Южная осень густо разбагрянила симферопольские сады, скверы и аллеи. Кустистые туи и островерхие отливающие плюшем ели были залиты полуденным солнцем.
В одноэтажном приземистом доме, что выходил фасадом на Дорожную улицу, стояла гнетущая тишина. В комнате .было двое: мать и сын.
— Сколько лет прожила я здесь,— удрученно заговорила Мария Павловна и присела к кухонному столу, за которым Анатолий склонился над книгой.— Наш дом всегда казался мне уютным, ласковым. А теперь будто чужой.
— И это говоришь ты?— изумился сын. Он вскочил, схватил мать за плечи и внимательно посмотрел ей в глаза: — Ты же в школе всегда учила нас не падать духом. А сама раскисла... Давай-ка лучше погуляем по саду.
Они вышли из дома. Анатолий, тонкий, нескладный, остроплечий, в полинялой лыжной куртке; Мария Павловна, невысокая, плотная, светловолосая, в коричневом платье из шерстянки.
— Несчастный ты у меня, Толя,— продолжала мать, шагая по неширокой и прямой аллее, обсаженной вечнозеленым густолистым буксом.
— Почему?
— Будь бы сейчас нормальная жизнь, ты бы учился в десятом классе. А теперь?..— Мария Павловна безнадежно махнула рукой.
— Но мне только семнадцатый идет. Успею.
— А если это лихолетье затянется?
— Попытаюсь попасть в армию. Отслужу положенный срок, приеду домой и доложу: рядовой запаса Анатолий Николаевич Косухин возвратился к месту жительства.
— Только рядовой?
— Не всем же быть командирами. Командир должен быть волевой, требовательный. А ты говоришь, что я слабохарактерный.
Присели на скамейку под высоким ореховым деревом, в тенистом уголке сада.
Где-то далеко за городом загрохотала артиллерия. Мать прислушалась.
— Отходят... Наступает самое страшное время. Так у меня тяжело на сердце, как не было никогда.
— Но умирать-то запросто тоже не стоит,— возразил сын.
— И что же ты будешь делать?
— Жизнь подскажет.
Утром в городе появились немцы. Ударив от Перекопа двумя острыми клиньями — в сторону Севастополя и Керчи,— они стремительно окольцевали Симферополь на дальних подступах к нему, и горожанам, за редкими исключениями, эвакуироваться не удалось. Наши части отступили раньше, минуя Симферополь.
Анатолий Косухин проснулся позднее обычного и, не вставая с кровати, крикнул:
— Мама, дай мне коробку, где у тебя хранятся порошки и таблетки.
— Зачем она тебе понадобилась?
— Буду хранить в ней комсомольский билет. Мать вынула из коробки все содержимое. Анатолий отыскал в шкафу стеариновую свечку, аккуратно завернул комсомольский билет в сохранившийся пионерский галстук, положил сверток в коробку, залил стыки стеарином и закопал все это в саду.
— Значит, простился с комсомолом?— за завтраком осторожно спросила мать, и ее большие серые глаза замигали, набухая бисеринками слез.
— Почему простился?— вскипел Анатолий:— Был комсомольцем и останусь им, несмотря ни на какой фашизм.
Мать подошла к сыну, обняла, прижалась к его щеке.
— А я ведь, грешным делом, подумала, что ты напугался супостатов.
— Пусть они нас пугаются, а не мы их. В городе настала трудная жизнь.
Умолкло советское радио. Закрылись редакции газет. Где теперь узнать правду о том, что делается на белом свете? Немецкие сводки усердно вещали: Красная Армия доживает последние дни, большевистский тыл затрещал по всем швам, Москва и Ленинград окружены со всех сторон.
Тяжело, до горечи обидно читать сообщения, в которых ушатами грязи обливают твое родное, русское, советское. Но надо терпеть и не показывать врагу, что ты его ненавидишь. Иначе не сдобровать.
На заборах улиц, на телеграфных столбах — всюду крупно запестрели черные, фиолетовые и зеленые объявления с выделенными особым шрифтом словами: запре-щается, вменяется в обязанность, требуется, строго наказываются, расстреливаются.
