XII

   Вечером товарищи пришли к Ильевскому на проводы. На другой день Сергей собирался идти в район, в знаменитый до войны совхоз "Жовтень", где жила его тетка. Сестра Люба пошла в совхоз уже две недели назад и до сих пор не вернулась. Мать беспокоилась: вдруг где-нибудь по дороге Любу заграбастали немцы... Сережка должен был обо всем узнать. Кроме того, ему надлежало выполнить еще одно задание, о котором мать ничего не знала. На дворе, зарытые в снег, лежали аккуратно упакованные, переписанные от руки листовки с сообщением Советского информбюро. Их надо было распространить на селе.
   Молодежь собралась в Сережкиной комнате, мать возилась на кухне. Она уже думала, что сегодня больше никто не придет, но дверь вдруг открылась и на пороге остановился, стряхивая снег, еще один посетитель - коренастый, черный, с темным, сердитым лицом. Кажется, он еще ни разу не приходил к ее сыну.
   - Вы продаете шкаф? - деловито спросил незнакомец, исподлобья взглянув на хозяйку.
   Мать на мгновение замешкалась. Сережка предупредил ее, что если кто-нибудь придет покупать шкаф, то ему надо ответить: "Пройдите, посмотрите",- и направить в Сережину комнату.
   - Пройдите, - сказала она, и голос ее дрогнул. - Посмотрите.
   Нахмурившись, гость прошел в комнату, прикрыв за собой дверь.
   У Сережки было шумно и тесно, как на студенческой вечеринке. Когда вошел новый гость - а его тут давно ждали, - все встали ему навстречу. Ляля познакомила:
   - Сапига.
   Сапига подходил к каждому, деловито пожимал руки.
   - Раздевайся, - сказал Леня, распоряжаясь вместо хозяина. - Будь как дома.
   Сапига разделся, и орден Красной Звезды блеснул у него на груди. Он незаметно оглядывал товарищей, довольный тем впечатлением, какое произвел на них орден.
   "А этот, видно, с гонорком", - подумал Серга о новоприбывшем, глядя, однако, с уважением на Красную Звезду.
   Напрасно думал Сапига, привинчивая свой орден, перед тем как идти к Ильевскому, что эти люди мало его знают и что им надо отрекомендоваться прежде всего своими заслугами. Даже те из них, кто видел Сапигу впервые, уже хорошо знали его.
   Ляля, взявшая на себя чуть ли не самое трудное дело - подбирать в организацию надежных людей, - давно уже изучала Сапигу, как изучала и многих других. В этом ей помогали, сами того не зная, подруги, многочисленные знакомые, соседки Сапиги и даже сам Константин Григорьевич, бывший в хороших отношениях со стариком Сапигой и немало слышавший от него про сына.
   Присутствующие знали, что Сергей Сапига, по профессии журналист, получил орден в финскую войну; знали, с какого года он в комсомоле, когда стал кандидатом партии. Но всего этого теперь, в тяжелые времена оккупации, было недостаточно, чтобы составить себе верное представление о человеке. Сама жизнь уже научила Лялю и ее товарищей ценить человека не за прошлые его заслуги, а главным образом за то, как он действует в настоящий момент, как ведет себя в окружении врагов. И теперь для молодых подпольщиков гораздо большее значение, чем орден, имело то обстоятельство, что Сапига достал откуда-то газету "За Радянську Украiну", которая выпускалась специально для населения оккупированной территории, и давал эту газету кое-кому, в том числе и Лялиным подругам. Кроме того, Сапига вместе со своей сестрой размножил первые листовки организации, подписывая их: "Непокоренная Полтавчанка". Об этом также знали присутствующие. Важно было, наконец, и то, что, работая завхозом в комитете украинского Красного Креста - марионеточной организации, созданной оккупантами, - Сапига часто выезжал заготовлять дрова в Диканьские леса и возвращался оттуда с интересными новостями.
   И если Сапига входил в эту комнату не без некоторого гонора, с сознанием превосходства учителя над учениками, то уже очень скоро он почувствовал себя подотчетным. Присутствующие, которые все были моложе его, спрашивали, а он отвечал. Потому что они, как выяснилось, успели также немало сделать и теперь имеют право спрашивать.
   - Так ты ничего определенного не знаешь о товарище Куприяне? - обратился Пузанов к бывшему журналисту.
   - Я уже сказал, - попыхивал Сапига трубкой, - что лично его не знаю. Вообще, по-моему, под этим именем действует не один, а несколько отрядов. Товарищ Куприян, очевидно, руководит основной группой, которой подчиняются остальные. Я хотел в Лютенках вступить в местный отряд, но председатель колхоза, с которым я вел переговоры, сказал мне, что людей им пока не нужно.
