседнем с Бородиным доме в тот вечер поселился старший переводчик военной комендатуры. Этот маневр был предпринят по замыслу Ганса Бермана.
Несколько раз устраивал шеф ГФП слежку за Тимофеем, по агенты возвращались ни с чем. Пока было только известно, что Бородин два раза не ночевал дома. «Куда он ходил, с кем встречался? — Берман ломал голову над этими вопросами. — Может быть, прав этот русский шпик?..» Он вспомнил Михаил! Чупрынииа, присланного из комендатуры Корхом.
— Разрешите высказать свое предположение, господин обер-лейтенант, — вкрадчивым голосом сказал платный осведомитель. — То, что мы не имеем против Бородина никаких улик, — тоже хорошая улика...
Шеф тогда внимательно всмотрелся в лицо нового агента. Чупрынин не выдержал взгляда, глазки его трусливо забегали.
— Продолжайте, продолжайте, Чупрынин. В ваших рассуждениях есть логика.
— Может, стоит перейти в типографию? Там за Бородиным я смогу лучше следить.
— Нет, — отрезал шеф. — Ты нужен нам на электростанции.
Осторожность и методичность, с которой работал Бородин, наводили начальника ГФП на мысль, что это опытный разведчик. И если у Бородина есть в Гомеле подпольная сеть, он, Ганс Берман, накроет ее.
Для организации хорошей агентурной сети Берман не жалел средств. Люди нужны были местные, и он завербовал сотрудников комендатуры и службы безопасности.
Постучавшись, вошел дежурный, положил на стол две листовки. Напечатаны на гектографе, типографская краска.
«Неужели Бородин?»
Захватив листовки, Берман заспешил к шефу СД Шульцу.
Сухопарый капитан, выслушав Бермана, громко рассмеялся.
— Весьма похвально, что вы так старательны, коллега, — наконец произнес он. — Краска — еще не доказательство. На «Полеспечати» мы обнаружили десятки бочек с такой же типографской краской. Однако этого инженера и нам надо взять на заметку.
Там, в СД, и было принято решение о переселении старшего переводчика под кличкой «Володя» в заколоченную досками хату, которая стояла рядом с догом Бородиных.
Назавтра Тимофей послал мать с Лидой в новобелицкий лес с ответственным заданием. Хозяину лесной сторожки нужно было передать соль, пачку новых документов, две печати.
Ново-Белицу — пригород Гомеля — прошли без всяких приключений. Но когда женщины вышли на запорошенную первым снегом дорогу, через каждый километр их останавливали патрули.
— В деревню за продуктами идем, — объясняли они немецким солдатам.
У самого леса — пост жандармов. Эти не удовлетворились объяснением. Один обыскал Лиду, другой ткнул пальцем в мешок, который несла мать.
— Соль здесь, — заверяла старая женщина.
Жандарм недоверчиво ощупал мешок. Переговорив со своим напарником, потянул мешок к себе.
— Матка, соль майн.
— Паи, нельзя! Мне на хлеб менять нужно... Жандарм опять рванул мешок.
— Мама, отпусти, черт с ними! — сказала Лида.
Марии Александровне соли не было жалко: на дне мешка лежали печати и документы. Обнаружат — конец.
Гитлеровец побагровел, отпустил мешок, сорвал с плеча карабин.
Грянул выстрел. Обе женщины упали на землю. Однако ноши мать из рук не выпустила. Фашист выругался и пошел догонять напарника.
Лида вскочила, подбежала к матери. Та лежала без чувств, левая кисть руки была вся в крови.
— Мама, мамочка...
Лида отвела мать в сторону от дороги, быстро вспорола подкладку, достала бинт. Перевязав рану, взяла мешок.
— Я сама понесу. Не бойся, мама, все передам... А ты возвращайся домой.
Дома, в большой комнате, сидел Ваня Шилов. Играл на гитаре и тихонько пел баском:
Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди...
Тоня гладила бинты, принесенные из немецкого госпиталя, а Тимофей и Нина помогали их скатывать. Мать незаметно присела в соседней комнате и стала ожидать Лиду.
— Тоня, а ты, однако, неосторожна, — заметил Тимофей. — Ну, например, зайдет полицай... Что ты ему скажешь?
Тоня увела мать в спальню.
Тимофей легонько толкнул Ваню в плечо:
— Нам пора.
— Да, пора. Смотри — какой снег!
— Действительно. Зима... — Тимофей подошел к окну. — Боюсь я за Лиду. Следы па снегу...
— Может, подождем ее?
— Нет, нам пора. — И Тимофей стал одеваться; хлопнула дверь, в передней кто-то затопал. — А-а, вот и она, «люпус ин фабулис».
— И ты уже по-немецки научился. — Лида скинула платок и потерла разгоревшиеся на морозе щеки.
— Нет, это латинская, поговорка, — объяснил Ваня. — «Легок на помине».
Выпроводив всех из комнаты, подпольщики потребовали от Лиды донесения.
— Стойте, дайте отдышаться, — возбужденно отбивалась она. — Ничего особого вам и не передали.
— Ладно, говори, — нетерпеливо нахмурил брови брат.
— Вот что. Велел лесник встретить Романа Илларионовича и передать, что с электростанции ему надо уходить. Там какой-то агент завелся, который знает его...
Тимофей и Иван в тот же вечер повидали Тимофеенко и передали предупреждение партизан. Роман Илларионович решил перейти на нелегальное положение.
Дождь все чаще сменялся мокрым снегом. На окраинах дороги превратились в сплошное месиво грязи, лишь по ночам землю сковывало морозом. Все реже и реже появлялись на улице люди. А когда и встречались, не было тех бодрых, радостных приветствий, теплых рукопожатий. Все делалось холодно.