Анатолий Косухин горько переживал беду. Он похудел, почернел, стал молчаливым. «Что же теперь делать? С чего начать? С кем посоветоваться?—не раз спрашивал он у себя.— Ведь я же комсомолец. И как это не додумался уйти из города на неделю раньше, вступить в какую-нибудь воинскую часть. Интересно, а как поступили ребята из нашей школы?»
Надеясь встретить кого-нибудь из знакомых, под вечер он сел на велосипед и, не торопясь, проехал до центра.
В довоенную пору в эти осенние дни город готовился к празднику Великого Октября. У каждого дома и учреждения кумачево плескались флаги, на фасадах красовались транспаранты, все чистилось, прихорашивалось, одевалось в праздничные наряды.
А сейчас Симферополь выглядел иным. Асфальт исполосовали танковые траки, скверы и бульвары изрыли саперы и артиллеристы, порванные телефонные провода повисли над тротуарами, бумажные лохмотья от старых театральных афиш и объявлении трепыхались на дорогах, на тротуарах, в кюветах, в газонах.
На углу улиц Карла Маркса и Жуковского Анатолий увидел страшную картину. На фонарных столбах, раздетые почти до нага, висели тела двух немолодых мужчин. На их груди были прикреплены фанерные планки с надписями: «За связь с партизанами».
Не замечая больше ничего другого, Анатолий неожиданно наехал на изгородь и упал на асфальт вместе с велосипедом. Попробовал вертеть заднее колесо, но правая педаль оказалась сильно погнутой, задевала за раму. Подвел велосипед к первой попавшейся скамейке, сел на нее и, держась за раму, начал отгибать педаль ногой. Силился до того, что помутнело в глазах, но в конце концов добился своего. Педаль встала на место. Заднее колесо велосипеда завертелось.
Анатолий приготовился ехать дальше, но тут из-за угла выскочил грузовик, битком набитый людьми со связанными руками. По бортам с автоматами наперевес стояли немецкие солдаты. Видимо, везли на казнь очередную партию.
Когда машина скрылась, Анатолий решил вернуться домой. Никого из знакомых он так и не встретил. Он ехал и чувствовал, как дрожь пробегала по телу, сердце жгло огнем.
«Звери, палачи, душители!»
Вскоре немецкую воинскую часть, которой предстояло дислоцироваться в Симферополе, разместили по квартирам горожан.
К Марии Павловне тоже поставили солдата. Грудастый, черноволосый, с круглым моложавым лицом, он с любопытством осмотрел квартиру и нашел ее вполне подходящей. А увидев хозяйского парня, представился ему на русском языке:
— Я Франц Вольф. Будем знакомы.
— Анатолий,— сухо ответил Косухин и смущенно опустил глаза, не желая смотреть на нового знакомого. Немец понял это и, обидчиво помотав головой, насмеш-ливо заметил:
— Так нехорошо, Толлер, начинать знакомиться с немецким солдатом. Наверно, много учился в школе и должен понимать: не знаешь человека — не думай о нем плохо.
— Поживем — увидим,— выпалил Анатолий и ушел в свою комнату. Сбросил ботинки, плюхнулся в неразобранную постель и, стиснув зубы, долго лежал молча, уставив глаза в потолочную балку. Шутка сказать — в доме комсомольца будет жить солдат фашистской армии! Да мыслимо ли это! Но изменить ничего не в силах ни мать, ни сын.
«А что если сейчас встать, взять топор и изрубить немца на куски?— ворочаясь в кровати, раздумывал Анатолий.— А дальше что? Я-то убегу, а мать подведу под виселицу...
Нет, не с этого надо начинать. А может быть, среди немцев и взаправду есть разные люди?..»
Анатолию припомнился тот день, когда его в райкоме принимали в комсомол.
Он надел хорошо отутюженные белые полотняные брюки и голубую тенниску. Райком комсомола находился на углу улиц Пушкинской и Горького в каменном че-тырехэтажном здании.
Секретарь райкома внимательно осмотрел по-праздничному одетого, худощавого парня и в упор спросил:
— Ты, товарищ Косухин, вступаешь в комсомол, когда на нашу страну обрушилась война. Об этом подумал?
— Подумал и очень хорошо,— ответил Анатолий и покосился на секретари, недовольный ело вопросом.— Иначе бы я сюда не пришел.