   - Как это людей не нужно?- удивился Сережка.
   - Так,- спокойно продолжал Сапига.- Они считают, что в самой Полтаве верные люди нужны не меньше, чем в лесу.
   - Разве не то же самое я тебе говорила, Леня? - обратилась Ляля к Пузанову.
   - Ты говоришь, что им нужен пулемет. А чем бы они могли нам помочь? - спросил Валентин.
   - Не знаю, - сказал Сапига.
   - Тол у них есть? - спросил Леонид.
   - Не знаю насчет тола... Знаю, что у Артелярщины подбили машину, полную ракет.
   - Ракет? - поднял брови Сережка.
   - Да, ракет... А насчет тола не знаю.
   Сапига до сих пор считал, что владеет профессиональным даром журналиста - с первого взгляда разгадывать и определять людей. Сейчас же, по чести говоря, он вынужден был признаться самому себе, что недооценил этих ребят. Вначале они показались ему не слишком серьезными и к тому же недостаточно осведомленными юнцами. Такие беззаботные лица он привык видеть на выпускных вечерах в десятилетках. О чем мечтали эти молодые люди? Возможно, видели себя уже инженерами, мыслителями, мореплавателями, зодчими. Не думали они, что будут сидеть за закрытыми ставнями вокруг карбидной оккупационной лампы, ломая голову над тем, как бы раздобыть тол для диверсий в родном городе. Не думали, однако довелось... Нет, не беззаботные юнцы собрались здесь. Горе Родины, опасность, угрожающая каждому из них, сделали их намного старше, мужественнее, серьезнее. И не произошло ли с ним то же самое?
   Войну он встретил за Днепром. Вот он бредет с товарищами от села к селу, на Яготин, на Пирятин, из окружения в окружение. Колхозницы поят их молоком, смешанным со слезами. "Куда ж вы, куда?.." Кажется, он и тех колхозниц только тогда по-настоящему понял, когда очутился уже под немецким конвоем.
   Все светлое и радужное, казалось, перегорело у него в душе, когда глядел он, как пылают шляхи под Пирятином, забитые огненными пробками - сотнями горящих автомашин, повернутых моторами на восток; когда брели полями, из ночи в ночь, заросшие бородами окруженцы, ориентируясь по компасам и по Полярной звезде, все время светившей слева. Под ногами шумели осенние травы, а примкнутые штыки тускло поблескивали над головами, как древки знамен. Из ночи в ночь!..
   Потом немецкие танки гнались за ними по полю, давили гусеницами все живое на своем пути. На берегах Сулы и Ворсклы сидели вражеские засады, расстреливая из пулеметов лодки, отчаливавшие к восточному берегу. От лодок летели щепки, кровавилась вода, покачивались на волнах зеленые пилотки...
   На Ворскле Сапига попал в плен. Босого, его гнали через всю Полтаву, через родной город, в котором он не был пять лет. Тут жили его мать и отец, его сестры, родные и двоюродные, его ровесники, с которыми он учился. Он непременно отстал бы от колонны, чтоб его пристрелил равнодушный конвоир-пруссак, если бы не был уверен в том, что в Полтаве его никто не узнает. И не потому, что он не был здесь пять лет. Он шел по знакомой с детства улице босой, оборванный, с бородой на юношеском лице и с ненавистью в запавших глазах. Нет, он не боялся быть узнанным. Он мог бы кому-нибудь из прохожих кинуть записку или просто, подняв над головой погасшую, без звезды, пилотку, крикнуть: "Это я, Сергей Сапига!" Мог бы... Но для чего? Чтобы родная мать, горестно вскрикнув, словно чайка, кинулась к нему из толпы? Чтобы конвоир-пруссак отгонял ее прикладом, а она рассыпала б по мостовой печеный картофель, принесенный для пленных?
   Так он прошел через родную Полтаву, босиком ступая по булыжнику, который жег ему ноги, по Октябрьской, самой лучшей улице, вдоль фасадов, украшенных яркой керамикой, вдоль знаменитого ампирного ансамбля домов, возведенных к столетию Полтавской битвы; прошел, как сквозь горнило, и сам он почернел, словно обуглился.
   На Южном вокзале пленных грузили в эшелоны. Разделили, как стадо, на сотни и подвели к вагонам. Раздвинули тяжелые двери, и конвоир щелкнул по плечу первого: - Рус, давай!
   Только эти два слова знал конвоир. Впрочем, больше ему и не нужно было знать. Остальное он договаривал палкой. С помощью палки раздавал макуху, палкой считал людей, палкой наказывал. Сейчас он палкой указал первому, чтобы тот лез в вагон. Первый поднялся. Конвоир щелкнул другого:
   - Рус, давай!
