XI

   Родители Валентина уже спали. За наглухо закрытыми ставнями выл ветер. Было далеко за полночь, а Валька с Борисом все еще возились в маленькой комнате, где днем портняжил старый Сорока, вдруг превратившийся из лучшего мастера городского индпошива в подолянского ремесленника на дому.
   Валентин ползал на коленях под столом - растрепанный, с выпяченными губами, а Борис держал мигалку.
   Организация поручила Валентину во что бы то ни стало сделать радиоприемник. Уже целую неделю молодые подпольщики напряженно ждали результатов его работы. Детали подыскивали все. С самыми добрыми намерениями приносили Валентину всякий лом, казавшийся неопытному глазу подходящим для приемника. Валька хохотал, разглядывая принесенный ему Ильевским спидометр из разбитого автомобиля. Частенько Валентин сам или вместе с Борисом, набрав соли в мешочек, шел на базар. У торговцев всякой металлической мелочью он постепенно набирал нужные ему детали.
   Сейчас приемник был почти готов. Валентин приладил аппарат под столом, прикрепив его к верхней крышке.
   Борис глядел на широкие, мясистые руки Валентина, которые становились почти бескостными, когда держали какую- нибудь деталь. Пальцы бегали по ней умело, быстро, уверенно, забирались в отверстия, которые, казалось, были уже пальцев. Инструменты Валька хватал не глядя, безошибочно угадывал их одним прикосновением, иногда же и совсем обходился без инструмента - загибал что нужно руками, перекусывал зубами, шлифовал о штаны. Когда Валентин работал, он казался Борису очень взрослым и умным.
   "Есть что-то особенное в выражении его лица",- думал Борис, держа мигалку в занемевшей руке.
   А Валька, работая, все бубнил баском из-под стола, как бы обращаясь к журавлиному носу Бориса, освещенному коптилкой:
   - Неправильно ты сказал, Борька, что я технику люблю до самозабвения, как Архимед, которого прикокнули оккупанты в Сиракузах. Раньше я тоже думал, что нет на свете ничего милее, чем копаться в машинах, в разной аппаратуре, вдыхать в нее живую душу. Глянешь бывало - лежит перед тобою мертвечина, хлам... Дай, думаешь, попробую. Возьмешь, составишь, приладишь, запустишь - смотришь: ожило! Что ни говори, а много всякой чудесной чертовщины люди придумали! Если б подняться так лет через тысячу да глянуть, какая тогда техника будет, а? Представляешь, Борька?..
   - Я ж говорю, что ты без техники жить не можешь, - сказал Борис, - это твоя стихия.
   Валентин сопел под столом.
   - А вот и могу, - глухо промолвил он. - Электричество ведь бросил?
   - Так то ж у немцев, - возразил Серга.
   - А у немцев разве не электричество? Разве у них не тот же ток, что у нас? А вот бросил, не мог, - вздохнул Валентин.
   - Что не мог?
   - Все не мог! Что ни скажут - не могу. Дадут задание протянуть проводку - не могу. Не то что не умею, а не могу. Ставлю изолятор, а меня как будто кто дергает за полу: "А ты, мол, подумал, кому эта лампочка будет светить?" Прилаживаю рубильники, а меня опять кто-то дергает: "А куда от этого рубильника ток пойдет?" Противно мне стало! И трансформаторы и кабели - все сразу противным стало. Думал, что навсегда пропала у меня охота к технике.
   - И сейчас так думаешь?
   - Нет, - облегченно вздохнул Валентин. - Как только взялся за этот приемник, сразу понял, что все у меня на месте.
   - Любишь?
   - Ой, люблю. Ты сам видел, что у нас было, а чего не хватало. Как у той кумы, что хвалилась: "Кабы творог да мука, наварила б вареников... одолжите дровец". Я уверен, что здесь даже академик развел бы руками.
   - Сказал бы, что, принимая во внимание то да се, что радио есть радио и требует соответствующих материалов... - засмеялся Борис.
   - Материал!.. Был бы только самый главный материал - голова на плечах и желание в сердце. А остальное приложится.
   - Было бы только стремление, - воскликнул Борька с пафосом, - был бы порыв духа!..
   - Тсс! - толкнул его ногой Валентин. - Tpeщит!
   - Дай на одно ухо.
   Борис юркнул под стол, и слабый огонек погас. Борька не стал зажигать каганец. В темноте он приложил ухо к наушнику. Валентин держал другой. Если бы они не прислушивались к чарующему треску в эфире, они могли бы услышать стук собственных сердец.