Гитлеровцы показывались на окраинах редко. Все органы власти разместились в центре города.
Теперь гитлеровцы не рисковали по вечерам ходить в одиночку. Ночью из ресторана, тщательно замаскированного в обгоревшем здании по Советской улице, они уезжали на легковых машинах.
Использовать полуразрушенные малозаметные дома для расположения учреждений и тыловых органов, а также для квартир офицеров, казарм, столовых и ресторанов — это была идея Ганса Бермана. По опыту он знал, что такие здания не привлекают внимания населения и остаются незаметными и при налетах авиации.
Шеф ГФП в сопровождении Пауля зачастил в ресторан. Он любил посидеть за бутылочкой пива в укромном уголке, скрываясь за густыми кронами благородных лавров, которые по его указанию завезли в ресторан из парковой оранжереи, и понаб-людать за гуляками.
Здесь и познакомились Ганс Берман и Пауль Корх с гауптманом Гонке. Капитан возвращался на фронт из краткосрочного отпуска. Высокий, с острым взглядом серых глаз, он сразу понравился офицерам. В первый же вечер все узнали, что Фридрих родом из Мюнхена, что у его отца есть особняк, вилла за городом и прекрасно оборудованная лодочная станция.
Внимательный человек мог бы заметить, что хотя Фридрих Гонке бывал в компании весельчаком, он нередко мрачнел и становился озабоченным. Внимательный человек мог бы еще заметить, что этот офицер после кутежа бывал абсолютно трезв.
Где остановился фронтовик-артиллерист, никто толком не знал. Через час-два после кутежа по огородам к одному из домов в конце улицы Бочкина пробирался высокий парень, удивительно похожий на Фридриха Гонке. Он тихо стучал в дверь и на вопрос хозяина дома, Сергея Ильича Шилова: «Кто там?» — отвечал: «Откройте, дядя, это я, Ваня».
В форме артиллерийского капитана действовал Иван Шилов. Снабженный всеми необходимыми документами, он побывал в лагере для военнопленных, разведал охрану на заводе «Гомсельмаш». Самые ценные сведения Шилов получал в ресторане, от подвыпивших офицеров.
Нелегко давалась ему роль «офицера». Первое время, появляясь в ресторане, Шилов старался не вступать в разговоры. Эти вечерние вылазки требовали огромного напряжения нервов.
Знакомство с Берманом и Корхом убедило его, что он не вызывает у них особых подозрений. Боялся только проницательного и хитрого Гартмана. К счастью, тот в ресторан всегда приезжал навеселе, занимал отдельный столик и не обращал на молодых офицеров почти никакого внимания.
Во время последней попойки он узнал о том, какое значение придает немецкое командование армейским танковым мастерским, организованным на одном из предприятий города. Мастерские были в его «подведомственном» Залинейном районе. Он знал: туда завезено новое станочное оборудование, агрегаты, материалы.
Обо всем Ваня рассказал Тимофею.
— Надо помешать им, ребятки, — посоветовал Трифон Михайлович Медведев. — Чего тут медлить!
Ровно в полночь к танковым мастерским почти одновременно подходили Шилов с высоким черноволосым парнем — Никифором Железняковым, а с противоположной стороны — Бородин и Тимофеенко.
Через несколько минут они были у проходной. Рядом с ней— небольшой сруб. Там находился сторожевой пост. Они залегли. Получив условный сигнал, Роман Илларионович с Тимофеем быстро подобрались к трансформаторной будке и спрятались за сторожевым домиком.
Шилов вышел из темноты и уверенно постучался в освещенное окно. Дверь сторожки открыл пожилой полицай. Увидев немецкого офицера, взял под козырек. Грубо оттолкнув его, Шилов вошел в караулку. В углу стояли два карабина, на лавке, укрывшись шинелью, спал другой полицай. Неожиданно вслед за гауптманом из темноты вынырнул черноволосый парень. Он ткнул пистолетом прямо в грудь пожилому полицаю.
— А-а-а, — почуяв недоброе, истерично затрясся, застучал зубами полицай.
— Да не ори ты, сволочь! — зло зашептал Никифор Железняков.
— Вста-ать! — скомандовал Шилов спящему полицаю.
Через коридор сторожки быстро прошли Тимофеенко и Бородин. Взглянув на Шилова, молча выскочил за ними Железняков...
А тем временем в офицерском ресторане снова появился общительный капитан Фридрих Гонке. На сей раз он был даже веселее, чем в первую побывку. В кармане его френча леягал вызов в Берлин. Связи его отца кое-что стоят. Теперь он не будет жариться в этом русском пекле.
Ваня Шилов заметил, что офицеры приняли его слова без особой радости. «Видно, завидуют, гады, — решил он. — А вдруг учуяли...» Ему даже показалось, что кое-кто смотрит на него с подозрением. Им уже было известно, что в отдельных гарнизонах появляются русские разведчики в немецкой форме. Но он вне подозрений. Шилов понял это только тогда, когда в один из вечеров сильно подвыпивший Пауль Корх по секрету рассказал, что для русских фюрер приготовил «сюрприз» — новые минометы. Сегодня эшелон таких машин прибыл в Гомель.
— Фридрих, мой дорогой, — оторвав от стола отяжелевшую голову, пробормотал Пауль Корх. — Ты где?
— Я здесь, дружище.
— А-а... Слушай. Мы в это воскресенье воздадим должное нашим победам па фронте. Тебе необходимо быть у нас... Я приглашаю...
— Ничего не понимаю.
— Ты мне друг, и я приглашаю. Мы будем пить за взятие Москвы.
— Кто это мы?
