- Ты слышал новость? В городе открывают школу-десятилетку?— сказала Мария Павловна Анатолию вечером за ужином.
— Мы с Борькой и Женькой сегодня читали это объявление и решили не записываться.
— Почему?— удивилась мать.
— Думаем, это новая фашистская хитрость. Они соберут взрослых ребят и угонят в Германию. Вот увидишь.
— Неужели и тут обман?— у Марии Павловны на лице выступили красные пятна.— Ты, сын, пугаешь меня. Я теперь не усну всю ночь.
Лежа в кровати, Анатолий передумал о многом: «А если действительно отправят в Германию? Попадешь на каторгу и не вырвешься оттуда до конца войны. Оставаться дальше на прежнем положении опасно. Если бы установить связь с партизанами, все бы встало на свое место».
Мария Павловна переживала не меньше сына. Утром, до завтрака, она, удрученная, с опухшими веками, накинув на плечи кашемировый полушалок, побежала к знакомому учителю Драганову. Едва переступив порог, взволнованной скороговоркой выложила:
— За советом к вам, Иван Константинович. Вы-то уж, наверно, знаете: ловушка со школой или не ловушка?
— Мой совет такой: пусть Анатолий идет в десятый класс и прилежно там учится,— ответил седой математик.— Никакого угона учеников не предполагается. Открывая среднюю школу, немецкие власти хотят показать, что они тоже пекутся о народе, об образовании подрастающего поколения... Так и передайте Толе. Будет артачиться — хуже получится.
— Ну, спасибо вам, Иван Константинович. Хоть успокоили меня. А то я всю ночь но сомкнула глаз.
В десятый класс записались и Анатолий Косухин, и Борис Хохлов, и Евгений Семняков.
В канун первого занятия «триумвират» Симферопольского подпольного Совинформбюро собрался у Косухиных, чтобы договориться, как вести себя в школе.
— Вот бы завербовать весь класс в нашу организацию, а потом чохом уйти к партизанам,— выпалил Борис, рисуя в воображении радужную картину.— Получилось бы масштабное ЧП для городского гестапо.
— Наш романтик пошел чертить масштабные планы,— возразил Евгений,— Тебе, Борька, следовало родиться во времена Байрона.
— А что я плохого сказал?— насупился Борис.
— И я говорю не о плохом поэте. Только сейчас не время фантазировать,— продолжал Евгений.— Давайте договоримся об одном. В школе не высовываться ни в чем. Тогда не возникнет никаких подозрений ни у преподавателей, ни среди учеников.
— Верное решение, Женя,— согласился Анатолий.— Я тоже считаю, что нам надо держаться в тени.
— А что вы скажете, Мария Павловна?— обратился Борис к хозяйке, видя, что его предложение проваливается.
— Учиться тихо и мирно. Вперед других не забегайте, активности не выказывайте. В то же время и не уединяйтесь. Решено провести вечер—идите на него, если танцы объявят — танцуйте вместе со всеми.
Учеба началась. Борис, Евгений и Анатолий, чтобы класс не разгадал их дружбы, сели за разные парты.
В советской школе с первых дней учебы состоялись бы выборы ученических и комсомольских органов. Но теперь ничего этого не было. Всю школьную власть осуществлял один директор. Не было классных руко-водителей.
Ни о какой общественной организации не разрешалось и помышлять — в них местным властям виделись рассадники антигитлеровской пропаганды.
В предвоенную пору почти все десятиклассники состояли в комсомоле, имели на руках комсомольские билеты. И как тяжело приходилось теперь тому, кто по духу, по сердцу оставался комсомольцем, верным своему долгу, ленинским идеям! Но ничего не сделаешь. Надо таиться. Таиться, может /быть, и от ребят, во всем согласных с тобой, готовых пойти в огонь и воду, дабы приблизить заветный день победы над врагами. Какое это тягостное испытание! Притворяться, когда в тебе бурлит неуемное желание отличиться на виду у сверстников в смелости и расторопности, показать свою решительность в большом и малом.
Друзья-подпольщики продолжали таиться и в школе, и на улице. А дела они делали.
