Георгий Миронов
ТЬМА СТОИТ ЛИШЬ ДО СВЕТУ.

Памятник вблизи Евпатории. Здесь в начале января 1942 года высадился десант, который при поддержке партизан и подпольщиков на несколько часов освободил город от оккупантов

    1
   
   Этот приказ среди других распоряжений немецких властей мог бы показаться совсем гуманным: он говорил не о расстрелах, повешении, иных карательных мерах - его смысл сводился к почти мирному, уже привычному понятию "эвакуация".
   Но он мог обмануть или ввести в заблуждение лишь тех, кто хотел этого.
   Как ни скоро наступали враги, как ни старались сохранить в тайне свои злодейства, летучая молва - о массовых убийствах населения, о чудовищных казнях участников слабого, еще плохо организованного Сопротивления, о гибельных шталагах * (* Шталаг - лагерь ) для военнопленных, - эта молва народная опережала ход немецких танков, самолетов, пехотных колонн, обгоняла ползущую на восток страшную тучу вражеского нашествия. Поэтому те, кто хотел знать, знали почти наверняка, что их ждет с приходом фашистов. И уезжали, уходили заранее, если к этому была хоть малейшая возможность.
   Лена получила от мужа единственное письмо, помеченное штемпелем полевой почты, ровно за два месяца до того приказа. Кроме трех строк, все было тщательно вымарано. "Не жди гостей, - писал Сева кривыми своими, ей одной понятными буквами, - угощение будет плохое, собирай детей, уезжай". От мятого, облепленного черными штемпелями военной цензуры листка, сложенного треугольничком, повеяло тревогой, Севкиным страхом, что они ослушаются, не уедут. И Лена быстро собрала детей - своих и брата, стариков родителей. Хотя наши газеты по инерции продолжали писать привычное: "Крым на замке", "Не видать врагу советского Крыма", - слух о том, что путь на Симферополь уже перерезан, подтвердили люди, уехавшие ранее, - немцы заставили всех вернуться обратно в Евпаторию.
   А через три недели после прихода врагов появился непонятный приказ об эвакуации.
   В назначенный день Лена встала затемно, чтобы успеть одеть и покормить детей и стариков. Они уже готовились выйти из дому в серое знобкое ноябрьское утро, как на востоке, далеко, тяжко дрогнула земля и жалобным звоном отозвались стекла. Это ударили орудия Севастополя, который немцам так и не удалось взять.
   Сын оглянулся на нее.
   - Может, не пойдем, мамочка, проберемся туда, к нашим? - спросил он.
   Она молча покачала головой, поправила спящую на руке двухлетнюю братнину младшенькую, и Володя, взяв за руки обеих старших девочек, пошел вперед. Отец деловито запер квартиру, привычно подергал замок - закрылся ли, надел на плечи вещевой мешок с провизией и взял жену под руку. Нарочито громко, чтоб и Лена слышала, сказал:
   - Глупости, пропагандные трюки! Я же был у них в плену два года... Как они обрадовались нашей революции! Это абсурд - приписывать немцам вандализм...
   Девочки - ее и Павла - были ровесницами, в этом году они пошли в первый класс и проучились всего несколько дней. По дороге они говорили о школе, о каких-то книжках, которые не успели сдать в библиотеку. Володя оглядывался на мать, и его выразительные, все понимающие глаза спрашивали: остановить их разговоры или пусть ни о чем другом не думают?
   С каждым шагом точно все более разреженным становился воздух. Все труднее было двигаться навстречу зловещему приказу.
   Этими улицами Лена ходила всю свою жизнь, сколько помнила себя. А теперь на их семью, на других, что шли по мостовой, по-хозяйски, с какими-то многозначительными, кривыми ухмылками глазели с тротуаров немцы. И даже свои, евпаторийские, хоть к смотрели сочувственно, но все же со страхом отшатывались за невидимую стену, разделившую их, к домам, подальше от мостовой, которая сейчас вела в неведомое.
   За поворотом на Черноморскую, у разверстых ворот школы, положив руки на автоматы и широко расставив ноги, стояли одинаковые черные солдаты в квадратных касках. Поодаль, боясь приблизиться и не имея сил уйти, молчаливой напряженной толпой теснились женщины и девочки. У самых ворот Лена оглянулась на чей-то взгляд и приметила сразу несколько знакомых лиц. Только теперь, увидев эти неподвижные глаза, она отчетливо осознала всю необратимость происходящего. И дрожь волной прошла по телу.
   - Ой, не можу бачить цього! - высоко крикнула с тротуара какая-то женщина. - Умереть и того мало!
   Солдаты по-прежнему стояли каменными истуканами, только у ближнего зло сверкнули белки глаз.
   Лена со своими была уже на школьном дворе. В ворота все входили и входили люди...
   