   Собственно говоря, в руках у него была не страшная суковатая дубина, а тоненькая лозинка, и бил он не зло, а спокойно подхлестывал, считая удары. И это было самым страшным - методичность, спокойствие, привычность движения.
   До сих пор Сапига всячески избегал палки. Иногда это лишало его очередной порции макухи. В колонне он не становился крайним, а забивался в середину. Он понимал, что это не выход, что рано или поздно случится неминуемое. И оно случилось здесь, около вагона. Он не боялся физической боли. Он был еще достаточно крепок, чтобы выдержать и не такую боль, как от удара лозиной. Но этот удар представлялся ему клеймом. Он боялся этого клейма. И все-таки оно легло на него. Когда подошла очередь, он сам кинулся к вагону, но бойкая лозина догнала его - это нужно было для порядка. Хлестнула не больно, как будто шутя. Но в глазах у него потемнело: раб! Клейменый раб!
   Он и прежде много слыхал о науке ненависти, сам воспитывал это чувство у бойцов. Но только после того, что случилось у вагона, ему стало ясно, что все пережитое до этого дня еще не самое унизительное. Теперь он боялся уже не конвоира, а того, что тот не войдет в вагон вместе с ним. Однако фашист вошел и встал с автоматом у двери, и дальше все было так, как задумал Сапига. Не ожидал он лишь, что, выбросившись вечером на полном ходу вместе с конвоиром под откос, так быстро задушит врага и сам останется жив и будет брести, ковыляя, с немецким автоматом, в немецких сапогах через козелыцанскую кукурузу, держа путь на Полтаву. В дороге он привинтил к гимнастерке сбереженную им Красную Звезду и, появившись ночью под отцовским окном, мог теперь сказать то, чего не сказал бы, проходя по городу в колонне пленных: "Это я, мама, Сергей".
   Был он уже не клейменый невольник, а народный мститель. Собственной рукой он сорвал с себя клеймо, и от пережитого остались в душе только горечь и решимость. Теперь он сидит среди этих юношей, как равный среди равных, и ведет с ними беседу. Они хотят, чтоб Сапига завтра ехал в Писаревщину за дровами для своего Красного Креста.
   - Поеду, - отвечает он.
   - Если товарищам нужен пулемет сейчас, - неохотно предлагает Ляля, - мы, конечно, передадим.
   - Я соберу на заводе еще один, - говорит Пузанов. - Старики помогут...
   Обгоревший чуб Леонида уже давно отрос. Обожженные брови снова наметились густым белым пушком, и сам он в последнее время поздоровел, окреп. Его зажигалки имели сбыт, и Власьевна быстро выходила парня. Заметно было, что сегодня ему хочется сказать что-то неожиданно хорошее, такое, что знает только он и больше никто, но он хитро приберегает это до определенного времени, как лучший подарок.
   - Давайте петь! - предложил он и первый начал:
   
   Хлебом кормили крестьянки меня,
   Парни снабжали махоркой!..
   
   Сапига недовольно поморщился. Мать Сережки угрожающе стучала в дверь. Леня оборвал песню.
   - Зажимают нас, друзья! - обратился он к Сережке. - Не дают развернуться.
   Расходились поодиночке. Вначале вышел Сапига, подняв воротник пальто, потом Серга, следом за ним Валентин. Последними уходили Пузанов и Ляля. Леонид часто провожал ее после совещаний.
   Натянув свою куцую одежонку, он ждал, пока Ляля закончит разговор с Ильевским.
   - Да пошли, - не терпелось Леониду. - Что ты ему толкуешь, как будто он маленький и сам не знает, как себя вести в совхозе!..
   - Идем, - сказала девушка, натягивая рукавички и подходя к Леониду. - Хоть бы ты застегнулся. Простудишься, а потом возись с тобой. - И она стала помогать ему застегнуться.
   - Не простужусь, - уверял Леня, с видимым удовольствием предоставляя Ляле возможность поухаживать за собой. - Мороз закаляет, Ляля!
   Попрощавшись, они вышли.
   Снега заметали Полтаву. Ветер свистел в темных, безлюдных улицах.
   Пузанов и Ляля шли на Кобыщаны своим обычным ночным маршрутом: по окраинам, через запущенные дворы, между руинами.
   Леонид все крепче прижимал к себе Лялину руку.
   - Ляля! - Леонид вдруг остановился и мягким движением привлек девушку к себе. - Ляля!
   - Леня! - прошептала девушка, отталкивая его обеими руками. - Что ты, Леня!
   Рука Леонида опустилась, повисла, как неживая. Он молчал, глядя на девушку так, словно она шла уже далеко, а он только провожает ее взглядом.