— Я и генерал Мейзингер — начальник гарнизона... Ха-ха-ха! Здесь будет банкет. Ты понял?
— Сегодня пятница... Я могу опоздать в Берлин.
— Фридрих, ты должен остаться! Я приглашаю.
* * *
По армейской привычке Шилов держался перед Романом Илларионовичем, как перед командиром.
— Роман Илларионович, разрешите, доложу обстановку.
— Давай, давай, Ванюша. Ты о ресторане?
— Точно. Теперь самый благоприятный момент...
— Знаю. В воскресенье у них офицерская пирушка. — Шилов удивился осведомленности Романа Илларионовича. — Специальный заряд с пружинной миной будет к завтрашнему дню готов. Зайдешь за ним к Бородиным.
Бородин ждал Шилова в погребе. На лавке, где обычно они сидели и слушали радио, лежал небольшой немецкий чемодан. Иван попробовал его поднять.
— Как, приличный вес? — тихо рассмеялся. Тимофей. — Достанется фрицам на орехи!
— Да, с этим чемоданчиком им прямая дорога в рай. Гонке спешил в ресторан. Здесь его встретила фрау Матильда.
— А-а, Фридрих! Что так рано? Еще никого нет. У нас же сегодня...
— Я знаю. К великому сожалению, не могу остаться. Уезжаю вечерним поездом в Берлин. Хочу попрощаться с фрейлейн Гертрудой,— подмигнул капитан.— Надеюсь, вы нам не помешаете?
— О-о, бог мой, пожалуйста...
Сказав несколько слов костлявой поварихе, Гонке помахал рукой:
— До свидания!
Мария, подпольщица, работавшая в ресторане, была спокойна. Она поняла, что ей надо делать. Но как только Шилов ушел, волнение все больше начало овладевать ею. Она пыталась быстрее работать, даже стала вполголоса подтягивать тихо певшим девчатам, однако чувствовала, что не может преодолеть дрожь в руках.
Девушки стали собираться домой. Каждую неделю трое из них оставались по вечерам мыть посуду. В этот раз была очередь Марии.
— Чего ты медлишь? Ступай домой, переоденься, — приказала старшая повариха Марии.
На обратном пути, проходя мимо разрушенного четырехэтажного здания, стоявшего напротив Пионерского сквера, Мария незаметно спрятала сумку за черным проломом окна.
«Жива буду — вернусь и возьму...»
Лихорадочное волнение владело Марией весь вечер. Она вспомнила, что так же волновалась, когда шла на экзамен в школу. Неужели это страх? Она стала укорять себя.
По кухне ходила, как в тумане, и часто не слышала приказаний поварихи.
— Ты что, пьяная сегодня? — крикнула та, вконец рассердившись.— Иди в зал за посудой!
Мария собрала десяток тарелок и отнесла их на письменный стол. Оглянулась — никто не смотрит. Нагнулась, открыла тумбу, вставила ключ в замок чемодана, повернула. Только когда разогнулась, почувствовала, как громко бьется сердце.
— Мария, — удивилась зоркая фрау Матильда, — что ты там копалась?
— Я положила туда, фрау, несколько кусков хлеба для нашей собаки, — нашлась девушка и пошла спокойно к столу за посудой.
— Гертруда, поди-ка посмотри, что она там спрятала, — шепнула полногрудая хозяйка.
«Надо уходить. Всего три минуты!»
Она собрала грязные тарелки, повернулась и в ужасе замерла. Гертруда нагибалась над письменным столом.
— Не смей! — отчаянно крикнула Мария.
Гертруда успела уже открыть тумбу. Услышав крик, отпрянула от стола и, почуяв что-то неладное, бросилась к выходу.
Несколько офицеров повскакивали с мест. Мария поняла — время истекает. Ей не уйти...
— За братьев, за всех, получайте, сволочи, — прошептала Мария.
И тут грохнул взрыв...
А на улице в это время две тени мелькнули у взорванного здания, в окна полетели бутылки с горючей смесью. Их бросали Бородин и Железняков.
* * *
Мария Александровна прождала сына всю ночь. Она сидела за вязаньем и тревожно думала о детях. Тима, Тоня, Лида... Что-то с ними будет?
— Господи, уже светает, а Тимы все нет, — прошептала она, взглянув в окно.
За окном послышались шаги. Наконец-то! Мария Александровна поспешила к двери. Тима пришел возбужденный, радостный. Сел на стул, откинул голову и закрыл глаза.
— Мам, собери покушать... На работу скоро идти.
— Что так рано?
— Дело есть, — он открыл глаза, взглянул на часы.
— А где же ты был, сынок? — спросила мать.
— Где был, там уже нету, — рассмеялся Тимофей.
— Значит, перестал доверять?
— Что ты, я пошутил. — Он подсел к ней и тихо сказал: — Мама, мы целую группу офицеров уничтожили... Понимаешь, взорвали в ресторане. Ни один не ушел.
Тимофей поел и стал собираться на работу.
На улице, дойдя до перекрестка, Бородин неожиданно свернул совсем в другую сторону. Перед большим деревянным домом остановился, трижды звякнул металлической щеколдой. Никто не ответил. Он заглянул во двор. Пусто, безлюдно. Скрипнула дверь, на веранде, примыкавшей к дому, появился Роман Илларионович. Это была его довоенная квартира. Он редко останавливался здесь, опасаясь слежки.
Тимофей последовал за хозяином. В комнате, куда они вошли, было сумрачно, пахло плесенью.
— Что — пусто? Темно? — усмехнулся Роман Илларионович. — На то оно и подполье... Ну, как после взрыва?
— Всю ночь фашисты рыскали по городу... А Марию мы так и не видели...