   
    2
   
   В большом зале школы горело несколько свечей, освещая неверным светом разметавшихся во сне детей, сгорбленные над ними беспомощные фигуры взрослых. Лена не спала. Она перебирала сейчас год за годом всю свою жизнь.
   Совсем-совсем молоденькой она вышла замуж за белозубого, веселого и отчаянного местного комсомольского заводилу шофера Севу Болотина. Одиннадцать лет жизни с ним - от шумной, безалаберной молодежной свадьбы до проводов его в первые же дни войны в армию - не были омрачены ни одной серьезной размолвкой. Дети в их семье - с первых неуверенных шагов до яслей, детского сада, школы, пионерских и октябрятских дел - занимали совершенно особое положение, как, впрочем, в большинстве молодых семей, не желавших знать никаких других норм воспитания, кроме социалистических, интернациональных, антирелигиозных.
   Жилось материально нелегко, но с каждым годом все же лучше. И не заведено было в семье брюзжать на трудности. С получки повелось непременно покупать книги. Сева приучил ее каждый лишний рубль тратить на театры и концерты. Из дальних поездок он привозил вместе со скромными, но непременными дарами детям, тестю, теще брошюры, открытки, журналы. Лену постоянно поражала его неуемная жажда познания. Он читал (даже за едою) с одинаковым любопытством и свои, технические книжки, и школьные учебники сына, и популярные издания по самым различным вопросам. Такого человека нельзя было не уважать, не любить...
   ...Вдруг с дальнего конца зала послышалось пение. Сначала тихое, несмелое, но потом все громче, уверенней зазвучали два голоса.
   Пели старик и мальчик. Пели древнюю молитвенную песнь о могуществе бога, о всесилии смерти, о слабости человека, о бренности и тщетности его земного бытия.
   Согнутые фигуры встрепенулись. Все головы повернулись к углу, откуда доносились дребезжащий, исполненный истовой веры старческий голос и полное страха и слез контральто ребенка.
   Религия, "вера отцов", предлагала всем, кто находился в зале бывшей школы, свое средство спасения.
   - Разбудите детей своих! - раздался повелительный голос старика. - Встретим смерть, как встречали ее верные слуги великого бога - наши предки... Пойте, пойте все!
   И люди стали будить ребятишек. Послышался детский плач, шиканье. Потом несколько неуверенных голосов присоединились и понесли дальше фанатическую песню-молитву.
   Обманчивый красноватый огонь свечей заколыхался. Заплясали, задвигались по стенам, потолку уродливые тени. Души обреченных, точно эти тени, потянулись к единственному, как им казалось, спасению от надвигающегося ужаса.
   Пели или тянули мотив даже те, кто никогда не знал ни мелодии, ни слов или просто позабыл смысл и значение молитвы.
   "...В страдании моем, - слышала Лена, - помоги мне, великий господи, творец вселенной, повелевающий миром.
   ...Никто не спасет меня, если ты отвернешься от меня, ничтожного, бессильного раба твоего.
   ...Тебе одному дано знать, кто останется в живых, а кто преставится".
   - Черт знает чему учат детей! - крикнула Лена. Она поднялась с пола, и длинная ее тень простерлась над всеми. - Прекратите поповский шабаш! Нас может спасти только Красная Армия. А если не спасет, то отомстит за нас. А ваши трусливые молитвы нам не нужны. Замолчите вы, там, в углу! Замолчите!
   Обходя сидевших на полу людей, к Лене подошли двое мужчин. Один был худощавый парнишка в очках, почти мальчик, второй - инвалид с заправленным в карман пустым рукавом. Они присели на корточки, оглянулись.
   - Товарищ, - сказал ей парнишка, - мы должны бороться. Когда нас выведут, выберем удачный момент, нападем на охрану и перебьем ее. Попытаемся спасти людей, увести их к партизанам. Вы согласны нам помочь?
   Лена кивнула. Тогда они придвинулись к ней ближе.
   - Он лейтенант Красной Армии, - паренек тронул инвалида за плечо. - Когда будет подан сигнал, каждый из нас бросится на ближайшего солдата. Надо отобрать у них хоть какое-нибудь оружие. Я умею стрелять из их автомата, лейтенант - тоже. Поговорите сейчас же с теми, кто способен к сопротивлению. Детей отдайте старикам. Потом будем действовать по обстановке...
   
   
   
    3
   
   Оглушительные раскатистые слова команды раздались неожиданно: в дверях стояли солдаты в черной одежде.
   Аннушка вскочила и с криком прижалась к матери, спрятала лицо в ее одежде. А сын - никогда не забыть Лене этого! - тоненький, хрупкий, с длинной шейкой, точь-в-точь маленький Сева Болотин, поднялся, стал рядом, взял руку Лены и крепко сжал ее. Мальчик в эту минуту почувствовал себя мужчиной. Он ободрял как мог свою мать.
   ...Сын отпустил ее руку перед самым рвом, к которому их привели черные солдаты. Пахло кровью, порохом, горелым человеческим мясом - эсэсовцы стреляли разрывными пулями.
   Услышав пронзительный свист в два пальца и мощный голос однорукого лейтенанта: "Вперед, бей гадов!" - Володя отпустил руку матери и вслед за ней и обоими мужчинами бросился на немцев. Мальчик опередил взрослых и упал под ноги огромного солдата, деловито расставлявшего в цепочку по краю рва детей, обрушив на себя его большое, грузное тело. Лена метнулась к стоящему рядом конвоиру, цепко схватилась за его автомат и всем телом повисла на нем. Лейтенант железным кулаком бывшего металлиста ахнул ближнего эсэсовца по лицу, схватил за глотку и сжал мертвой хваткою. А парнишка, худенький, ловкий, прыгнул прямо из ряда на здоровенного солдата и, опрокинув его, рванул к себе автомат. Лежа на спине и злобно ругаясь, солдат упорно тянул к себе оружие.
   - Хорошо вас учили, но нас учили лучше! - торжествуя, выкрикнул парень.
   Не выпуская из руки автомата, он ребром ладони рубанул врага по горлу и уже с автоматом в руках обернулся к солдатам, замершим у пулемета на треноге. Вот сейчас он отведет затвор, и немецкий вороненый "шмайсер" забьется, застрекочет...
   Пронзительный крик остановил юношу:
   - Что вы делаете? Они же нас всех убьют!
   Заслоняя от огня автомата врагов, весь взъерошенный, жалкий и решительный в своем страхе, стоял, распялив руки, старик, что ночью приказывал петь молитву.
   Парень растерянно опустил оружие. Только на секунду. Но и этого промедления было достаточно - через несколько мгновений опомнившиеся солдаты набросились на всех: и на тех, кто попытался оказать сопротивление, и на тех, кто покорно ждал смерти. Лихорадочно застрекотали автоматы, захлебываясь, заверещал пулемет на треноге.
   Лена, оглушенная, полузадушенная, разжала руки, державшие автомат, лишь тогда, когда услышала крик своего Володи. Собственный стон и выстрелы, направленные в сына, в нее, слились в один сплошной, заполнивший весь мир горячий вихрь, который налетел, смял, опрокинул ее в черную яму забвения.
   