   - Почему?
   - Почему? - девушка помолчала. - У меня... есть... друг.
   - Кто он?
   - Он... в армии...
   Леонид чувствовал себя обезоруженным. "В армии". Он не спросил ни о его звании, ни о достоинствах. Леонид сдался - может быть, впервые в жизни так быстро. Бороться он уже не мог, ибо чувствовал, что боролся бы не с девушкой, а с тем неизвестным, который в армии. Кто он? Не это являлось сейчас главным для Леонида. Главным было то, что другой - солдат, товарищ по борьбе.
   - Извини, Ляля, - сказал Леонид глухо. Они молча попрощались и разошлись.
   Дома Ляля быстро разделась и, спросив у матери разрешения, юркнула к ней под одеяло.
   - Я немного погреюсь возле тебя, ма. - Ляля подогнула колени.
   - Какая ты холодная... Как льдинка, - говорила мать, обнимая ее.
   Девушка положила голову на руку матери.
   - Мама, погладь меня.
   - Когда ты уже отвыкнешь от этого? - ласково говорила мать. - Как тебе не стыдно! Ты ж у меня большая.
   - Ну что мне делать, если я так люблю твои руки! Люблю, когда они прикасаются ко мне. Я от этого никогда не отвыкну...
   Константин Григорьевич похрапывал у стены. Неровно стучали в темноте часы.
   - Ляля, я давно хотела спросить тебя. К нам столько людей ходит... Ты с кем-нибудь дружишь?
   Ляля вздрогнула.
   - Со всеми дружу.
   - Со всеми? - переспросила удивленная мать, и они обе тихо, как заговорщицы засмеялись. - Ты не хитри, маленькая... Я знаю, конечно, что ты дружишь со всеми, даже с этим хмурым Сапигою. Но я имею в виду одного... Случайно, это не Леня?
   - Мама, - с обидой отпрянула девушка от матери. - Как ты можешь такое подумать? Как ты можешь?
   Голос Ляли дрожал. Казалось, она готова была заплакать.
   - Не сердись на меня, - мать горячо поцеловала ее. - Почему это тебя так обидело? Леня - неплохой парень. То, что "яко наг, яко благ", так на это теперь никто не смотрит, такое уж время. Вернутся наши - опять будет иметь то, что имел. Нет, он совсем неплохой парень!
   Ляля знала, что и матери и даже требовательной тете Варе сибиряк очень нравился.
   - Я не говорю, что он плохой, - сказала Ляля. - Наоборот, он чудесный парень... Но будь добра, мама, не задавай таких вопросов. Разве ты забыла про Марка? Ведь ты сама своего усатого Костю ждала восемь лет!
   - Я поклялась, - прошептала мать с гордостью.
   - И я поклялась, - ответила Ляля.
   - Как же ты поклялась?
   - Ну как... - запнулась девушка. - Как все. Помнишь, когда я приехала летом, ты увидела у меня - шрам на руке и все допытывалась, откуда он. Помнишь?
   - Помню.
   - Это я так поклялась... Сама перед собой. Я тогда сказала тебе, что мы с девочками проверяли силу воли на горячем утюге. А на самом деле-то я свою любовь проверяла... Я сказала себе: буду держать руку на раскаленном утюге до тех пор, пока трижды медленно не произнесу: "Полюбила, люблю, буду любить..." А потом еще... Это было, когда он уже уходил. Я зашла к нему в комнату в последний вечер. На этажерке лежал ранец, который мы с Марком купили в универмаге. Да, он лежал на этажерке. Ты не представляешь себе, мама, какой я была в тот вечер! Ты не можешь этого представить... И хотя ничего между нами не было, ничего... понимаешь, но я как будто почувствовала себя... женой... Тогда я поклялась. "Где б ты, - говорю, - ни был, сколько бы ни был, знай: ничьи руки... не обнимут меня. Ничьи губы не коснутся моих... кроме мамкиных..."
   - Ляля, - неожиданно окрепшим, торжественным голосом сказала Надежда Григорьевна, - а ты знаешь, что если бы с тобой что-нибудь случилось, я б не перенесла...
   - О чем ты, ма? - ужаснулась Ляля. - О чем, скажи?
   - О твоих друзьях,- Ляля. Они приходят всегда такие деловые. Особенно этот, который был сегодня... Сапига. Вы... что-то делаете, Ляля. Вы что-то задумали...
   Некоторое время обе молчали. Наконец Ляля заглянула в лицо матери.
   - Если бы нужно было... для того чтобы вернуть наш мир... для общего счастья... разве б ты не благословила меня? На все, на все!..
   Мать прижала ее к себе и молча поцеловала в лоб.