— Неужели погибла? Отчаянная была девушка. Вот что, Тимофей...— С минуту помолчав, Роман Илларионович приступил сразу к делу. — Положение в отряде сейчас трудное. Не хватает одежды. Надо организовать сбор теплых вещей. Партизаны на зиму двинутся в дальние леса.
— Что ж, надо так надо.
— А Шилов пусть больше форму не надевает. Это опасно.
— Ясно. А вы где сейчас, Роман Илларионович? Тут же не жизнь.
— У Наташи Карпенко. Там надежней и спокойней.
— Послушайте. — Тимофей застенчиво улыбнулся. — Придумал я одну штуку.
— Какую штуку? Ничего не понимаю.
— Я из бутылок горючую смесь попытался в пробирки переливать. Раньше не получалось. Загоралась жидкость раньше времени. А теперь удалось. Понимаете, в чем секрет? Заклеена такая пробирка бумажкой. Воздух не поступает, жидкость не горит. Бросили, допустим, в огнеопасное место. Пока пропитается эта бумага, а потом загорится — пройдет минут десять.
— Что ж, это хорошо.— Тимофеенко удовлетворенно наклонил голову, на глаза упали пряди темных волос. — Только помни правило: сто раз проверь, а потом уж действуй.
— Я уже пробовал. На бензопункте. Теперь думаю с Нике-шей Железняковым бензосклад в сквере ахнуть.
— Смотри, будь осторожен, — предупредил Роман Илларионович. — В конце недели я снова ухожу в лес. Когда буду в городе, не знаю. Ваню ты придерживай, горячий он...
Неказистый домик, где жила Вера Андреенко, понравился Шилову. Здесь всегда было людно. Домик стоял в шумном переулке, соединявшем улицу Комиссарова с Пролетарской.
Ваня познакомился с подругами Веры.
— Галя, — подала руку остроносая девушка.
— А мы, кажется, знакомы, — улыбнулась вторая, назвавшаяся Полиной.
Расспросив новых подруг о соседях, Шилов ушел. О своей конспиративной квартире нужно было сообщить Тимофеенко и Бородину. То, что по вечерам у девчат устраиваются танцы, — неплохо. Нужно только убедиться в надежности посетителей. Пока он хорошо знал только Веру Андреенко. Эта не подведет, настоящая комсомолка. До войны работала на Могилевской шелкоткацкой фабрике. Когда пришли гитлеровцы, она у себя в районе подожгла волостное управление. Скрылась. Потом вместе с Галей ушла в Гомель. И здесь умело выполняет каждое поручение. Оставалось проверить Галю Федорченко и Полину Чистякову. Иван знал только, что обе они комсомолки, давно просят дать задание.
Встретившись у Медведевых, Шилов рассказал Тимофею о трех подругах, об их квартире.
— Хорошо, в том районе нам явка нужна. А что это ты, брат, про поход в лес не вспоминаешь?
— А разве Роман Илларионович ничего не говорил?
— Редко хожу я теперь к нему. Опасно... Какой-то подозрительный квартирант у них стал на постой.
— Кто такой? Фамилию не знаешь?
— Григорьевым себя назвал.
— Так он у нас в конторе работает!
— На электростанции?! Придется к Роману Илларионовичу Вовку с запиской послать.
— Тима, а как же с квартирой девушек?
— Ее можно держать в резерве, для проверки новых людей. Присмотрись пока к ним. Ты говорил, что они работают на разгрузке угля?
— Да.
— И ночью?
— Бывает...
...Поля с волнением ожидала советских самолетов. Она каждую минуту жалась к Вере и шептала:
— Верка, а вдруг они прямо в нас?
— Дуреха, — легонько отталкивала ее подруга. — Разве по сигналам бомба точно попадает?
— Ой, а я боюсь!
Когда стемнело, рабочие, разгружавшие платформы с углем, ушли греться в кочегарку. Вера и Поля работали на последней платформе. Задание было ясно и просто. Когда послышится гул самолетов, они должны были скрыться за штабелями торфа, — чтобы их сигналы не могли заметить с электростанции, — и поочередно включать зеленые огоньки фонариков.
В первый раз налет на электростанцию не удался. То ли мешали облака, набежавшие к полуночи, то ли из-за огня немецких зениток, но самолеты не сумели выйти на цель.
Через три дня девчата получили приказ снова в полночь повторить сигналы.
Вера и Поля пришли на вечернюю смену.
Сердце у Поли замерло, когда она услыхала разрывы зенитных снарядов и вой пикирующего самолета.
— Наши, наши, — шептала она и мигала в небо зеленым глазком фонарика. — Бейте, громите их, сволочей!
Вера подползла к Поле и прошептала:
— Выключай свет и айда!
Один за другим совсем близко раздались два взрыва. Вера подняла голову. Электростанция была цела.
Снова и снова сквозь оглушающую пальбу зениток прорывался свист бомб. Раздался треск, и будто раскатами грома потрясло воздух.
— Есть! — не помня себя от радости, вскрикнула Полина. — Смотри, горит!
После встречи на Рогачевском рынке Роман Илларионович запретил Тимофею приходить на квартиру. Нужно было усилить конспирацию. Когда Тимофеенко и Шилов пришли в лес, Емельян Игнатьевич Барыкин предупредил их, что отряд уходит до весны подальше от города. Он не назвал новой базы. Им и без того было ясно: в городе никто не должен знать, куда уходят партизаны.
Теперь задача состояла в том, чтобы создавать резерв для партизанских отрядов.
Бородин передал свой разговор с Шиловым. Почему новый подпольщик Григорьев работает на электростанции, а поселился в противоположной стороне города? Как он сумел, не имея специальности, устроиться на должность инженера?