Вот и сегодня, возвратись в сумерках из школы, Анатолий переоделся в рабочую куртку, сшитую из серого суконного одеяла, сбегал в сад, принес радиоприемник и установил его на рабочем столе. В наушниках раздался знакомый голос диктора, и сумрачная комната, освещенная стеариновым огарком, казалось, озарилась ярким светом, стены будто раздвинулись, в груди стало легко-легко. Затаив дыхание, Анатолий записывал сводку Совинформбюро. На этот раз она была большая, подробная, особенно интересная и радостная.
Анатолий принял сводку и нетерпеливо кивнул матери в окно. Она несла на улице караульную службу. Мать поняла, что дежурство кончилось, позвала с собой деда, стоявшего с противоположной стороны дома.
— Чем ты сегодня нас порадуешь?—спросил Павел Лаврентьевич.
— По тому, как горят Толины глаза,— чем-то особенно хорошим,—заметила Мария Павловна.
— Вы только послушайте,— Анатолий весь так и сиял. Придвинув записи к свечке, он начал читать:
«Войска Донского фронта в боях 27—31 января закончили ликвидацию группы немецко-фашистских войск...
В ходе боев к 23 ноября 1942 года было окружено, по меньшей мере, 330 тысяч войск противника, если считать также тыловые, строительные и полицейские части, а не 220 тысяч, как сообщалось об этом ранее.
Как известно, немецкие войска с 23 ноября по 10 января от нашего артиллерийского огня, систематических бомбардировок с воздуха, от атак наших наземных войск, а также от голода, морозов и болезней потеряли до 140 тысяч человек».
— А сколько пленных взято — сказано или нет?— заинтересовался Павел Лаврентьевич.
— Подожди, деда, сейчас дойдем и до них,— ответил внук и прочитал:
«Количество пленных с 27 по 31 января увеличилось на 18 тысяч солдат и офицеров, а всего за время генерального наступления против окруженных частей противника наши войска захватили в плен 46 тысяч солдат и офицеров.
Сегодня нашими войсками взят в плен вместе со своим штабом командующий группой немецких войск, состоящей из 6-й армии и 4-й танковой армии, генерал-фельдмаршал Паулюс и его начальник штаба генерал-лейтенант Шмидт. Фельдмаршальское звание Паулюс получил несколько дней назад».
— Вот молодцы, наши фронтовики!— воскликнула Мария Павловна.
— Не перебивай, мама. Это еще не все.
«За время генерального наступления против окруженных частей противника с 10 по 30 января советскими войсками, по неполным данным, уничтожено более 100 тысяч немецких солдат и офицеров».
— Ну, спасибо тебе, Толя. Порадовал нас,— поблагодарил дед.— Сводка — первосортная. Завтра после школы беритесь за работу и как можно быстрее.
— Почему завтра? — удивился Анатолий. — Надо вызвать Бориса с Евгением и приниматься за дело сейчас же.
— А занятия в школе не пропустите?— поинтересовалась мать.
— Мама, мне ведь, слава богу, на днях восемнадцать исполнилось,— оправдывался сын.— К тому же, как ты говоришь, в опасности дети взрослеют быстрее. И я думаю: мы и листовку выпустим, и занятия не пропустим.
Мария Павловна и Анатолий принялись за работу. Не прошло и часа, как явились Борис и Евгений, оповещенные Павлом Лаврентьевичем. Ради столь ответственной и срочной работы ребята расщедрились и зажгли вторую свечу из неприкосновенного запаса.
А утром не только жители Симферополя, но и гитлеровские солдаты и офицеры читали сводку. В листовках перечислялись фамилии сдавшихся в русский плен фельдмаршала Паулюса и генералов — Шмидта, Шлем-мера, Зейдлитца, Пфейфера, Санне, Лейзера, Морица фон Дреббера, фон Даниэля, Дюбуа, Вольфа, Ульриха, Димитриу, Бртаску, Ринольди.
Евгений, Борис и Анатолий поспали не больше трех часов. Перед тем, как пойти в школу, выпили по стакану кофе и, как ни в чем не бывало, разбрелись по разным улицам.
Войдя в класс, Евгений Семняков увидел на доске написанное незнакомым почерком объявление: «Советские войска закончили разгром группировки немцев. Честь и слава героям-воинам, нашим защитникам! Да здравствует победа над фашизмом!»
В классе находилось человек десять, но никто из учеников не стер сообщение, не прокомментировал его.
