В разрушенном здании вокзала насвистывал мокрый ветер. По ночам подмораживало, срывался робкий снежок. Но днем снова отпускало, порой сквозь тяжелые тучи пробивалось солнце. Мельников иногда ходил на станцию. Все так же лежал на боку свалившийся резервуар водокачки, зияли провалы подорванных мастерских и депо.
Немцы под конвоем заставляли рабочих восстанавливать железнодорожное полотно. Через полмесяца на станцию пришли две дрезины, а с завода «Азовсталь» были пригнаны несколько паровозов — их не успели отправить в тыл.
Возле Авдеевского тупика Николай Семенович увидел Доронцова. Тот, опустив голову, медленно брел вдоль колеи домой. На нем были замасленная, потерявшая первоначальный коричневый цвет куртка и серая кепка с большим козырьком.
— Здравствуй, Антон,— окликнул его Мельников. Доронцов остановился.
— Здравствуй,— ответил он простуженно и левой рукой чуть приподнял кепку. Внимательно посмотрел в лицо Николаю Семеновичу глубоко запавшими тревожными глазами. У него обветренное худое продолговатое лицо, резкая складка на переносице похожа на шрам.
— С работы? — спросил Мельников.
— Будь она неладна,— в сердцах сказал машинист,— На каторге легче. Стоит над твоей душой с автоматом...
— А чего пошел?
— Какая-то стерва на всех списки составила. Меня — на паровоз, а Качана запроторили дежурным по депо.
Он говорил зло, на квадратных обветренных скулах перекатывались желваки. Николай Семенович понял настроение Доронцова.
— Я тебя провожу,— сказал он, и они вместе свернули к поселку.— Говоришь, Андрей тоже работает?
— Разве не слыхал — в Германию людей отправлять будут. А с транспорта не возьмут.
— Резонно. Да и ключевые позиции занимать нужно. Немец нашего хозяйства не знает. Без нас не обойдется.
— Ты что думаешь, я перед ним в струнку вытянусь? — гневно спросил Доронцов и приостановился.
— Тогда слушай. Меня обещали связать с руководством на той стороне. Но пока будем действовать сами. У Качана как настроение?
— Спрашиваешь!
— Обмозгуйте с ним, что можно придумать на первых порах. У него наверняка кто-то еще есть на примете.
Когда они прощались, Мельникову показалось, что у Доронцова посветлел взгляд и складка на переносице стала меньше.
Поздно вечером к Мельниковым постучал Нестеренко. В черной до пят шинели, в форменной железнодорожной фуражке с широким околышем он был похожа на юношу-крепыша с круглым лицом и живыми, чуть н выкате глазами. Николай Семенович пригласил его в свою комнату. Разговаривали при свете каганца — опущенного в блюдце с тавотом фитилька из скрученной ткани.
— Ко мне приходил закадычный дружок — Бори Сытник,— рассказывал Иван Николаевич.— Пошел на станцию машинистом.
— К нам примкнет?
— По-моему, он уже на тихую действует.
— А у тебя как?
— Собачья работа,— вдруг в сердцах ответил Нестеренко.— Пичиков подкапывается. Кто-то из полицейских задержал человека. Рапанович подозвал меня и шепчет: «Это сбитый летчик. Скрывался на аэродроме. Пускал ракеты, когда наши налетали. Пичиков приказал допро-сить». А мы парня отпустили...
На другой день Пичиков вызвал Нестеренко к себе. Сказал ему:
— Тебя Рапанович собьет с толку. Будешь работать на Ветке.
Там начальник участка предложил Ивану Николаевичу стать его заместителем...
— Неплохо,— отозвался Мельников.— Поближе к документам будешь.
Наконец в городе наступили стойкие морозы. Колючий снег, подхваченный ветром, кружился над землей, взвихривался на улицах. В метельное холодное утро к Доронцову пришла чета Прилуцких: Иван Андреевич и Елена Парфентьевна — родная сестра жены Антона Ивановича.
Перед самой войной Доронцовы построили небольшой дом из трех комнат на окраине застанционного поселка. Их улица, куцая, глухая, уходила прямо в степь. К тому времени Ефросинья Парфентьевна уже не работала, тяжело болела, а на руках — четверо детей. Среди скромной обстановки — в спальне, кухне и столовой стояли железные кровати, простые столы и табуретки — в доме выделялся модный комод да постоянно зеленели комнатные цветы.