   
   
   4
   
    Очнулась Лена под холодными струями дождя. Как огнем жгло левое плечо и бок. Сколько она пролежала без сознания - час или сутки, - Лена не знала. Дождь, боль, тяжесть навалившихся на нее тел и тишина убедили ее, что она жива, что лишь ранена. Все вспомнив, она застонала от боли и от воспоминаний. С трудом поднялась и, спотыкаясь о трупы, принялась искать в темноте своих. Откуда только брались силы!
   Нашла отца. Подтащила и уложила рядом маленькое сухонькое тело матери. Потом был сын... Потом - Аннушка... Потом - девочки брата...
   Долго искала паренька в очках и однорукого лейтенанта. Нашла и тоже положила в ряд со своими.
   С краю легла сама. Восемь мертвых и одна живая... Ей нужно было умереть - ей нельзя было жить с такою болью!
   Лена лежала и ждала смерти. Не плакала. Окаменела. Налетал ветер, бросал в лицо струи ледяной воды. А Лена все ждала. Но смерть не приходила...
   Внезапно послышался какой-то звук. Не то стон, не то плач. Где-то неподалеку... Лена поползла туда. Плакал ребенок. Она ощупала его. Это была девочка - не больше годика. В коротенькой рубашонке и трусишках.
   Взяв ее на руки, Лена вернулась к своим и опустилась на колени. Простилась, поочередно припадая к холодным телам. Дольше всех задержалась около сына. Провела рукой по голове, шее, плечам. Узкая мальчишечья грудь была вся в липкой влаге. Сын принял смерть, как солдат в бою.
   Ребенок снова заплакал. Тогда Лена завернула его в свои длинные, распущенные волосы и, как была в одной рубашке, пошла к городу. Девочка согрелась и затихла.
   Через полчаса они уже были на улице рабочего поселка. Здесь жили давние знакомые - Маруся и ее мать Мария Петровна. Лена постучала в темное окно. За стеклом метнулось чье-то лицо. Распахнулась калитка. Услышала вскрик: "Это же наша Лена!.." Протянула Марии Петровне девочку и упала без сознания.
   
   
   