   - Как будто звезды потрескивают сгорая, - прошептал Борис и замер. - Валька, неужели это правда?
   - Эге! - сказал Валентин. - Уже давно за полночь. "Коминтерн" не работает...
   - А ты уверен, что настроил на "Коминтерн"?
   - А то как же!
   Потом они слушали музыку, далекую, прекрас- ную. Как будто открывались перед ними сказочные, озвученные миры, вызванные к жизни усилиями их воли, их юношеского упорства. Значит, недаром они так самозабвенно трудились несколько ночей подряд!
   - Садись вот так, будем слушать. - Валентин обнял сухощавое плечо Бориса. - Тебе удобно? -
   Валя становился очень внимательным к товарищам, когда на душе у него было хорошо.
   - Удобно, удобно, - прошептал Борька с бла- годарностью.
   Так, сидя под столом, ребята заснули, обнявшись, не выпуская наушников. И проспали бы они до самого утра, если б внезапно не разбудили их прозрачные, ясные звуки любимой песни. Это были позывные московской радиостанции перед началом утренних передач.
   Как только стало рассветать, Борис поспешил к Ляле. Он поднимался с Подола к центру по крутой булыжной мостовой, придерживая фуражку, чтобы ее не сорвало встречным ветром.
   Ветер швырял сухим снегом, резал глаза. Из боковых переулков вырывались упругие сквозняки. На перекрестках снег кружился белыми каруселями.
   На Гоголевской, возле сожженного универмага, стояли тесной кучкой женщины, глядя куда-то через улицу вверх. Борис поднял свой козырек и похолодел: на фонарном столбе висел подросток. Кто он такой? За что повешен? Борис ничего не знал. Нельзя даже назвать страхом то, что он почувствовал в первое мгновение. Казалось, все вещи сразу утратили свой вес, кроме бумажки, лежавшей в боковом кармане рубахи. Эта бумажка вдруг стала ощутимой, Борис чувствовал ее тяжесть. Инстинктивно он прижал руки к груди.
   Волосы повешенного были запорошены снегом, который уже не таял. Простенький, замасленный пиджачок, на груди - фанерная табличка с надписью. Такие таблички с латинскими названиями Борис когда-то видел в ботаническом саду. На ногах у повешенного, были здоровенные армейские ботинки. Лица не было - вернее, Борис боялся взглянуть на это неестественное подобие человеческого облика.
   Стоял и смотрел на крепкие, большие ботинки, которые были не по ноге подростку, на табличку, написанную от руки, но очень старательно, как будто по трафарету. "У них уже, вероятно, много таких табличек заготовлено. Небось и на меня хватит и на Валентина", - думал Борис, краем уха прислушиваясь к разговорам женщин. Они говорили о том, что, может, этот парнишка вовсе не партизан, - какой из него партизан! - наверное, просто возвращался домой после восьми, а его схватили и повесили.
   - Сейчас их власть: что хотят, то и делают с нашими детьми.
   Бориса все сильнее охватывал холодок решимости. Он наполнился высоким уважением к себе. Ведь только подумать - он, Борька Серга, стоит, не пугаясь, не удирая, хотя внутри у него все дрожит от нервного напряжения: бумажка, на которой записана первая сводка Советского информбюро, лежит у него на груди, и кажется, что все это знают.
   Борис заметил на тротуаре мерзкую фигуру полицая. Полицай всматривается в него, глаза ползают по Борису, как гусеницы по листве, одежда уже не прикрывает бумажку, ее видят все, она как медаль. Полицай приближается. Борису хочется повернуться и пуститься со всех ног вниз, на Подол, как можно дальше от этого проклятого места, от полицая, но он говорит себе мысленно: "Стой! От них никуда не убежишь!" И стоит.
   И опять ему хочется знать, сколько у них, у проклятых, заготовлено табличек для него, для его друзей, для всего народа. "Стой, будь что будет!"
   Полицай оказался знакомым. Это был Семен Коломойцев. Когда-то летом возле городского кинотеатра подолянские хлопцы, среди которых был, конечно, и Валентин, решили хорошо оттузить Коломойцева за какие-то гаденькие делишки. Они увели его в темное место и после короткого предисловия начали колотить.
   - Бросьте вы руки пачкать! - остановил их тогда Борис.
   Теперь Коломойцев, помня давнишнюю услугу, встретил его, как приятеля.