Хозяйка пригласила Прилуцких в столовую и усадила возле стола, стоявшего в простенке между маленькими окнами. Из спальни вышел Антон Иванович.
— Добрый день,— сказал он и сел на табуретку у кровати. Заговорил снова: — Вот так, дорогие родичи, и угостить нечем.
— Я поставила чайник,— отозвалась Ефросинья Парфентьевна, невысокая болезненная женщина с выразительно-печальными глазами.
— Напрасно вы,— заговорил Иван Андреевич,— Не за этим пришли. Посоветуйте, что делать? Оба вы коммунисты, от вас скрывать не буду. Я остался тут не по собственному желанию...
В начале октября начальник комбината «Сталин-уголь» Александр Федорович Засядько предложил некоторым сотрудникам, в том числе диспетчеру Прилуцкому, остаться на оккупированной территории для борь-бы с врагом. Записали фамилии, адреса, заверили, что к ним придут связные.
— Пока никто не объявлялся,— сказал Прилуцкий.— А вот гады-перебежчики орудуют. Прислали мне записку из немецкого... Как его? Бергютеост. На месте нашего комбината теперь. Приглашают на работу.
— Нет, Иван, идти не советую,— сказал Антон Иванович,— Нужно подождать связника. Держись пока меня.
Прилуцкий заверил, что выполнит любое поручение. Но его семья бедствовала, и на работу решила пойти Елена Парфентьевна. Ее приняли в столовую организации «Тодт», которая обосновалась возле механического завода. На его территории оккупанты закладывали прифронтовой склад боеприпасов и намечали проложить шоссейную дорогу в сторону Красноармейска. Из концлагеря, устроенного невдалеке от завода, немцы гоняли на строительство дороги советских военнопленных.
Каждый день Елена Парфентьевна видела издевательства фашистов над пленными. Особенно жестокой экзекуции подвергались истощенные, слабые бойцы. Кости, обтянутые кожей,— упадет такой и не может подняться. Подбегает конвоир и начинает бить палкой, пинать сапогами. Не встает на ноги — разряжает в него автомат.
Слабых помещали в отдельный барак. Им готовили баланду из прелых отрубей без всякой приправы. Мешает варево Елена Парфентьевна и слезами горькими обливается. Но помочь ничем не может. И вдруг поступил приказ сыпать в котел с баландой какой-то порошок. Она ужаснулась: не лекарство же решили давать обреченным, а какую-то отраву. Дежурный вручил ей пачку и сел невдалеке с винтовкой. Вытащил губную гармошку и начал наигрывать веселый мотивчик. У Прилуцкой потемнело в глазах — смерть в пакете затаена. Трясущимися руками высыпала в печь порошок, а мешочек ухитрилась взять с собою.
Домой она ходила через застанционный поселок. За бежала к Доронцовым, рассказала о порошке, пакет показала,
— Яд,— прочитав этикетку, проговорил Антон Иванович.— Чтобы скорее умирали... Надо сделать свой порошок. Из крахмала или соли и заменить немецкий.
Дома Прилупкая перетерла в порошок соль, насыпала в пустой пакет. Принесла с собой на работу. Яд спрятала, а потом сожгла. В котел высыпала перетертую соль.
Через неделю снова зашла к сестре. Похвалилась, что пока все обходится благополучно. Ядовитый порошок в котел не попадает.
— А ты отчаянная,— сказал довольный Антон Иванович.— Говорила — мышей боишься...
Утром Качанов рассказал Доронцову, как Мухамед-хан вывел из строя пассажирский паровоз. Поехал в Мариуполь с двумя пульманами угля да в Еленовке застрял. Инжектор, что качает воду в котел, испортил. Поднял высокое давление пара, и контрольные пробки полетели. Они залиты оловом. Пришлось огонь из топки выбрасывать. Паровоз потушили, пригнали на станцию Сталино, а пульманы с углем так и не попали в Мариуполь.
Локомотив Антона Ивановича стоял под парами, когда он увидел, как со стороны Ветки показался паровоз с двумя вагонами. Подъехал к депо и остановился. Из будки спустился Максимов и направился к Доронцову.
— Откуда? — спросил Антон Иванович.
— С Путиловки хлам тащу. Уже второй раз.
— Немец вмешивается?
— Больше куняет.
— А мой в каждую дырку лезет. Смола.