    5
   
   Через несколько дней на чердак к Лене подня- лась Мария Петровна, присела на край кровати:
   - В городе развешан приказ, велят всех ребят крестить. Маруся повела мальчишек. Бориска никак не хотел идти, даже плакал. "Комсомольцам, - говорит, - нельзя". Я сама, ты знаешь, неверующая. Но иначе дети будут считаться коммунистическими и их могут убить...
   Обе они оглянулись на девочку. Одетая в чье-то платьице, она тихо играла с куклой. Лена молчала. Старая женщина погладила ее руку, поправила одеяло.
   - Надо жить, Лена. У тебя ребенок, сирота... Ты отвечаешь за него. Хочешь, мы назовем девочку в честь твоей мамы?
   - Лида, - прошептала Лена, - пусть она будет Лида...
   ("Экзекуции" в Евпатории проводила зондер-команда СС-10а. Врач команды, доктор Герц, был изобретателем жидкости, которой умерщвляли детей дошкольного возраста.
   В Берлине уже в начале войны с СССР какой-то обер-бухгалтер СС подсчитал, что расстрелы влетают рейху "в копеечку". И "доктор" Герц предложил "пункт экономии" на убийстве детей до семи-восьми лет. Лида оказалась единственным уцелевшим в евпаторийском рву ребенком: шел дождь, и жидкость смыло с губ девочки.)
   Мрачная, какая-то разбитая, вернулась старуха из церкви. Кряхтя, снова взобралась на чердак. Усадила девочку. Перевела дыхание. Долго сморкалась. Наконец проговорила:
   - Вижу, рады попы, рады! Крестят советских детей! Молебны служат. Просят бога об одолении врагов русского народа - большевиков. Решат скоро причислить Гитлера к лику святых! А для Красной Армии золото на танковые колонны жертвовали. Двуликие, хитрые... Кому угодно готовы служить, лишь бы в их бога люди верили...
   Мария Петровна достала церковное свидетельство, что девочка крещена и названа Лидией. (Эта бумажка оказалась единственным документом Лены на протяжении более чем двух лет оккупации - до тех пор, пока наша армия не освободила Крым.)
   С нетерпением ждала Лена утра - его свет освобождал от кошмаров ночей, полных выстрелов, криков, стонов. Наверху, на своем чердаке, она слышала каждое утро сначала кашель Марии Петровны. Потом подымалась Маруся, и ее крикливый голос доносился особенно отчетливо. Близнецы-подростки Борис и Виктор просыпались последними.
   В то утро внизу поднялись и заговорили все разом.
   - Ты почему никогда мать не слушаешь? - кричала Маруся. - Хочешь, чтоб поколотила?
   - Не пойду я с вами, что хотите со мной делайте! - отвечал Борис.
   - И ты не пойдешь? - снова раздался визгливый крик.
   - Пойду, пойду... - отвечал Витька покорным испуганным голосом.
   - Запрещаю я тебе это делать, - сдавленным голосом проговорила Мария Петровна.
   - Это мое дело, мамаша! Вы не вмешивайтесь, - ответила Маруся.
   - Как не совестно? - урезонивала старуха. - Спасаешь человека от смерти, а сама из немецких рук бежишь вещи расстрелянных людей получать.
   - Все равно они кому-нибудь достанутся! Пускай уж мне.
   Лена все поняла. Преодолевая дурноту, вскочила, что-то крикнула. Внизу разом стихло. Схватила спящую девочку, кинулась к лестнице. Мария Петровна побежала ей навстречу, обхватила, прижала к себе.
   - Куда-а? Не пущу, на смерть идешь! - громким шепотом говорила Мария Петровна. - Прости ее! Она дура, ничего не понимает. Жадность ее одолела, на кровавые тряпки польстилась. Ради ее мужа, солдата, прости...
   - Нет, уйду я, - ответила Лена. - Вам спасибо за все, а с ней не хочу жить под одной крышей, не надо мне ее помощи...
   - Я пойду с вами, тетя Лена, - решительно сказал Борис.
   Он взял на руки Лиду и, не глядя на заплакавшую мать, пошел к двери. Витька испуганно сопел. Мария Петровна с трудом уговорила Лену дождаться темноты.
   Но ночью там, где было полицейское управление, зарокотали автоматы, ударили взрывы гранат, что-то заполыхало. Утром возбужденный Борис ворвался к Лене: высаживались наши морячки! Они взяли в плен много немцев и полицейских, сожгли архив и списки отправляемых на работы в Германию, освободили арестованных. Какой-то молодой человек ждал десантников, все им указал, а потом взял автомат убитого фрица и ушел с моряками на катер. Сейчас немцы хватают заложников, ходят по домам с обысками - ищут партизан и подпольщиков, которые были освобождены десантниками
   Теперь здесь оставаться и вовсе было нельзя. Ночью Мария Петровна и Борис отвели Лену с девочкой на кладбище, где работала сторожихой кума старой женщины. Днем Лена с Лидой прятались в склепе, воздвигнутом на могиле купца Лихосперстова, а на ночь уходили в сторожку. Каменный ангел, распростерший над памятником куцые крылья, с удивлением взирал на эти вечерние и утренние переходы женщины в черной одежде со спящим ребенком на руках.
   Через несколько дней после Нового года Лена брела из склепа к сторожке. Внезапно со стороны моря плеснуло белое пламя. Секунды спустя ударил тугой залп. Сразу же - очень четкие в морозной тишине - застучали автоматы и пулеметы, захлопали разрывы гранат. И скорее не слухом, а сердцем уловила Лена приглушенное расстоянием протяжное, нарастающее, грозное "а-а- а".
   То шли в атаку десантники *. (* Первый (малый) десант высаживался в Евпатории в ночь на 6 декабря 1941 года, второй - большой десант - через месяц, в ночь с 4 на 5 января 1942 года. Блестяще осуществленная декабрьская десантная операция описана ее участником Ф. Ф. Волончуком (см. его книгу "По тылам врага", выпущенную в 1961 г. Воениздатом в серии "Военные мемуары", стр. 27-41, глава "В Евпатории").
   
   
   