   - Привет, Серга! Что, пацана разглядываешь? Ох, и затянули ж!
   Коломойцев был в синей каскетке и такой же шинели с блестящими пуговицами.
   - Когда же это вам выдали новую форму? - спросил Серга с таким спокойствием, какого не ожидал от себя.
   - Недавно привезли, прямо из цейхгаузов. Это, говорят, их полиция носила до тридцать третьего года.- Коломойцев говорил как-то невнятно, будто рот у него был полон ваты.
   - И все время лежала в цейхгаузах? - заинтересовался Серга.
   - Все время. Доброе сукно!
   - И штаны тоже?
   - Ага. - Коломойцев отвернул широко полу шинели, показывая синие штаны.
   Борис внимательно осмотрел их.
   - А это что у тебя на заду? Латка?
   - Да, залатано, - сказал Коломойцев. - Но ведь под шинелью не видно.
   - Конечно.
   - Тебе куда, Борис? - Коломойцев назвал его по имени, и Борису вдруг захотелось дать полицаю в морду. Первый раз в жизни так захотелось. - Ты в Корпусной? Там же сегодня памятник Славы сваливают.
   - То есть как - сваливают? - не понял Борис.
   - А так, решили свалить. Пошли, посмотрим...
   - Нет, мне сюда. - Борис показал в противоположный конец сквера, где стоял памятник Гоголю.
   - Ты меня не бойся, Серга, - сказал Коломейцев, понизив голос.
   - А чего мне тебя бояться?
   - Ну, как чего... Все-таки ты был комсомольцем при Советах. Только не бойся, я не заявлю.
   - Почему ж не заявишь? - с вызовом спросил Борис. - Заяви.
   - Э! - погрозил пальцем Коломойцев. - Меня не возьмешь за рупь пять. А если Советы придут, тогда что? Вам, ей-богу, лучше, чем мне. Вам нечего бояться, а мне... крышка!
   - Выходит, ты сам нас боишься?
   Коломойцев промолчал.
   - Таки боюсь! - вздохнул он погодя.
   "Надо будет его заманить куда-нибудь в темный угол", - подумал Серга и сказал:
   - Ну, бывай...
   - Пока!
   В глубине сквера Серга неожиданно увидел Лялю. Она стояла с незнакомым Борису человеком и что-то говорила ему. Незнакомый - с портфелем под мышкой, с трубкой в зубах - изредка отвечал Ляле, не вынимая трубки изо рта.
   Когда Борис приблизился, незнакомец с явным неудовольствием посмотрел на него. Ляля как будто встревожилась.
   - Ты уже был возле него, Борис? - девушка кивнула на фонарь.
   - Был.
   - Не узнал, кто такой?
   - Я на лицо не смотрел.
   Незнакомец подал Ляле руку.
   - Всего...
   - Познакомься, Борис, - сказала Ляля. - Это... товарищ Сапига.
   Сапига взял протянутую Борисом руку, подержал ее секунду, как будто взвешивал, и, нелюбезно отпустив, пошел, не оглядываясь, мимо памятника. Ляля смотрела на бронзовый бюст Гоголя.
   - Погляди, его плечи как будто вздрагивают, - сказала девушка.
   Снег кружился вокруг памятника, мягко падал на бронзу.
   - Ляля, ты ничего не знаешь! - тихо воскликнул Серга. - Если б ты только знала!
   - Что такое? - девушка удивленно вглядывалась в Бориса. Выражение его лица было торжественным. - Говори скорее!
   - Отгадай...
   - Борька! Неужели? Готов?
   - Да. -Серга оглянулся во все стороны. - Немцы под Москвой дали чесу!
   - Боря! - Девушка схватила его под руку. - Вы слышали Москву?
   - Слышали, Ляля! Правда, урывками, треска и шума много, другие станции забивают..
   - В двух словах, Боря!
   Ляля оглянулась. Сквер был пуст, по мостовой, стуча деревянными подошвами, шли на работу пленные.
   - Освобожден Тихвин...
   - Тихвин освобожден? - В глазах у Ляли запрыгали голубые искры...
   - Елец, Рогачов, Клин...
   - И Клин? И Елец? - переспрашивала Ляля возбужденно.
   - ...Яхрома, - продолжал Борис, все более распаляясь от гордости и счастья, что он первый сообщает девушке об этой Яхроме. - Солнечногорск, Истра...
   - Солнечногорск? - Ляля заглядывала Борису в глаза с благодарной нежностью.
