VI

   Шла быстро, глядя под ноги, как будто боялась споткнуться. На тротуаре шевелилась примороженная, хрупкая, но еще зеленая листва. Этой осенью ударили ранние заморозки, и деревья осыпались, еще не успев пожелтеть.
   Возле бывших армейских складов работала большая группа горожан, окруженная немецкой стражей. Сгорбленные люди вкапывали высокие тесаные столбы, трамбовали землю. Среди работающих шнырял офицер с рулеткой в руке, старательно вымеряя расстояние между столбами и покрикивая на помощников. Тут же рядом команда солдат сбрасывала с машины огромные мотки колючей проволоки. От этого зрелища мороз пробежал у Ляли по коже, словно к ней, к самому ее телу прикоснулись этой колючей позорной проволокой. "Что же это такое? - спрашивала себя девушка, быстро проходя мимо каменных бараков и ожидая, что ее вот-вот остановят внезапным окриком. - Что же это такое?"
   - Ляля! Что же это такое?
   Девушка, встрепенувшись, подняла голову. К ней приближалась мать Сережи Ильевского, невысокая, довольно полная женщина, с кошелкой в руке. У Ляли отлегло от сердца.
   - Что же это такое, девочка! - говорила Ильевская с упреком. - Мало того, что дорожку к нам забыла, так уж и на улице не замечаешь?
   - Что вы, тетя Оля! - запротестовала Ляля. - Как раз к вам и шла. Сережке лучше?
   - Лучше не лучше, а лежать теперь не время, - с сердцем ответила Ильевская. - Дала им на двоих с Любкой задание: намолоть на жерновах десять стаканов муки, пока с базара вернусь.
   - Набазарились?
   - Набазарилась. Чтоб они сквозь землю провалились, эти ихние базары! Ни к чему не приступиться.
   - Что ж вы несете?
   - Чепухи полную кошелку. Идем.
   С Сережей Ильевским Ляля училась в одной школе, там он всю стенгазету заполнял своими стихами. И хотя позже их пути разошлись: Ляля поехала учиться в Харьков, а Сережа поступил в Полтавский пединститут, - они все же продолжали дружить. В первые дни немецких налетов Сережку придавило упавшей балкой в институтской библиотеке, и его положили в больницу. Только перед самым приходом немцев мать забрала его домой.
   - Ишь, что сделали с городом, - сердито шептала Ильевская, идя рядом с Лялей и озираясь вокруг. Над балконом одного из домов уже был вывешен портрет Гитлера. - Загадили все... "Хоч нi корови, нi свинi, зате Гiтлер на стiнi..."
   Ляле казалось, что это совсем не ее родной город что она видит его впервые. Люди теперь не ходил по улицам, а бегали, шмыгая в переулки. Здоровались, глядя исподлобья, торопливо, словно стыдились и боялись друг друга. Встречая знакомых отца, Ляля не останавливалась, не заводила с ними разговора, как раньше. Кивала на ходу и быстро проходила мимо.
   - Почему ты сегодня такая, Ляля? - обратилась к ней Ильевская. - Как будто чужая... От людей отворачиваешься...
   - Не знаю, тетя Оля... Как-то мне неловко. Как будто я виновата в чем-то перед каждым. Как будто упреки отовсюду. Словно спрашивают у меня ответа. Такая, мол, молодая и здоровая, мы тебя учили, воспитывали, а ты теперь ходишь спокойно по улицам...