    6
   
   Лена встрепенулась, теснее прижала к себе вдруг задрожавшую в сонном ознобе девочку. До сторожки оставалось несколько шагов, но Лена повернулась и побежала на звуки разгоравшегося боя. Она долго пробиралась притихшими евпаторийскими улицами и кривыми переулками. Несколько раз вдали гремели пехотное "ура" и матросская "полундра". Совсем близко раздавались слова немецких команд, резкие и одновременно растерянные голоса фашистов. И Лена - гонимая, бесправная, обездоленная, - прячась в расщелинах домов, радостно думала о том, что так и должно быть: возмездие спешит к убийцам, способным расстреливать безоружных.
   Едва Лена выбиралась из укрытий, как появлялись враги, и ей снова приходилось прятаться. К немцам все время подходили подкрепления - от Сак и Симферополя. Их артиллерия ожесточенно била по кораблям, препятствуя дальнейшей высадке.
   Лене в конце концов уже стало казаться, что она так и не попадет к своим. Тогда, крепче обхватив девочку, побежала через освещенную пожаром площадь. Почти тотчас с той стороны перестали стрелять. Зато вслед ей, выбивая штукатурку из стен, защелкали пули. Лена споткнулась, упала и тут увидела, что к ней по обеим сторонам улицы бегут двое - моряк в бескозырке и немолодой усатый солдат в каске и плащ-палатке. Они затащили ее за угол, в какую-то подворотню.
   - Зачем ты прибежала? - крикнул ей солдат. - Нам крышка. Корабли ушли, больше никого не высадят и не возьмут на борт...
   Какое Лене было до этого дело? Она, наконец, у своих! Среди моряков и красноармейцев увидела знакомые лица. Евпаторийцы! Несколько человек было в штатском, но с оружием.
   - Ты Лена Болотина, Севкина жинка? - спросил парнишка, вооруженный немецким автоматом и обвешанный трофейными же гранатами на длинных деревянных рукоятках.
   - Тю, глядите на нее! - радостно крикнул какой-то морячок. - Так с нами же Севин братишка, Фимка * (Военный моряк комсомолец Ефим Болотин погиб с группой десантников, оборонявшихся в районе Караимской (теперь Промышленной) улицы. Когда им предложили сдаться, моряки ответили: "Большевики не сдаются!" Пробиться из города к партизанам им не удалось. Смертью героев полегли все.), твой деверь! Он в той группе, что на Караимской дерется.
   - Уходи, сестренка, - настойчиво сказал усатый пехотинец. - Нам, однако, отсюда дороги нет. Ты местная - найдешь как выбраться.
   Он вгляделся в ее землистое лицо, даже спичкой посветил и, покашляв, сказал:
   - Что с людьми делают... Ребенка, однако, береги. Ну иди, пока не поздно.
   Но Лена не могла уйти: просто так вот повернуться и убежать в темноту от своих освободителей - моряков, солдат, подпольщиков - всех, кто ради нее шел сюда через воду, огонь, смерть. Они должны знать, что делают святое дело, сражаясь с убийцами.
   - Слушайте, ребята, что я вам расскажу! - крикнула Лена так, что все обернулись к ней. - Это не мой ребенок, своих я оставила в противотанковом рву за вокзалом. Когда нас подводили туда эсэсовцы, у костра рядом с пулеметом стояли и разговаривали другие из той же команды. Они были огромные, рыжие, в черных шинелях - как звери. Не разговаривали, только рычали на нас. Когда эсэсовцы окликнули тех, у костра, один, который что-то мешал в котелке, с досадой ответил: "Момент!" Потом не спеша отхлебнул с ложки, обтер ее, сунул в чехол за поясом и пошел к пулемету. Уселся поудобнее и приготовился стрелять. А нас в это время расставляли по краю рва. У матерей вырывали детей, мазали им рты вонючей жидкостью и бросали в ров. А мою Аннушку один схватил за ноги и ударил головой об землю...
   И тут Лена впервые со дня проводов мужа на войну зарыдала В испуге закричала Лида. Обступившие их вооруженные мужчины отворачивались в крайнем волнении. "Ну, теперь всё!" - непонятно сказал паренек с автоматом.
   В этот момент у телефонной станции громыхнули разрывы. Застрочили автоматы. Все встрепенулись. Мальчишка вытащил из-за пояса гранаты. Усатый солдат ловко надел на винтовку штык.
   - Вперед! - повелительно произнес один из командиров. - За Родину, товарищи, ур-ра!
   И тут Лена услышала, увидела, как пошли в последнюю неистовую атаку ребята в бушлатах, шинелях, штатских пальто...
   Стрельба, казалось, раздавалась со всех сторон. Лена металась по городу, точно загнанный зверь, зажимая девочке рот, чтобы она криком не выдала их присутствие. У поворота к кладбищу Лена увидела убитого красноармейца в куцей шинели, в обмотках. Одной рукой он сжимал винтовку, другой держался за живот. Лена схватила его за руку - она уже начинала холодеть. У бойца было юное, круглое, безусое лицо, светлые волосы свесились на лоб. В остекленевших глазах плясало пламя недальних пожаров.
   Только теперь Лена поняла, что это конец. И этому красноармейцу, и десанту, и ее недолгой надежде на избавление.