Подбежал помощник Максимова и передал приказание толкать вагоны в тупик. Машинист поставил и под разгрузку, а сам пошел в депо за новым назначением. Присел у печурки. Андрей Качанов отдает раз-личные распоряжения машинистам. Кто-то куда-то уходит, возвращается, полная видимость занятости. Ждет нового рейса и старый механик. Куда его направят, он не знает, как не знает и дежурный.
Максимов протянул к огню жилистые руки с большими мозолистыми ладонями. Набивал их и железной кочергой, когда был поддувальщиком — чистил топку,— и лопатой, когда работал помощником кочегара и кочегаром. А в двадцать восьмом году доверили машину. Тысячи километров намотал на колеса его локомотив, объездив все дороги, что сходились к станции Сталино от шахт и заводов.
— Там Доронцова тащат! — раздался резкий крик, отвлекая Максимова от воспоминаний.
В дверях депо появился мальчишка и скрылся. У Степана екнуло сердце: неужели Антона схватили? Он выскочил на улицу и увидел группу рабочих. Они стояли невдалеке от входа в депо и смотрели, как со стороны Авдеевки медленно приближались два локомотива. От сердца сразу отлегло.
Тащили паровоз Антона Ивановича, он был неисправен. С правой стороны разбит крейскопф и оторвано маятниковое дышло. Это все равно, что лишить человека ног. У него равномерно бьется сердце, нормальное дыхание, но вперед двинуться не может. Так и у локомотива: из котла пар поступает в двигатель, а крейскопф — устройство, передающее движение на колеса,— разбит, маятниковое дышло висит без движения — и машина за-стыла, вышла из строя. А нужно-то всего-навсего не смазать трущиеся части крейскопфа или бросить в них пол-горсти песка.
Доронцов спустился из будки, посмотрел на Максимова и в сопровождении немца пошел в дежурку писать объяснение. Степан не отходил от паровоза. Он догадался, что авария не случайна. Сделано чисто, и ее можно объяснить: машина старая, давно не ремонтировалась.
На следующий день железнодорожники узнали, что немцы ни в чем не заподозрили Доронцова, объяснение он написал такое, как и предполагал Степан. Разбитый паровоз поставили на прикол.
Максимов тоже решился на диверсию. Под новый 1942 год на маленьком четырехосном локомотиве без тендера он отправился на шахту имени Феликса Кона вытаскивать вагоны с углем, груженные еще до оккупации. На полпути перестал действовать инжектор. Неисправность пустяковая, ремонта минут на пять, но Степан сделал испуганные глаза, показал надсмотрщику, что в котел не поступает вода:
— Понимаешь — бух! Разорвет без воды,-— сказал он, надувая щеки и жестикулируя.— Твою голову в одну сторону, а мою — в другую.— Провел рукой по своему горлу и по горлу немца.— Чик — и нету.
— Да, да,— залепетал тот испуганно.— Деляй, деляй. Быстро! Шнель!
Машинист открыл люк, выбросил из топки жар, и паровоз «потух». На станцию они пришли пешком, долей жили дежурному об аварии. Лишь на следующие сутки локомотив притащили в депо, Ремонтировали под открытым небом. Ночью валил снег, забивался во все щели. Вычищали и выдували его не торопясь, часто ходили греться в депо...
Перед концом смены к дежурному по станции забежал взбешенный инструктор.
— Саботажники! — закричал он.— Вот, полюбуйтесь. Открылась дверь, и в дежурку под конвоем двух солдат ввели машиниста Скрипниченко. Пожилой человек в шапке-ушанке и подшитых валенках скорее был похож на сторожа, нежели на расторопного механика.
— Еле-еле наладили водоразборную колонку, а он ее снес,— шумел инструктор.— Это саботаж. Господин дежурный, он специально сделал.
— Чего раскудахтался? — спокойно спросил Скрипниченко.— Объяснил тебе — случайно получилось. Был сильный ветер... И не пугай.
Ветер был удобным предлогом. Скрипниченко, беря воду, не закрепил цепью рукав, дернул паровоз и сломал колонку. Максимов внимательно наблюдал за машинистом и дежурным. Дело может кончиться плохо для старика. Инструктор стоял на своем: саботаж — и все.
— Напрасно вы его обвиняете,— сказал Степан.— Он действительно не хотел причинить вреда. Я сам видел, как налетел ветер...