— А если тебе, как комсомольцу, прикажут отправиться на ответственное задание, где грозит опасность? Не растеряешься? Не струхнешь?
— Пойду, куда укажут, и сделаю, что будет приказано. Вот увидите.
— У меня больше вопросов нет,— сказал секретарь. Члены бюро райкома ВЛКСМ проголосовали за нового комсомольца единогласно.
* * *
Два дня Анатолий хмуро бычился, старался не встречаться с квартирантом. А на третий, перебирая в чемодане походный солдатский скарб, Франц тоненько, вполголоса запел:
Вольга-Вольга, мать родная,
Вольга — русская река.
— Вы откуда знаете нашу песню?— не вытерпев, задиристо спросил Анатолий.
— Я много знаю и своих и ваших песен.
— А откуда?
— Франц Вольф есть певец гамбургского радио. А солдатом меня сделала война. И я. должно быть, эту войну так же не люблю, как и ты, Толлер, и многие другие. Ты меня, должно быть, понимаешь?
— Понимаю, — ответил Анатолий и подумал: на чем можно проверить, что немец, действительно, против войны?
Вечером Франц принес очередную сводку немецкого информационного агентства, в которой сообщалось о сбитых русских и немецких самолетах во вчерашних боях. Анатолий прочитал ее и без обиняков выложил:
— Очередная брехпропаганда доктора Геббельса. Я этим сводкам не верю ни на столько.— Он вытянул указательный палец правой руки и отмерил на нем крохотную часть, меньше, чем занимал ноготь.
— Почему?— удивился Вольф. Его пучкастые брови изогнулись.
— А вот почему. Если по вашим сводкам подсчитать сбитые советские самолеты, то получится невероятная цифра, сплошная ересь.
— Тогда давай послушаем русские сводки,— предложил Франц.
— Это не выйдет в наше время.
— Почему не выйдет? Давай сработаем радиоприемник и будем слушать и Берлин, и Москву. Я немного радио понимаю.
«Предложение заманчивое,— подумал Анатолий.— Но не подловить ли ты меня хочешь? Уж очень быстро начинаешь откровенничать».
— А если кто-нибудь придет да проверит нас?
— Пока здесь живет немецкий солдат, никто проверять квартиру не станет,— солидно пояснил Франц.
Поверив немцу, Анатолий побежал к Николаю Доле-тову — в прошлом опытному радиолюбителю, городской технической станции.
— Я с просьбой к тебе, Коля. Выручай,— выпалил одним духом Анатолий. Глубоко посаженные глаза его ярко лучились.— Мне позарез нужна схема портативного радиоприемника. А может, у тебя найдутся и кое-какие части? Решил собрать...
Всегда отчаянный и смышленый, Долетов вдруг оробел. Резко встряхнув головой, он испытующе посмотрел на товарища и сказал:
— Мне не жалко ни того, ни другого. Но ведь тебя могут схватить за такие дела. Ты об этом подумал?
— Не схватят,— шептал Анатолий и поторопил товарища,— давай скорее...
В небольшой продолговатый металлический ящик Анатолий вмонтировал ламповую панель, конденсатор, катушку настройки, реостат.. Нужные детали соединил тонкими медными проводами, сделал клеммы для питания, вывел наружу ручки управления.
Установив радиоприемник на рабочем столе, Анатолий поздно вечером включил его и услышал сухое пощелкивание. Повертел ручки. Раздались знакомые позывные. Парень утер потное лицо рукавом куртки, по-козлиному подпрыгнул и выбил задорную дробь.
— Говорит Москва,— послышалось в наушниках.— Передаем вечернюю сводку Совинформбюро.
Анатолий сел за стол, взял карандаш, лист бумаги и начал записывать то, что произошло за день на фронтах. Поодаль от стола на скамейке расположились Мария Павловна, Франц Вольф и дед Анатолия — Павел Лаврентьевич, седоусый, лысый старик, в прошлом бухгалтер, с сегодняшнего дня ставший хранителем секретного радиоприемника.
После военной сводки диктор рассказал о жизни советского тыла, о событиях за рубежом. А перед тем, как закончить передачи, радиостанция включила Красную площадь. Кремлевские куранты отбили полночь и заиграли «Интернационал».