   (Героическая и трагическая история большого евпаторийского десанта нашла отражение в книге Ч. О. Диксона и О. Гейльбрунна "Коммунистические партизанские действия" (М., 1957, стр. 62-65, пер. с англ.). Авторы цитируют, в частности, гитлеровские документы, в которых отмечаются совместные действия десантных частей Красной Армии и местных подпольщиков по освобождению Евпатории. Хотя силы и доля участия последних в операции преувеличиваются гитлеровцами, сам факт активного участия "партизан и парашютистов" (так в донесении именуются евпаторийские подпольщики) в боях за их родной город может считаться одним из первых в истории Отечественной войны. Автору известен лишь один более ранний боевой эпизод помощи частям Красной Армии местного населения, в частности молодых рабочих, в боях за освобождение Ростова-на-Дону в конце ноября 1941 года. Начальник генерального штаба сухопутных войск гитлеровской Германии Франц Гальдер записал в те дни в своем дневнике: "В районе Ростова создалось тяжелое положение. Противник ворвался в город. Население принимает участие в бою" ("Военно-исторический журнал", 1961, № 11, стр. 87))
   Когда она шла мимо кладбища, куда уже не хотела возвращаться, ее тихо окликнули. Лена даже не очень испугалась - теперь ей многое было безразлично. Хотелось уйти подальше от мест, где витает одно горе.
   На дорогу вышли Борис и Шура Настич, соседка. Ее отец работал в автоколонне вместе с Севой, а сама Шура была медсестрой в больнице.
   Что Борис окажется человеком верным в трудную минуту, можно было предполагать и в довоенные дни; так же нетрудно было догадаться, каким станет угодливый, покорный Витька. Но юная Шура Настич была всегда загадкой для Лены.
   В маленьком городке почти все знаешь о соседе, его жене, детях. Конечно, ошибки всегда были возможны. Ни на минуту Лена не сомневалась, что близкая подруга, Маруся, укроет ее даже с риском для своей семьи. Но нельзя было и в бреду предположить, что та же Маруся побежит за вещами убитых...
   А Шурочка Настич была всегда загадкой даже для близко ее знавших. То, что до войны она стала комсомолкой, еще не говорило о ее сегодняшней позиции - мало ли оказывалось молодых людей, кто зарывал свои "партийные книжки" или, хуже того, сдавал их согласно требованиям германских властей вместе с регистрационным листком...
   Шура могла не то что на комсомольском собрании своей автобазы, но и на районном активе встать и крикнуть докладчику: нечего тешиться успехами, давай о недостатках, да посамокритичней. Могла заявить: "Скучно на нашем собрании, ухожу куда повеселее..." - и отправиться в кино. С Севой они постоянно спорили, и много крови она когда-то попортила ему своими "выходками".
   А вот теперь среди ночи, сотрясаемой боем, наверняка без пропуска, очутилась вместе с отчаянным Борисом на пути Севиной жены, чтобы спасти ее.
   Этой же ночью, вымытые, накормленные, переодетые, Лена с девочкой были выведены из города теми же Борисом и Шурой. Когда Лена на прощание обняла парня, он мучительно застеснялся. А Шура даже не всхлипнула - сжала Ленины плечи крепкими руками. "Желаю вам встретить своего Севу. Я верю, что он жив, борется и ищет вас. Если такие люди будут погибать, жизнь станет совсем бесцельной и пустой..."
   Это говорила странная девчонка, которую Сева всегда крыл за "ребячий анархизм, несовместимый с комсомольской дисциплиной".
   Лена хотела уйти подальше от Евпатории, да не смогла. Сильнее страха быть пойманной немцами или предателями из "местной охраны" была тяга к тем местам, где остались ее дети и старики. И она кружила, кружила около города, не имея сил уйти далеко от него и не решаясь приблизиться к тому рву, где по-прежнему ночами стрекотали пулеметы и неверное пламя костров рвалось в равнодушное небо.
   Но как напоминание о том, что борьба продолжается, ни днем, ни ночью не стихал гул канонады в той стороне, где был Севастополь.
   Весенним теплым вечером брела Лена с девочкой за спиной по проселочной, мягкой от пыли дороге. Впереди, у развилки на керченскую или евпаторийскую сторону, увидела человека. Немцы и предатели в одиночку не ходили - боялись партизан. Лена пошла навстречу путнику. Чем ближе он подходил, тем сильнее ее охватывало волнение: и походка и рост были Севины. Но это же почти невозможно - вот так встретиться лицом к лицу на одной из несчетных крымских дорог! Лене казалось, что она сходит с ума.
   И все-таки это был Сева - заросший, худой, в рваной одежде. Лена зашаталась. Его по-прежнему сильные руки приняли девочку, и железное плечо пододвинулось, чтобы поддержать жену. Он все уже знал - о том, что Лена жива, что потеряла всех, что бродит по Крыму с найденной во рву девочкой. Принимая сейчас на руки Лиду, он молчаливо одобрял поступок жены, удочерял чьего-то осиротевшего ребенка.