   - Епифань, - скандировал Борис все громче, как будто с каждым словом набирался новых сил.
   - И еще как? - шептала Ляля.
   - Епифань...
   - Епифань, - повторила Ляля, сжимая локоть Бориса.
   - Ливны, Дубны, Богородицк...
   - Борька! Да что же это такое? - почти закричала Ляля. - Ты знаешь, что это такое? Это ж наступление! Недаром мне сегодня снился Марк... Как будто весна, все зелено, а он в каске, в кожанке, спешит куда-то через Шевченковский парк в Харькове и все зовет, зовет...
   - Можно догадываться, что наступление продолжается уже немало времени, - говорил Борис, - потому что в начале передачи сообщалось, что, мол, как известно, под Тулой разгромлена вторая бронетанковая армия Гудериана.
   - Это все нужно было записать! - спохватилась Ляля. - И размножить немедленно! Как же ты не записал?
   Борис только сейчас вспомнил о бумажке, которая лежала у него на груди. Он и не заметил, что запомнил всю сводку наизусть.
   По улице загрохотали танки. Рядом с ними бежали мальчишки.
   - В Корпусной!
   - Памятник будут стягивать!
   Ляля с ужасом взглянула на Бориса.
   - Неужели Славу?
   - Славу... - потупился Борис.
   Со всех концов валил народ. Ляля схватила Бориса под руку, и они тоже кинулись к центру.
   Высокий обелиск Славы стоит посреди городского сада, на перекрестке аллей; он виден далеко с многих улиц города. Слава Петровского боя! Уже много лет ты высишься здесь, в самом сердце украинского города! Оберегаемый народной любовью, сияет на высоком монументе золотой орел, держа в клюве лавровый, никогда не вянущий венок. Напоминает новым, молодым поколениям об их славных пред- ках...
   Когда Борис и Ляля прибежали в сад, на аллее уже стояли два заведенных танка. Вокруг памятника толпился народ. Слышался глухой ропот.
   Здоровенные танкисты опоясывали обелиск стальным тросом. Офицер, прохаживаясь около, зычным голосом отдавал команды. Вязали невысоко и в одну нитку, надеясь, очевидно, что первым рывком сильной машины вывернут обелиск, как выворачивают в лесу старый дуб.
   - Фертиг! * (* Готово!)- крикнул офицер, когда трос был закреплен.
   Машины заревели, гусеницы со скрежетом рванули камень, и натянутый трос лопнул, тонко засвистел в воздухе. Он чуть было не хлестнул по толпе. Люди отхлынули, попятились, но лица у всех просветлели и разговоры оживились:
   - Не берет!
   - Не поддается Петро оккупантам! Тем временем раздраженные немцы достали из машины новые тросы и, приладив их, снова обмотали обелиск. Теперь уже обкручивали значительно выше, чем раньше.
   - Фертиг! - гаркнул офицер и сам сел на место одного из механиков.
   Люди затаили дыхание. Неужели сейчас их краса и святыня с грохотом повалится на землю? Неужели поволокут ее чужеземцы из сада, потянут по городу, как свой трофей? Опустеет сразу центральный сад, станет чужим, одичает; на том месте, где стоял красавец обелиск, будет чернеть воронка.
   Моторы заревели. Тросы, словно жилы, тянулись из монумента. Гусеницы затарахтели, скрежеща на месте, разрывая железными зубами камень под собой. И - ни на шаг!
   Моторы урчали, выли, гусеницы все быстрее вертелись на месте, тяжелые туши машин, поднятые вихрем гусениц, казалось, повисли в воздухе, весь сад наполнился грохотом.
   Передохнув, моторы снова завывали, как лесопилки, из-под танков летели искры, изгрызенный железом щебень разлетался далеко вокруг.
   Борис до боли сжал Лялину руку. Он глядел на непокорный обелиск, как на живое существо. В толпе открыто радовались.
   - Как стоит! - с гордостью кричали мальчишки. - Во, как уперся ногами!
   Напрасно потратив силы, немцы, наконец, осадили машины. Откинув ослабевшие тросы, повели танки из сада вдоль аллеи. Тросы волочились за ними.
   Мальчишки свистели вслед танкам, бежали за машинами, стараясь наступать ногами на концы тросов, словно то были головки гадюк. Гадюки извивались, ускользая из-под ног.
   Ляля не могла отвести взора от обелиска. Казалось, золотой орел протягивает вслед детворе свой нетускнеющий венок.