Евгений прочитал объявление, деланно сморщился и, громко чертыхаясь, подскочил к доске, сорвал тряпку и начал тереть ею, приговаривая:
— Как будто бы учатся здесь все взрослые, а шкодят по-ребячьи. Кому-то, в'идно, надоела школа или ненужное лихачество захотелось показать.
Но Семнякова никто не поддержал. Все молчали и отводили от него глаза.
По дороге к дому Евгений рассказал друзьям о случившемся, и Борис, как всегда, быстрый на выводы, заключил:
— Это мудрость либо Леньки Иваиина, либо Кости Простотиди. Пожалуй, я поговорю с ними и завербую в нашу группу.
— Не торопись,— отрубил Косухин.— Будь поосторожнее. Сначала присмотримся к ним получше. И безо всяких лобовых бесед, а исподволь, конспиративно.
Но молодость остается молодостью. Иной раз и хотел бы стать серьезным, расчетливым, но душевный порыв не всегда подчиняется рассудку. Вот так получилось и с Косухиным.
Три недели назад он вместе с Семняковым журил Хохлова за необдуманный риск — вербовать в подпольную организацию учеников, которых как следует не изучили. А сегодня то ли от праздничного настроения, то ли потому, что излишне расхрабрился, опростоволосился на глазах у всех.
В день двадцатипятилетия Красной Армии, когда в класс вошел, держа под мышкой тетради, любимый всеми учениками преподаватель Драганов, Анатолий Косухин встал за партой и ломающимся голосом сказал:
— Иван Константинович, поздравляю вас с праздником.
— С каким?— удивился математик. — С днем Красной Армии.
В классе раздались аплодисменты. А Иван Константинович растерялся. Испуганный, он только шевелил губами и не знал, что ответить на поздравление. Когда одумался, положил тетради на стол и, стараясь не выказать волнения, степенно заметил:
— За такое поздравление, Анатолий, может не поздоровиться и тебе, и мне, и всему классу. И я думаю, что на будущее нам надо уговориться — не строить друг другу подвохов. Моя наука очень далеко стоит от политики. И давайте не будем смешивать одно с другим...
Анатолий понял слова старого учителя, как предостережение и, пытаясь выйти из положения, смущенно оправдывался:
— Разве теперь нельзя и пошутить?
За опрометчивость Анатолию крепко досталось от друзей.
Учеба пошла своим чередом, и за Косухиным ничего предосудительного не было замечено ни в марте, ни в апреле. А в мае стряслось неладное.
На улицах города появился красочный плакат, призывающий русских девушек ехать на работу в Германию. На переднем плане красовалась нарядно одетая, дородная фрау, самодовольно смотрящая на девушку, которая с тяжелой корзиной в руках- шагала за хозяйкой. Немецкий художник, сам того не ведая, нарисовал картину так, что она призывала девушек не к поездке в чужой край, а напротив. Плакат помог советским людям еще раз увидеть, что в Германии их ждет подневольный труд на помещичьих и кулацко-бюргерских фермах.
Добровольцев, вызвавшихся, чтобы не умереть с голода, покинуть родные места и уехать на каторгу, было очень мало. В ход пошли угрозы, обыски, облавы, тайные налеты. И по городу, из дома в дом, одна за другой потекли горькие вести:
— На улице Кирова из окна третьего этажа выбросилась девушка, упала на асфальт и разбилась насмерть.
— Женщина, которой принесли повестку явиться на биржу, облила ноги серной кислотой и искалечила себя.
— К дому, что на углу улицы Куйбышева, вчера подъехала машина и увезла двух девушек. На сборном пункте обе они отравились.
Весной дошел черед и до симферопольской средней школы. Мальчиков пока не трогали. Но на девчат поступила разнарядка — отобрать партию.
Директор школы, услышав о предполагаемой отправке в Германию учениц старших классов, воспылал желанием потолковать с подопечными. Во время большой перемены вышел на школьный двор, и, желая решить вопрос добром, осторожно заговорил о жизни в Германии.
- Тем, кому доведется побывать в такой цивилизованной стране, стоит только позавидовать,— разъяснял он.— Там есть что посмотреть, есть у кого поучиться культуре хозяйства, домоводства... Приходит пора, когда между государствами стираются границы. Так что вы, девчата, можете гордиться своим положением...