Немецкий солдат вдруг преобразился: круглое, чисто выбритое лицо озарилось улыбкой, глаза заискрились. Франц разволновался и, казалось, готов был без конца слушать величественную мелодию.
Но вот радио умолкло. Опустив голову, Франц долго ходил по комнате под впечатлением услышанной музыки. А опомнившись, заметил:
— Только надо быть осторожнее. О московских сводках пусть не знает никто. Секрет. Иначе, Толлер, капут и тебе и мне.
Павел Лаврентьевич взял под мышку радиоприемник, вышел в сад, обернул металлический ящик клеенкой и упрятал его в яму, вырытую близ дома. (Дом Павла Лаврентьевича находился рядом, в противоположном конце сада).
Когда дед ушел, немец спросил:
— Ты, Толлер, понял мой разговор?
— Понял. Я буду молчать.
Но разве можно утаить секрет от друзей? Разве утерпишь, чтобы не поделиться радостью? Тогда какой же ты друг? И Анатолий утром, как только Франц ушел на службу, обегал к Николаю Долетову и рассказал о том, что слышал из Москвы.
— Теперь я наплевал на немецкую брехпропагап-ду,— сказал Косухин.— Не буду слушать ее.
— А по-моему, надо слушать,— заметил Долетов.
— Зачем?
— Во-первых, будешь знать, как немецкая пропаганда обманывает народ, и, во-вторых, не попадешь в число подозрительных.
Анатолий ребром ладони потер переносье, поразмыслил и согласился:
— Ты, пожалуй, дело говоришь, Николай.
И они оба продолжали ходить на улицу Карла Маркса к зданию бывшей редакции областной газеты «Красный Крым», где на телеграфном столбе висел полинялый репродуктор, передающий сообщения немецкой ставки верховного командования о положении дел на фронте.
В канун нового года немецкое радио, должно быть, потому, что молчать дальше было нельзя, сообщило о тяжелых боях под Москвой, о вынужденном выравнивании линии фронта.
Неподалеку от Косухина стоял кряжистый рыжеватый парень, одетый в изрядно поношенное черное пальто, в серой кепке, задорно сдвинутой на затылок. Широко растопырив ноги в побуревших от сырости ботинках и упираясь в угол дома, он щелкнул над ухом короткими пальцами и, ни к кому не обращаясь, утвердительно заметил:
— Не согласен.
Это был Борис Хохлов. Косухин знал его. До войны отчим Анатолия репетировал Бориса Хохлова по математике.
С чем сейчас был не согласен Хохлов, Косухин не знал.
Услышав его слова, он глянул парню в сердитые голубые глаза, но тот потупил их, сдвинул шапку на затылок и неторопливо пошагал домой.
После этого Анатолий Косухин и Борис Хохлов не раз встречались на улице Карла Маркса, но друг другу не открывались ни в чем.
А однажды, перед тем как заговорить репродуктору, Хохлов по привычке щелкнул над ухом пальцами и, ни к кому не обращаясь, вопросительно заметил:
— Чем ты нас сегодня порадуешь, дорогой друг радиораструб?
— Выравниванием фронта,— бросил Косухин, тоже ни на кого не глядя.— Вот увидишь...
Радио заговорило, и ни Косухин, ни Хохлов передачу не комментировали. Оба стояли молча друг подле друга, упираясь спинами в стену здания, не выказывая сочувствия ни советским войскам, ни немецким.
Выслушав сводку, Хохлов вдруг вполголоса запел:
Кипучая, могучая,
Никем непобедимая —
Москва моя...
— Замолчи, пока не угодил, куда следует,— прошептал Косухин и осмотрелся по сторонам.
— Тогда давай отойдем в сторону,— предложил Хохлов.
Парни пересекли дорогу и оказались во дворе дома, в котором жил Хохлов. Присели на скамейку, и Борис, не глядя на собеседника, осторожно спросил:
— Думаешь, сколько правды в сегодняшней сводке?
— Процентов пять наскребется.
— Откуда тебе это известно?
— Слухом земля полнится...
— А я из первоисточника знаю,— зажегся Хохлов, надеясь, что сейчас ошарашит Косухина невероятной новостью.