   - Вот тебе на! - сказала Ильевская. - Второй Сережка... На того тоже "все смотрят".
   - Так ведь на самом деле смотрят, тетя Оля...
   - Еще бы не смотрели! Ты ведь оделась, словно к венцу. Вот и режет глаза.
   Ляля вдруг услышала сзади отдаленный металлический звук.
   - Пойдем быстрее, тетя Оля.
   - Чего тебе приспичило?
   - Слышите, клацают?
   - Не слышу. Где?
   - Сзади.
   - Хай себе клацают, - сказала, оглянувшись, Ильевская. - Костьми бы своими клацали!
   Когда подошли к дому, где жили Ильевские, Ляля еще на улице услышала, как во дворе гудят самодельные жернова. Городские мельницы стояли, муки нельзя было купить, и полтавчане в последнее время начали обзаводиться ручными мельницами.
   - Жернова гудят, аж в Берлине слыхать, - сказала Ильевская, сердито толкая калитку.
   Из сарая навстречу им вышел, ковыляя, Сережка с сестрой Любой, хорошенькой черноглазой девочкой.
   - Перевыполнили, мама! - радостно сообщил; Люба. Она была вся белая от мучной пыли. - Двенадцать стаканов!
   Сережка стоял молча, опустив руки и глядя в сторону. Невысокий, с тонкой шеей, с блестящими глазами и черными стрелками бровей, он поразительно был похож на сестру. На нем была черная бархатная толстовка с таким же пояском, низенькие стоптанные сапожки. Штаны были напущены на них, как шаровары.
   - Крутишь? - спросила Ляля, поздоровавшись.
   - Кручу, - ответил Сережка, слегка картавя. Взглянули друг на друга, и оба сейчас же опустили глаза.
   - Пойдем ко мне, - сказал Сережка и первый поднялся на крыльцо.
   - А я думала, что ты до сих пор лежишь, - сказала Ляля, когда они прошли в комнату Сережки и остались одни. - Решила проведать.
   - Спасибо, - буркнул Сережка. - Теперь не улежишь.
   - Зажили твои раны?
   - Затягиваются.
   - А я целые дни дома и дома, как в яме.
   - Читаешь?
   - Конечно. Сейчас это единственное утешение.
   - Что ж ты читаешь?
   - Еще раз перечитала "Как закалялась сталь". Теперь все это как-то по-особенному воспринимается...
   - Жизнь консультирует, - горько заметил Сережка. - А вот я даже читать не могу. - Его стрельчатые брови были высоко подняты. Они всегда были высоко подняты, как будто юноша однажды был чем-то очень удивлен и остался удивленным навсегда.
   - Зато, наверное, пишешь?
   - Понемногу.
   - Прочти, - попросила Ляля. Ей не столько нравились стихи Сережки, сколько тот искренний пафос, с каким он их читал. - Прочти, Сережка.
   - В другой раз, - отмахнулся он, смущаясь оттого, что ему очень хотелось прочесть стихи.
   - Я же вижу, что тебе и самому хочется, - сказала Ляля. - Не ломайся.
   Сережка нервно пригладил свой черный чубчик и, встав из-за стола, прошел к окну, выходившему на Первомайский проспект. Внизу, у подъезда противоположного дома, стояли в ряд немецкие машины
   Открывают банк, - процедил Сережка сквозь зубы.
   - Я больше не прошу, - предупредила Ляля. Сережка, глядя в окно поверх дома, начал своим неокрепшим тенорком:
   