Стоя в кругу учеников неподалеку от директора, Анатолий Косухин до хруста сжал в карманах кулаки it с закипевшим сердцем зло выпалил при всех:
— Гордитесь, девчата, и готовьте свои горбы взамен ломовых лошадей...
— Это кто сказал?— спросил директор, будто не узнав по голосу говорившего.
— Я сказал,— дерзко ответил Косухин.
Директор школы, тщедушный, морщинистый, от злобы вытянул шею, словно хотел услышать еще что-то. Маленькие серые глаза его учащенно заморгали. Он долго стоял молча, потом толкнул Косухина в грудь и приказал:
— Убирайся отсюда вон!
— Я тоже умею толкаться,— буркнул тот в ответ, но одумался и отступил в сторону.
— Можешь не появляться больше в школе, — донеслись до него слова директора.
И Анатолий сидел дома, а в школу дал знать о том, что уехал на Украину за продуктами.
Зная его своенравный характер, друзья всполошились, Первым прибежал Евгений Семняков и заворчал:
— Ты хоть понимаешь, что творишь?
— Понимаю.
— А я тебе должен по-товарищески сказать, что ничего ты не понимаешь. Школа нас спасает от рабства, а ты что делаешь? Ну, куда это годится? Вдруг директор заявит на биржу. И тебя увезут, как пить дать.
— Не увезут. Сначала пришлют повестку. А пчелы в то время выручат меня. Я ведь тоже не лыком шит...
— Храбрый, да? — наседал товарищ.— И кому нужна такая храбрость? Тебя исключат из школы. Нам с Борисом запретят ходить к тебе. Тогда надо будет укрываться не только от немцев, но и от ребят по школе. Ты соображаешь, к чему ведут твои выходки? И понимаешь ли, что виноват?
— Понимаю,
— Тогда завтра же отправляйся к директору, извинись перед ним и принимайся за учебу.
— Не могу я, Женя, сделать этого. Я свою ошибку понял. Но характер переломить не могу. Не заставить мне себя извиниться перед немецким холуем.
Пришел Борис Хохлов. Узнав, о чем разговор, с маху предложил:
— Если ты не можешь пойти к директору с повинной, тогда я предлагаю поступить так. Сходим мы с Женей и похлопочем за тебя.
— А я против, — возразил Семняков.—Этого делать не стоит. Директор подумает, что у нас группа. Еще слежку устроит.
Чем бы закончился мальчишеский спор, неизвестно. Но вскоре директор вызвал в школу Марию Павловну.
Сидя в кабинете за столом, он встретил знакомую учительницу вежливо, предложил ей стул и, не откладывая дело в сторону, повел разговор о главном:
— Вы знаете, по какому поводу я вас вызвал?
— Предполагаю.
— Тем лучше, — оживился директор, встал из-за стола и начал ходить по кабинету, вытирая платком седую стриженую голову.—Мне весьма прискорбно вызывать вас, многоопытную учительницу, по поводу неурядиц с вашим сыном.— Остановился посреди комнаты, помолчал, зажав подбородок в кулаке, глянул на мать непослушного ученика.—Он вам говорил, что его исключили из школы?
— Говорил.
— И за что же?
— За самовольный выезд на Украину.
— Главным поводом, конечно, послужила эта причина. Он не имел права выезжать самовольно.
— Но тут больше виновата я, чем он. Я должна была согласовать поездку с вами.
— Правильно. Только это не все. Ваш сын, по-видимому, попал под нездоровое влияние и стал дерзить учителям. Больше того, он нагрубил мне. И я прошу вас, как педагога, воздействовать на сына всеми средствами. Если он хочет получить аттестат зрелости, пусть учится и соблюдает все школьные правила.
— Постараюсь.
— Вот и хорошо,— обрадовался директор.—Будем считать инцидент исчерпанным.— Подавая руку Марии Павловне, в заключение сказал: — Пусть он зайдет ко мне и извинится. Это тоже имеет-значение в нашем педа-гогическом деле.
— Обязательно скажу,— ответила Мария Павловна.—Только дней пять-шесть он еще не сможет посещать школу. У него нарыв на ноге.
На самом деле никакого нарыва не было. Мать знала, что Анатолий извиняться не .пойдет ни при каких обстоятельствах и пыталась оттянуть время — авось, директор и забудет о своем желании.