   ...В сентябре Сева попал со своей частью в окружение под Полтавой. Пробиться не удалось. Но из лагеря для военнопленных он все же удрал и почти четыре месяца шел до Евпатории. Что было пережито и перенесено - не имело значения после того, как неделю назад на улице Революции, 19 он вечером постучал в окно соседей и от вышедшей к нему Шуры узнал о судьбе семьи. Тут же, даже не заходя к Настичам, двинулся на поиски Лены и девочки...
   В глухой степной деревнюшке Каджумбак, куда немцы являлись лишь за сельскохозяйственным налогом, Сева сказал старосте, что он кузнец, сварщик, слесарь, автомеханик, шофер и станет работать только ради еды для себя, ребенка и женщины, с которой сошелся по дороге. Время было предпосевное, и староста ответил, что готов приютить самого дьявола, если он владеет такими нужными специальностями, а не то что молодого мужика с золотыми, видно, руками.
   Очень скоро к ожившей кузнице потянулись мальчишки, подростки, парни, а потом и девушки. Сладкий угарный дымок, задорные перестуки молоточка с наковальней, солидное уханье молота, потная, могучая, в затейливой татуировке грудь кузнеца, широкая белозубая улыбка, песни его - все это остро напоминало прошлое, мирное, недавнее, когда деревня работала, строилась, играла свадьбы - словом, жила, а не бедовала, как сейчас, под ворогом.
   Сева и не ставил перед собой задачу тотчас же сделать из местной молодежи подпольщиков. Он начал издалека: прощупывал настроения, изучал ребят, решал, кто из них на что годен.
   Главное было начать - хотя бы с малого. И Сева занялся в кузне изготовлением "ежей" - по-особенному согнутых гвоздей. Машина, которая наезжала на такой "подарочек", останавливалась из-за прокола камеры. Одна группа мальчишек стала разбрасывать "ежи" по окрестным дорогам. Созданная вскоре вторая группа повела сбор оружия в местах боев. Третья, "агитбригада", собирала сбрасываемые с наших самолетов листовки и распространяла в своей и соседних деревнях.
   Сева был очень доволен первыми шагами организации. Сам он занимался ремонтом мельницы, и староста не мог нарадоваться, как спорилась работа в его руках. Но у Севы были свои планы: пущенная мельница привлечет людей из окрестных деревень, легче будет связаться с партизанами...
   Однажды он вернулся с работы встревоженный. Лена, издалека узнававшая мужа по твердой, уверенной походке и непременной песне, схватила Лиду и стала в дверях их халупки.
   - Что случилось? - она уже была готова куда-то бежать, скрываться.
   - Сейчас на улице встретил уборщицу из нашего треста в Ялте, Феклу Лаутину. Живет здесь у родни. Она знала, что я был парторгом пятой автоколонны...
   Поели. Лида влезла Севе на колени:
   - Папа, расскажи сказку...
   - Я думаю: зачем ей доносить? - сказал Сева. - Жизнь ее этим не решается. Специальных наград немцы за это не дают. Или лакейская душа всегда готова выслужиться перед любой властью?..
   Почти тотчас пришел посыльный:
   - Сева, староста до себя кличет.
   - Я с тобой! - сказала Лена.
   - Нет! Ты останешься. - Обнял, поцеловал долгим прощальным поцелуем. - Береги себя и ребенка. Ребятам моим передай: пусть продолжают, как начали.
   Староста ждал Севу в бывшем доме колхозного правления. Выслал всех, усадил. И сказал:
   - Поступило на тебя, Болотин, заявление, - староста прикрыл бумагу большой короткопалой рукой, и Сева смог увидеть лишь верхний обрез бумаги: "Его благородию старосте Кожумбака..." - и нижний: "...К симу Ф. Лаутина. 25 сего мая 1942 года". - Пойми ты меня верно, почему я обязан тебя немцам представить. Я скрозь пальцы смотрел на то, кто ты есть и откуда с той женщиной и ребенком пришел. Ты для меня был отличные рабочие руки - и все. Но раз есть сигнал, я обязан отреагировать, иначе завтра донос напишут на меня. А кому охота ради другого единственную голову под топор дожить? Просьбу твою, Сева, я выполню-о Лене докладывать немцам не стану, тем паче на нее в заявлении не указано. Это уж я тебе обещаю... Хорошо, что ты бежать не вздумал, - сказал напоследок староста. - Бесполезное дело - далеко бы не ушли, да еще с ребеночком. Пострадаешь ты один, да и мне отвечать за беглецов не придется...
   Живым Лена больше не увидела мужа. Через сутки, 27 мая, Севу привезли из райцентра. Солдаты в черном привычно и равнодушно выполнили несложный обряд казни: закинули на дерево веревку, надели на шею петлю, вышибли ящик. И задергалось большое Севино тело, и запрыгала на его груди деревянная доска с надписью: "Я коммунист и комиссар".
   Ночью за Леной пришли парни и девушки из Севиной группы, повели за село. Они вынули из петли тело своего руководителя, принесли к околице, где расходились на три стороны дороги, вырыли могилу.
   И снова, как полгода назад, без слез, как каменная, стояла Лена, снова кто-то провожал ее в ночь. И по-прежнему над горизонтом, в севастопольской стороне, переливалось зарево и рокотал далекий пушечный гром.
   