Эти вопросы волновали Тимофея. Он заметил, что Роман Илларионович тоже обеспокоен.
— Переходите на старую квартиру, — предложил Бородин. — Там до сих пор никто не живет.
Тимофеенко отрицательно покачал головой.
— Нет, туда мне нельзя. Ты не беспокойся. У меня есть запасная квартира. Ивана завтра увидишь? Пришли его ко мне. Скажешь, чтобы шел к Романчиковой. Впрочем, лучше я приду к Медведевым.
Шилов с волнением шел на очередную встречу с Романом Илларионовичем. Ему было приятно встречаться, с Тимофеенко. Началось это с того памятного похода в лес. Роман Илларионович провел операцию так умело и спокойно, что Шилов подумал: уж не был ли он кадровым командиром? Он спросил его об этом.
— Нет, что ты, — рассмеялся Роман Илларионович. — У меня самая мирная профессия — учитель.
В доме у Трифона Михайловича уже сидел Тимофеенко. Они вполголоса говорили о чем-то, и по тому, как Медведев смущенно замолк, Шилов понял — о нем.
— Рассказывай, как дела? Как у Никеши в Ново-Белице?— забросал его вопросами Роман Илларионович. — Что на железной, дороге?
Говорили долго, обстоятельно. Намечали планы дальнейших действий...
Никеша Железняков обещал быть с новым дружком в пять часов. Его с нетерпением ждали. Но первым на встречу явился Шилов. Он сел у окна. В памяти всплыл последний разговор о новичке. Прошло уже два месяца с тех пор, как было решено проверить Евгения. Но Никифор все тянул. Ему не нравился рассказ Евгения о том, как он вырвался из лагеря. Свои опасения Железняков высказал Бородину.
— А Роману Илларионовичу ты об этом говорил?
— Говорил. В том-то и дело. Когда был у него, обо всем доложил. А он и говорит: «Его прием — на ваше усмотрение». Мы сами должны решить.
— Поэтому он задание просит, в дело рвется. — Иван повернулся к Тимофею. — Оправдать доверие хочет. Ведь и вы меня тогда с подозрением принимали.
— Ну, ты, Ваня, совсем другой человек, — возразил Никифор. — Вот увидишь. Хочешь, я приведу его.
— Верно, организуйте у девчат встречу, — поддержал Тимофей.
— Без тебя? — огорчился Шилов.
— Да, пусть пока знает нас двоих,— сказал Никифор.
...И вот Шилов сидит у девчат и ждет прихода Железнякова с его новым другом. Он поудобней устроился у окна, чтобы следить за дорогой, завел патефон.
Девчата притихли, слушая музыку.
— Что-то Никеши долго нет,— Вера с беспокойством посмотрела в окошко.
— Придет, никуда не денется, — добродушно отозвался Иван.
В дверь постучали. Шилов остановил патефон.
— Они, наверно, — Вера пошла открывать.
Первым вошел Никифор, следом — смущенный, с растерянно бегающими глазами, темноволосый крепыш. Они поздоровались с Галей и Полей. Шилов поднялся, шагнул навстречу, пожал каждому руку.
— Евгений, — сказал новичок. Вначале разговор не клеился.
— А как на химзаводе — есть подходящие люди? — заговорил наконец Шилов.
— Возможно, и есть, — Евгений оглянулся на Железнякова, словно ища поддержки. — Но, по правде говоря, я боялся с кем-нибудь связываться. Я уж держусь за Никифора. — Помолчав, тихо спросил: — Может, при девчатах об этом нельзя?
— Можно,— Иван улыбнулся.— От них мы секретов не держим.
— Я понимаю, мне можете не доверять. Поэтому я просил Никифора и вас прошу — дайте мне самое тяжелое задание.
— А что вы умеете? — решил перейти к делу Шилов.
— Я пехотинец, лейтенант. Стреляю метко, с минным делом знаком.
— Плавать умеешь?
— Да. На Волге родился, — усмехнулся Евгений.
— А Сож с ношей переплывешь?
— Попробую.
Разработали план действий. Евгению поручается важное дело — разведать подходы к железнодорожному мосту. Только вплавь можно незаметно подобраться к быкам и заложить взрывчатку.
— Поплывешь ночью, — поучал Шилов. — За день вода теперь нагревается. Узнаешь, есть ли на всех быках поручни. Еще, возможно, там островок или мель. И обмозгуй, с какого берега лучше проводить операцию. Это главное. Запомнил?
— Запомнил.
— Когда сможешь выполнить? — спросил Никифор.
— Хоть сегодня, — решительно сказал Евгений.
Задание новичок выполнил. На берегу его ждал под видом рыбака Никифор. Он протянул флягу с самогоном. Женя отпил несколько глотков и стал быстро надевать сухую одежду.
— Н-н-не мог-гу согреться, — проговорил он. — Давай, Миша, к девчатам зайдем.
— Ты что — до Ново-Белицы не дойдешь? Пойдем быстро, в дороге согреешься.
— Н-и-не мог-гу.
Никифор помнил предупреждение Шилова. Оставлять новичка у девчат на ночлег нельзя. Но как же быть?
Он ругал себя, что тогда, у Романа Илларионовича, согласился дать такое рискованное задание Жене. Шутка ли, новый человек, и поручили ему плыть в холодной воде.
Женю лихорадило, и Железняков решил все-таки оставить его у девчат. Утром у него побывал Шилов. При нем он крепился, говорил, что днем уйдет домой, но к вечеру, когда пришел Тимофей, ему стало хуже. Он метался, бредил. Вера подсказала, что соседка — тетя Таня — бывшая медсестра.
— Позвать? — вскочила Поля.