— Из каких первоисточников?
— Сегодня слушал Москву.
— Первый раз?
— Первый.
— Ну, а я слушаю уже вторую неделю,— признался Косухин и осмотрелся по сторонам: не слышит ли кто откровенный разговор.
— И где тебе удается?
— Есть такое заповедное место...
— А мне туда можно ходить?
Косухин пытливо заглянул в сверкающие любопытством, большие круглые глаза Хохлова, и тот понял: от него требуется обязательство на верность.
— Ты опасаешься? Думаешь, выдам?
— А как мне знать, что не выдашь?
— Даю честное комсомольское,— сказал Хохлов и положил Косухину ладонь на плечо.
— Дать комсомольское слово — это сейчас далеко не все,— невозмутимо констатировал Косухин, ковыряя кизиловой тростью твердую землю и всматриваясь в об-разовавшуюся лунку.—Одного слова теперь мало... А чем ты докажешь, что остался комсомольцем?
— Докажу наглядно...
Едва смерклось, Хохлов прибежал к Косухину на квартиру. Хозяин провел гостя в свою комнату, усадил подле стола и заговорил:
— Значит, беседу продолжим?
— Давай,— согласился Борис. Он запустил руку во внутренний карман и достал клеенчатый бумажник, в котором, обернутый целлофаном, хранился комсомольский билет.— Вот мой доказ, что я остался комсомольцем...
— Теперь верю,— заключил Анатолий.— И советую сделать так, как я. Закапать свой билет.
Парни молча поднялись со стульев, встали лицом к лицу и один другому крепко пожали руки.
— Теперь все ясно,— заметил хозяин.— Ясно и определенно... Ты здесь посиди, полистай мои книги, я скоро вернусь.
Борис остался один и внимательно осмотрел комнату Анатолия.
Над кроватью, заправленной бурым байковым одеялом, под стеклом висело фото — двое надутых крепышей-малолеток сидели на диване и косили глаза друг на Друга.
На столе стоял разобранный, стального цвета патефон с маркой Коломенского завода. Здесь же были разложены столярные и слесарные инструменты. К крышке стола привинчены миниатюрные слесарные тиски. На левом углу стола возвышалась кипа учебников и стоял глобус-малютка.
Через несколько минут Анатолий вошел в комнату, держа в руках продолговатый ящик в металлической оправе, местами подернутый ржавчиной.
— Вон он, мой надежный представитель Совинформбюро! — Поставив радиоприемник на стол, Анатолий протер его тряпкой, погладил ладонями по бокам и на-строил на нужную волну.
Борис надел наушники. Из Москвы донеслась знакомая песня:
Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля, Просыпается с рассветом Вся советская земля.
После концерта раздались позывные Московской радиостанции, и диктор начал передавать вести с фронтов.
— А теперь, Боря, у меня есть предложение,— заметил Анатолий, когда они прослушали передачу.
— Какое?
— Сегодняшний день считать началом работы симферопольского агентства Совинформбюро.
— Правильно,— согласился Борис.— Только я думаю, что штат бюро надо расширить...
— У тебя есть надежные ребята?
— Есть. Первый — Женька Семняков.
— Ты его хорошо знаешь?
— Еще бы. Вместе учились. Парень — кремень. За честную дружбу головы не пожалеет. На него можешь положиться так же, как и на меня.
- Тогда веди его сюда завтра же.
И Борис Хохлов привел друга в дом Косухиных.
— Семняков,— отрекомендовался Евгений — стройный, белокурый, одетый в хорошо наглаженный серый костюм, при галстуке.
— Значит, поработаем?— в упор спросил Косухин, имея в виду, что Хохлов ознакомил Женю с предстоящими делами.
— Обязательно. И так, чтобы фашистам стало тошно.
Так родилась подпольная комсомольская группа, пока из трех человек — Анатолия Косухина, Бориса Хохлова и Евгения Семнякова. Все они перед самым началом грозной войны окончили девятый класс, каждый из них уже подумывал, какую избрать дорогу во взрослую жизнь. Но война разрушила их планы. Они выбрали для себя единственный путь — помогать своему народу беспощадно бороться с врагами, захватившими родной край. Ведь они же комсомольцы!