   Ранец возьму на плечи,
   В карман бумаги лист.
   Пойду, неизвестный предтеча,
   В ветреный дикий свист.
   Пойду я за дали морские,
   В нездешние страны пойду,
   Туда, где дома городские
   Не рушатся в дымном аду,
   
   Сережка посмотрел на Лялю. Она слушала. Тогда, еще выше подняв голову, он продолжал:
   
   Невольничье солнце серо
   Светит в моем краю.
   Тигры или пантеры
   Примут меня в семью.
   Презрев человека и зверя,
   В джунглях построю вигвам,
   В единого бога веря,
   Которого выдумал сам.
   
   Кончив читать, Сережка снова посмотрел на Лялю. Девушка глядела на него почти с презрением.
   - Далеко ты собрался, друг? - едко сказала она. - От кого же ты надумал удирать?
   - Не удирать, а уйти.
   - Это в конце концов софистика. Главное - oт кого? Не от самого ли себя?
   - От немцев! - выпалил Сережка.
   - От них ты, наверное, недалеко убежишь. Нагонят. Не успеешь построить свой вигвам среди тигров и пантер.
   - Ляля! Я тебя прошу: не издевайся!
   - Я не издеваюсь. Скажи, Сережка, это ты серьезно полон презренья ко всему? Неужели ты решил отречься... от всего?
   - Как это от всего? - не понял Сережка.
   - От всего, что было. От нашего. Ты, наверное, готовясь в дорогу, и комсомольский билет порвал?
   - Что? - остолбенел Ильевский. - Ты не имеешь права так говорить со мной!
   Он нервно пробежал по комнате и снова остановился у окна. Над городом, гонимые ветром, катились тяжелые тучи.
   Сережка стоял, ссутулившись, и молчал. Ляля встала и подошла к нему. Ласково положила руки ему на плечи и повернула его голову к себе. Глаза юноши были полны слез.
   - Когда ты это написал?
   - Сегодня придумал, когда жернова крутил...
   Ляля, усмехнувшись, отошла к столу.
   - Куда же ты все-таки хочешь бежать? - спросила она.
   - Сам не знаю, - откровенно ответил парень. - Знаешь, как это бывает... Бросил бы, кажется, все и пошел бы в люди, как Тиль Уленшпигель... С птицей на плече и с песней на устах... Развлекал бы их в горе, поддерживал бы... Потому что так - невозможно. Задохнусь.
   - В люди - хорошо, но как уйдешь от людей, Сережка, - сказала девушка грустно, - неминуемо заблудишься. Я сама сегодня чуть было не заблудилась. И где бы, подумай? В Полтаве. В нашей Полтаве, Сережка! Словно попала в совсем незнакомый, мрачный город. Иду мимо бараков - знаешь, где до войны склады были, - смотрю, окружают их колючей проволокой в три ряда. Вышки уже стоят. Наверное, будет концлагерь. Просто удивительно, когда они успевают. Как будто за одну ночь...
   - Мастера. Набили руку!
   - Прохожу мимо детской поликлиники, смотрю - тоже обводят проволокой. Вывеска: "Кригслазарет"... Можно ждать, что, проснувшись завтра утром, увидишь весь город уже обвитым проволокой.
   Сережка вздрогнул.
   - Значит, я прав, Ляля, - доверчиво прошептал он. - Давай бежать! Скорее бежать, Ляля! Пропадем.
   - Куда, Сережка?
   - Куда? Ясно куда. К фронту, к нашим!
   Ляля задумалась.
   - Хорошо, - сказала она. - Мы убежим, спасемся. А другие? Ведь все не могут удрать.
   Сергей ничего не ответил.
   - Ты говоришь: к фронту. А потом что?
   - Пойдем в армию и будем воевать.
   - Воевать... Воевать можно всюду, Сережка. А где воюют, там и фронт. Разве бойцы гоняются за фронтом? Они сами его создают.
   - Все это так, Ляля. Но не забывай одного. Кончится война, и найдутся люди, которые будут косо смотреть на таких, как мы. Скажут: они оставались у немцев, они жили под немцами.
   - Кто это скажет? - вспыхнула Ляля, будто Сережка коснулся ее самого больного места. - Кто это скажет? Не будет, не будет этого, Сережка! Правду о нас скажут наши поступки, наше поведение!
   Она умолкла, взволнованная. Сергей стоял у подоконника, покусывая губу. Воронье черной тучей кружилось над домами и садами.
   - В конце концов это не главное - где ты будешь, - немного успокоившись, сказала Ляля. - Главное, что ты делаешь. Надо, чтоб под оккупантами горела земля. Издали ее жечь трудно. Ее нужно жечь здесь.
   - Я об этом тоже думал, Ляля...
   - Здесь долго думать не приходится. Надо действовать.
   - Ты что-нибудь решила?
   - Я, собственно, для этого к тебе и шла. Скажи, где тот танкист?
   - Какой танкист?
   - Тот, который горел. Которого Власьевна с твоей матерью спасли.
   - А, Леня! - просиял Сережка. - Он уже работает. Устроился слесарем на заводе "Металл".
   - Ты с ним говорил? Что за парень?
   - Кремень парень. Человек насквозь советский.
   - Видишь, значит выходит, что одно только местопребывание еще не изменяет человека, - сказала девушка. - Человека не втиснешь в паспорт и в место прописки.
   - Верно, - согласился Сережка. - За Леню я ручаюсь: кинь его хоть на Марс, все равно и там он будет нашим.
   - Когда познакомишь?
   - Хоть сегодня. С работы он возвращается после пяти.
   - Где соберемся?
   - Можно у меня.
   - Хорошо. Начнем так...
   Они стали намечать план действий. И постепенно без следа исчезло то чувство неловкости, которое овладело ими в первые минуты сегодняшней встречи.
   - С чего это вы так повеселели? - удивленно спросила Ильевская, когда Ляля, собравшись домой, вышла на кухню. - Наверное, подрались и помирились?
   - В шахматы играли, - весело сказал Сережка.
   - В шахматы? - строго спросила Ильевская.- А это чьи же шахматы?
   Под столом лежала запыленная шахматная доска.
   Сергей смутился.
   - Прости, мама. Мы просто... душу отводили,- сказал он.