— Пожалуй... Но пойдет ли она? — Тимофей вопросительно посмотрел на Веру.
— Пойдет, — уверенно сказала Галя.
Вскоре в комнату вошла невысокого роста, круглолицая, с темными блестящими глазами женщина. Ее спокойное лицо, неторопливые движения как-то сразу успокоили Тимофея. Она остановилась посредине комнаты и вопросительно взглянула на девушек.
— Что случилось?
— Вот, посмотрите, пожалуйста, — указала Вера на лежащего на койке новичка. — Это наш знакомый, он простыл и бредит.
Тетя Таня достала из футлярчика термометр, присела к больному. Он лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал. Она отвернула край одеяла, чтобы поставить термометр. В глаза бросилась белоснежная шелковая рубашка больного. «Ого, такое белье ни на одном пленном не видела», — подумала тетя Таня.
— Девчата, дайте ему горячего чаю. Да укрыть потеплее — пусть пропотеет.
Женя открыл глаза. От его проницательного взгляда тете Тане стало не по себе.
— Тетя Таня, — зашептала Галя, — что с ним? Почему он так бродит?
— Погоди, очнулся. — Она встала, подошла ближе к больному и спросила: — Как вы себя чувствуете? Я вам термометр поставила.
— Жарко, пи-ить, — тяжело проговорил он.
Поля принесла воды. Подошла Вера, присела у изголовья:
— У вас, Женя, высокая температура.
— Пустяки, пройдет, — слабо улыбнулся тот в ответ. Повременив, тетя Таня взяла термометр. Ртутный столбик указывал цифру 37. «Ведь ото нормальная температура, а он бредит, — растерянно подумала она. — В чем дело? Неужели притворяется?»
— Надо лежать, пейте горячий чай, — уклончиво сказала тетя Таня, прощаясь. — Не мешало б водки выпить.
— Спасибо, — как бы нехотя произнес Евгений. — Не беспокойтесь, девчата, пройдет это все. Сегодня переночую у вас, а завтра буду здоров. У меня дома бутылка шнапсу есть.
— Ты уж лежи, вояка, — насмешливо сказала Полина. На дворе тетя Таня сказала Гале:
— Мне этот человек не нравится. У него нормальная температура.
* * *
На вечеринку Валя надела свое лучшее платье. Вместе с Иваном она зашла к его дяде, Сергею Ильичу Шилову. Поставив велосипед во дворе, Иван сказал:
— Дядя Сергей, значит, договорились? В ночную я не выхожу. Подменит мой напарник.
— Ладно, ладно, — закивал головой Сергей Ильич.
Они пробирались задворками. Когда вышли к ограде стадиона «Локомотив», Иван ловко перемахнул через колючую проволоку и протянул руку:
— Пролезай, Валюша, я подержу проволоку.
Но Валя неумело согнулась и больно укололась о проволоку. Согнувшись еще больше, она зацепилась чулком и поранила ногу.
— Черт возьми, понес меня леший через эти дыры, — злился на себя Шилов, увидев порванный чулок и кровь на ноге у Вали.
— Ничего, дойду как-нибудь.
— Нет, так нельзя. Вот что, возвращайся-ка домой. Сделаешь перевязку, а потом сама придешь. Адрес помнишь? Комиссарова, 13.
— Хорошо, я быстро, — согласилась Валя.
А па улице Комиссарова, 13 в это время происходило вот что. Первыми на вечеринку явились трое незнакомых мужчин. Они принесли пластинки и, не спросив разрешения хозяйки, завели патефон.
«Какая-то провокация, — сообразила Вера. — Надо предупредить товарищей». Для этого был условный сигнал. Открытая форточка означала, что в доме непрошеные гости. Проходя мимо окна, Вера как бы невзначай толкнула форточку. Но пристально следивший за ней рыжий здоровяк молча поднялся и закрыл форточку. Вера начала волноваться. Скоро начнут собираться люди. Что делать? Как предупредить их? И девчата так некстати ушли в баню.
Она увидела в окно Ивана Шилова и Тимофея Бородина. Кровь прилила к лицу.
— Спокойно, девушка, — усмехаясь, сказал высокий черноволосый мужчина. — Не волнуйтесь, все будет в порядке.
Иван зашел первым. Следом — Бородин.
— Можно? — спокойно спросил Шилов. — Что-то много незнакомых гостей у тебя, Вера.
— Проходите, — вместо хозяйки ответил чернявый. — Не беда, что незнакомы. Можем познакомиться.
Тимофей пожал каждому руку. Шилов в это время глянул через окно. Во дворе уже прогуливался четвертый незнакомец. «Ловушка! — сразу понял он. — Четверо против двух. Встретились бы вы мне на улице, гады!»
— Что-то ваш товарищ не хочет знакомиться? — чернявый кивнул в сторону Шилова.
— Что вы, — весело отозвался Шилов и крепко пожал каждому руку. А в мозгу бешено билась одна мысль: «Уйти! Как уйти? Это немцы... Девчата мешают... При них начни, сам уйдешь, а их перестреляют или будут мучить. Скоро Валя придет... Что делать?..»
— Твои знакомые? — обращаясь к Вере, прямо поставил вопрос Тимофей.
— Нет. Пришли вот с пластинками.
— К вам же часто приходят разные, — насмешливо произнес чернявый. — Если мы лишние — можем уйти.
И тут Шилов узнал в нем соседа Бородиных.
— Не мешало бы, — огрызнулась Вера. — Мы вас не звали, Тимофей тоже понял: попали в засаду. И почему-то в памяти всплыл сразу Женька. Провокатор. Неужели провокатор?