   
   
    7
   
   Прячась днями на дальних хуторах, Лена искала партизан. Но все было безуспешно. А через несколько дней ее арестовали полицейские и доставили в гестапо. В ту же ночь она была освобождена партизанами во время их лихого налета на тюрьму. Ее отправили в дальний степной хуторок.
   Когда ночью вокруг тюрьмы загрохотало, а потом открылась дверь ее камеры, Лена не могла встать - гестаповцы, заподозрив ее в связях с партизанами, которых она только искала, пытали ее огнем и железом.
   Хутор, на котором очутилась Лена, был до войны молочнотоварной фермой колхоза. Теперь ежедневно за молоком приезжал из немецкого госпиталя огромный грузовик. А по ночам заведующая пунктом Валя Дарвина так же деловито, как и днем немцам, помогала грузить бидоны с молоком на партизанские подводы. Лена стала ее помощницей.
   Очень скоро на хуторок нагрянули эсэсовцы. Валя, защищая Лену с девочкой, отстреливалась из своего пистолетика и была убита. А Лену втолкнули в машину и вместе с Лидой куда-то повезли. Испуганная девочка плакала. "Молчи, немцы заберут",- сказала ей Лена, и девочка испуганно затихла.
   Внутри машины было темно и душно.
   - Дать твоей доченьке пирожок? - услышала Лена ласковый женский голос. - Он с вишнями, вкусненький, тепленький еще.
   Оказалось, что это мать полицая. Она едет к сыну, который служит в Евпатории, везет ему домашних гостинцев. У него с желудком что-то неладное, от казенных харчей, должно быть. Старуха не могла молчать и говорила, говорила. Она понимала, что сын ее на плохой службе, но он был ее сын, и она любила его и ехала требовать, чтоб он бросил эту проклятую должность, когда надо катовать людей. К. тому же еще партизан становится все больше, опасно стало служить, да и русские на фронте сопротивляются, войне конца не видно. Лучше бросить сыну его службу...
   Лена вынула из рук Лиды теплый пирожок, сдавила, бросила в угол. Старуха что-то говорила, жаловалась - Лена не хотела слушать.
   После нескольких часов езды машина остановилась, дверь раскрылась. Ослепил свет летнего солнечного дня. У двери, ожидая выхода узников, стояли одетые в немецкую форму кривоногий Ибрагим, известный всей Евпатории базарный ублюдок, и многолетний квартирный сосед Болотиных, сухой, как жердь, Леонид Данилович Бобков.
   Бывшего врангелевского офицера Бобкова несколько раз арестовывали, потом отпускали; окончательно исчез он за несколько лет до войны. Жена и сын бедствовали, и Болотины нередко помогали им. Леньку своего Бобковы держали взаперти - не пускали в школу, не разрешали общаться с дворовыми детьми. Ребята кидали ему в форточку книжки, а родители, найдя эти книги, бросали их на помойку и приходили ругаться. На глазах у всех подросток превращался в забитого, всего боящегося полуидиота. Несколько раз непримиримый Сева говорил с младшим Бобковым, пытался вызвать в Лёне чувство протеста, предлагал уйти из семьи. Но тот только плакал и испуганно вздрагивал - боялся, что услышит мать... * (* Бобков с семьей - женой и двадцатилетним сыном - бежал с гитлеровцами, и след его затерялся. Местопребывание другой предательницы, Ф. Лаутиной, пока неизвестно.)
   Бобков, увидев Лену, побледнел, глаза его от волнения закосили. Лена сжала зубы, прошла с Лидой на руках мимо бывшего соседа, не желая узнавать его. В приемной шефа СД, переводчиком которого оказался Бобков, стояли тесной кучкой под присмотром конвоиров несколько парней и девушек - запыленных, в изорванной одежде, со следами побоев на осунувшихся лицах. Едва Лена вошла, их ввели в кабинет шефа, и вскоре оттуда раздались звуки пощечин и тихий, какой-то надтреснутый голос Бобкова: "Господин шеф в последний раз советует вам чистосердечно признаться, иначе последствия будут ужасны..." Снова удары. Вылощенный адъютант спокойно стучал на машинке. Лида начала тихонько плакать. Ибрагим спокойно покуривал - его не касалось происходящее за полуприкрытой дверью. Привык, наверное. Почувствовав на себе Ленин взгляд, вдруг нервно обернулся: "Чего смотришь? Ты же евпаторийская, лицо знакомо. Как фамилия?" Лена не ответила.
   Дверь распахнулась, и средних лет человек, полный, в сером мундире с орденами, с не остывшим еще лицом цвета сырого мяса, стал на пороге. Ибрагим дернулся и застыл в стойке. Адъютант быстро поднялся. Шеф гестапо шел к Лиде, улыбаясь, причмокивая: "Puppchen, kleine Puppchen!!! * (** Куколка, маленькая куколка (нем.).) Тяжело отдуваясь, присел на корточки, пощекотал шейку девочки. Поднялся, что-то отрывисто спросил у Бобкова. Тот тихо ответил. Шеф махнул рукой, еще раз улыбка-гримаса набежала на его лицо, когда он обернулся к Лиде, и дверь снова тяжело грохнула за ним и неслышным Бобковым. Опять послышались крик, удары. Лида вся съежилась, притихла.
   Когда выводили парней и девушек, Лена с жалостью всматривалась в окровавленные лица * (То были ребята из подполья города Саки, близ Евпатории.). Лена слишком хорошо знала, что их ожидает. Знали это и они. Но ни один не попросил пощады.
   Последним, подталкивая ребят прикладом, шел молоденький, бледный, точно мукой обсыпанный, полицай. Тот самый, мамкин сын. Ровесник этих, уже обреченных, узников.
   Вышел Бобков. Приблизился к Лене, тихо сказал: "Шеф велел допросить вас и освободить. Я просил его об этом. Я полагаю, что теперь рассчитался с вами за ту помощь, которую в трудное для меня время вы оказывали моей семье". Лена молча смотрела сквозь говорившего...
   И снова она шла по родному Крыму - искала партизан. Побиралась. Ее арестовали и избили полицейские. Но она молчала. Отпустили, приняв за сумасшедшую, - так суровы и неподвижны были ее глаза, так равнодушна была она к истязаниям.
   Пришла в Каджумбак, поселилась в хатенке, из которой ушел на смерть Сева. Вечерами приходили к ней "его" ребята, тихонько рассказывали, как вредят врагу - прокалывают шины, разбрасывают листовки, жгут скирды и амбары с награбленным зерном...
   Как ни длинна и темна бывает ночь, рассвет обязательно приходит ей на смену.
   Дождалась Лена весны сорок четвертого. Жалкие, подавленные, не похожие на кровавых ландскнехтов сорок первого года, отступали на запад враги. Их гнала Красная Армия.
   У дороги, держа на руках девочку, стояла женщина в рубище, с темным, словно из камня высеченным лицом. А мимо, на запад, неспешным, уверенным шагом шла наша пехота, тянулась артиллерия, грозно лязгая, ползли громадные танки.
   Какой-то молодой солдат выбежал из колонны, сорвал с плеча вещевой мешок, достал из него полбуханки черного хлеба и протянул женщине. Увидев, что угол корки оторван, парень смутился, покраснел. Мимо шагали его товарищи, что-то кричали, смеясь. А он порылся в карманах, вытащил запорошенный табаком кусок сахара и дал его девочке.
   И тут Лена узнала парня!
   Это был тот самый солдат, что лежал тогда, неподвижный, холодеющий, - те же русые волосы, те же круглые юные щеки! Неумирающий, воистину бессмертный Русский Солдат. Разве смертны освободители?!
   
   Лена стояла, прижимая к груди хлеб, а девочка на руках ее смеялась, сосала никогда не виданный ею сахар и махала ручонкой вслед солдату, догонявшему свою колонну.