— Говорят, у вас сегодня гулянка со шнапсом? — снова вступил в разговор высокий мужчина. — И мы бы непрочь пропустить по стаканчику. Где же ваши подружки? Ребята пришли, а девчат нету. А-а, вот они, — увидев в окно Полю и Галю, рассмеялся он.
Поля и Галя нерешительно остановились у входа, потом, подавив волнение, прошли в комнату.
— Что? Не этих ждали? — злорадно скривил губы черноволосый.
— Почему вы один занимаете нас разговорами? — рассмеялся Иван. — Друзья ваши будто воды в рот набрали.
— Они ждут шнапса, — огрызнулся незнакомец.
Сделав вид, что она ничего не понимает, раскрасневшаяся после бани Поля взяла мокрое белье и вышла во двор, следом поднялся рыжий. Поля спокойно развесила белье, и, распустив волосы, стала их расчесывать.
Раза два выглянула во двор тетя Таня. Она тоже почувствовала, что стряслось что-то неладное. Обычно в это время из дома слышны были песни, а под музыку танцевали пары. А сегодня патефон играет, но в окне не видно ни одного человека. Поля мрачная и странно молчаливая. И какой-то подозрительный тип с ней, похожий на немца. Что-то много незнакомых.
Продолжалась эта «игра» часа полтора. Чувствовалось, что гости чего-то ждут. Тимофей перехватил взгляд Ивана и догадался, о чем он думает. Мысль его была дерзкой: внезапным рывком вырваться из ловушки, уйти через окно. Но этим они поставят под угрозу жизнь девушек. Да и сами — вырвутся ли? Гитлеровцы заранее все предусмотрели. В засаде настоящие громилы. Но чего они ждут?
Бородин понял: Женя не придет. Он выдал их. Поэтому переодетые эсэсовцы и ждут. Ведь Женя знал, что будет десять человек, придут Гапеев, Фицев, Железняков... Однако улик у них никаких нет. Неужели арестуют? Тимофей решил не идти на рискованный шаг, предложенный Шиловым, и отрицательно покачал головой.
В это время Вера успела в сопровождении чернявого сходить за водой. В доме по-прежнему играл патефон. Высокий мужчина сидел неподвижно. А рыжий не выдержал, попытался потанцевать. Шилов решил пойти на новый трюк: пригласить всех выпить. Все равно они знают о шнапсе.
— Вера, что-то не ладится у нас сегодня гулянка. У тебя, кажется, шнапс есть? Угости.
Девушки стали собирать на стол. Черноволосый незнакомец — это был старший следователь Вальдемар — поднялся, подошел к столу и резким движением схватил Шилова за руки. Высокий эсэсовец торопливо вытащил наручники.
— Что вы делаете, сволочи, — бросился на выручку Тимофей.
— Хальт! — рыжий загородил ему путь, направив парабеллум прямо в лицо.
Через минуту Шилов и Бородин с наручниками на руках стояли у глухой стены.
Тимофея Бородина и Ивана Шилова бросили в разные камеры. Девушек не стали разлучать. К ним решили приставить своего человека. Первые дни все молчали, и это бесило гитлеровцев. От сырых цементных стен шел такой холод, что Поля и Галя все время дрожали. Вера как могла подбадривала их.
Тимофей первые дни перенес молчаливо и сурово. В камере мало говорил, был внешне спокоен, и только взгляд его серо-голубых глаз, устремленный в маленький клочок неба, который виднелся в тюремном окне, говорил о его твердой решимости стойко держаться до конца.
В конце недели из соседней камеры пришла недобрая весть. По делу Шилова и Бородина привели еще двоих. Это были Григорий Гапеев и Константин Пупынин — рабочие-железнодорожники. Начальнику ГФП Гансу Берману удалось их арестовать после трехдневной засады.
Значит, о существовании группы на ВРЗ и группы в Ново-Белице Берман не знал. Это обрадовало. Там, на свободе, оставались Роман Илларионович, Железняков и люди Кондратьева. Эх, напали бы они ночью на тюремную охрану. А уж они помогли бы здесь...
Начались допросы.
Мучили Тиму и Ваню зверски. Когда начинались порки и истязания — их устраивали в тюрьме на втором этаже, — в соседних камерах уже знали об этом. С содроганием прислушивались, как гремят запоры, как с бранью и криками ведут под-польщиков конвоиры.
Но ни Тимофей, ни Иван не сказали фашистам ни слова. Своим мужеством они вдохновляли многих. И не только мужеством, но и добрым словом. Тимофей рассказывал друзьям легенду о славном дереве любви, которое издавна жило в Гомельском парке.
Очень понравилась земля белорусская дереву любви — гиик-го. Люди любили его. Каждый считал своеобразным талисманом его похожий на сердце листок. Особенно дорожили листьями юноши и девушки, ибо считали, что тому, кто имеет листок, повезет в любви.
Но вот зарокотал гром войны. Запечалился добрый гинкго, тревожно заговорили его друзья — дубы и клены, березы и ясени. Тот гомон — это призыв к борьбе, к оружию. И люди брались за винтовки и автоматы.
Как-то узнали о существовании гинкго фашисты, и захотелось им вывезти чудо-дерево в Германию. Стали они спрашивать, где растет гинкго, но никто не указал дороги. Немцы начали следить за своей жертвой. И однажды — это было в начале зимы — оккупантам удалось все-таки узнать, где растет дерево любви.
Запечалился пленный гинкго. Запел невеселые песни. Будто прощаясь со своими друзьями, он плавно махал ветвями, с которых на землю падали слезы-снежинки. Оккупанты установили возле дерева охрану.
Тем временем приближалась весна. Педантично готовились оккупанты к вывозке пленного. Они даже позвали специалиста по пересадке деревьев. Пришел он, стукнул чем-то по стволу, и вдруг упал кусочек коры. Резанул ножом сердцевину, достал омертвевшие ткани.
— Погиб гинкго, — засвидетельствовал специалист.
Так погиб старый добрый гинкго, но не покорился гитлеровцам.
...Опухших от побоев подпольщиков повели в парикмахерскую. Оба были так слабы, что с трудом передвигали ноги.
Угловая камера, где их обычно пытали, была на этот раз без жуткого козла. Они очень удивились, увидев в руках палача вместо плетки помазок.
— Разрешаю вам говорить, — великодушно махнул перчаткой гитлеровец.
— Нам говорить не о чем, — с трудом произнес Тимофей и попытался усмехнуться, — Вы ведь хвастали, что все знаете.
— Бородин, вы еще изволите шутить? Знайте, вам будет капут. Сейчас мы вас побреем, сфотографируем... на память, — пояснил гитлеровец и рассмеялся своей шутке, —а потом... гоп... и будете болтаться. Пусть полюбуются на вас.
— Всех не перевешаете.
— А у вас есть средство облегчить свою участь. Скажите, где находится партизанский отряд, кто еще из ваших скрывается здесь, в городе, где ваши явочные квартиры, — и мы вам заменим смертную казнь на концентрационный лагерь...
— Чтобы подохнуть там от голода и болезней, — перебил капитана Бородин.
— Молчать, когда я говорю! — побагровев, рявкнул фашист.
* * *
В ожидании тюремной уборщицы Матрены Аврамовны целый час мать Тимофея Бородина бродила вокруг забора. Хотелось получить весточку от сына, а уборщица все не появлялась. Мать ходила вокруг тюрьмы. Постоит на одном углу, потом — на другом. Сердце подсказывало: не увидит Тима больше свободы...
Но тут ее кто-то потянул за рукав. Это была Матрена Аврамовна. По хмурым глазам уборщицы поняла — хорошего ждать нечего.
— Как он там, сын мой? — сдерживая рыдания, спросила мать.
Матрена Аврамовна отвернулась в сторону. У нее не было сил сказать матери, что скоро конец. Утром, когда она видела Тимофея, он попросил ее:
— Тетя Мотя, маме не говорите. Кушать мне уже не надо. Но все, что принесет, возьмите. Пусть она не беспокоится.
Теперь она стоит перед матерью. Как сказать о страшном горе, которое вот-вот надвинется на нее? Собравшись с силами, она сказала Марии Александровне:
— Легче ему сейчас. Перестали, ироды, бить да пытать.
— А просил он чего-нибудь?
— Нет, милая. Сегодня я уж передам, что принесла, а завтра ничего не приносите. Платочек ему не забыли?
— Не забыла.— Мать торопливо сунула в руки Матрене Аврамовне узелок.— Ну вот, сейчас иди, отнеси. И поклон ему передай.
До рассвета Тимофей не сомкнул глаз. Головокружение прошло, и он все смотрел, не отрываясь, на маленький клочок неба. Этот сине-голубой, с двумя мерцающими звездочками кусочек вольной жизни звал и манил к себе. Там свобода, родные... Сколько он так лежал? Час, два, три...
Ночь кончилась. Тимофей определил это по небу. Сначала оно стало фиолетовым, потом светло-голубым и совсем серым. Наступило утро. Звездочки меркли медленно-медленно, точно прощались с ним.
«Завтра, может, больше не увижу... Милое, родное небо. — Он глотнул соленый комок, застрявший в горле, и осторожно снял с плеча влажный платок. — Надо написать на нем... Последнее, наверно, письмо... Пусть нашим останется память... Если доживут до победы... Они доживут, они должны дожить...»
Тимофей достал припрятанный огрызок химического карандаша. Платочек пропитался кровью, и он пожалел, что положил его на пораненное плечо. Осторожно ступая между спящими, он добрался к котелку с водой, намочил платок.
Потом написал на кайме свой адрес: «Гомель, Плеханова, д. № 46, Бородиным». Потом он начал медленно выводить: «Родные! В последний час пишу вам. Видно, моя такая судьба, чтобы умереть от пули. Мама, папа, Валя, Тоня, Лида, Нина, Женя, Володя, Аркадий, Саша, если я был к кому несправедлив, простите меня. Дорогие, берегите себя... Берегите Тоню. Она ведь...»
«Нет, нет, нельзя так писать, — спохватился Тимофей. — А вдруг тетю Мотю снова схватят? Они теперь за ней следят». Он зачеркнул слова «она ведь» и поставил: «Сашу».
«Привет в предсмертный час всем родным и близким.
20 июня 1942 года. Бородин Тимофей Степ.».
Утром Матрене Аврамовне удалось взять исписанный платочек.
...Загремел засов. В проеме дверей встал старший надзиратель.
Он резко крикнул:
— Выходи!
Фашисты вывезли подпольщиков в район Лещинца — пригород Гомеля. С одной стороны дороги — густой лес. Сосны стоят стеной сурово, неприступно. С другой — на песчаных пригорках — совсем молодой, посаженный лет за пять до войны, сосновый лесок. Тимофею вспомнилось в этот миг чудное дерево гинкго. И гордостью за свою землю, за свой поруганный, но не покорившийся белорусский край наполнилось его сердце. Он затянул песню. Ее подхватили друзья. Она звучала все громче и громче. И эхо молодого леса повторяло ее, эту гордую и величественную песню, унося ее все дальше и дальше, ко всем людям, ко всем патриотам, чтобы они знали и помнили ее вечно, как вечен подвиг Героя Советского Союза Тимофея Бородина.
Григорий РОЗИНСКИЙ
Иван СИМАНОВСКИЙ
