1
Владимир Езовитов решил испытать Гречухина. Он попросил его наклеить на здание комендатуры листовку, которую он якобы нашел случайно на улице.
Назавтра листовка висела все утро на видном месте, пока полицаи не сорвали ее.
— Ну как, видел? — ожидая похвалы, спросил Гречухин.
— На первый раз неплохо,— ответил Владимир, размышляя, какое бы ему еще дать задание.
К этому времени Евгению удалось все же вывести из строя мотовоз и торфяной экскаватор. Владимир попросил,
Гречухина выяснить, восстановлены ли машины. Михаил быстро выполнил и это задание и как бы между прочим спросил:
— А на что тебе знать?
— Так, ради интереса.
— Ну что же, не хочешь говорить — не надо.—Гречухин сделал вид, что ему безразлично,— Но только настоящие товарищи друг другу доверяют. Ты уже забыл, как рекомендовал меня в комсомол. Тогда верил, а теперь сомневаешься.
Прошла неделя, и они встретились у Езовитова. Гречухин попросил у Владимира что-нибудь почитать и получил томик стихов Пушкина. Когда он стал перелистывать книгу дома, из нее выпала бумажка в четвертушку страницы школьной тетради. Что это? «Сообщение Сов-информбюро о разгроме немцев на Курской дуге».
«Вот так номер. Рыбка сама просится в сеть,— обрадовался Гречухин.— Откуда сюда попала сводка?» Листок очутился в книге очень просто: его по рассеянности забыл Владимир. У него уже был подобный случай. Однажды около «дубка», где юные мстители оставляли для партизан донесения и получали задания, Фруза нашла клочки бумаги. Оказалось, что Езовитов, прочитав задание, не сжег бумажку, а изорвал ее в клочья. Попало ему тогда от Зеньковой, но урок, видимо, скоро забылся...
На следующий день Гречухин, направляясь к Езовито-ву, в сенях дома бургомистра столкнулся с Азолиной. Они поздоровались и разошлись. Гречухин не придал этому значения: мало ли зачем комендант посылает секретаря к бургомистру!
А Нина завернула за угол и остановилась. «Зачем это Михаил пошел к Владимиру?» Она хотела тут же вернуться и предупредить Владимира, чтобы он был осторожнее с Гречухиным, но раздумала: «Ладно, скажу после...»
Гречухин вернул Езовитову книгу вместе с листком, а себе снял копию.
— В другой раз будь осмотрительнее,— поучал он Владимира.— Мало ли в чьи руки может попасть. Еще не оберешься беды.
Езовитов чувствовал себя так, будто его высекли. Но виду не показал. А Гречухин, имея в руках один конец веревочки, уже подбирался к другому.
— Кто же мог тебе подкинуть? — с сочувствием спросил он.
Владимир не отвечал.
— Ты ведь знаешь, я лишнего болтать не имею привычки.
Езовитов, после затянувшейся паузы, вдруг спросил:
— Значит, никому?
— Будь уверен. Могила!
— Ребята дали мне почитать...
— Я так и думал,— равнодушно заметил Гречухин. Теперь Езовитов предстал перед ним совсем в другом свете. «Владимир связан с партизанами. Факт. А Азоли-на? Возможно, что она ходит совсем не к бургомистру, а к его сыну? Но мое дело донести, а там разберутся».
Пока что Гречухин не спешил с окончательными выводами. Он присматривался к ребятам, собирал о каждом из них сведения. А. сам держался в тени...
Проникнуть в организацию ему так и не удалось. Он ничего конкретного не знал об участии ребят в диверсиях, а строил лишь догадки. Но и этого было достаточно, чтобы выслужиться перед полицией и гестапо.
Не имея веских доказательств, чтобы очернить обольских подпольщиков, Гречухин придумал, что дом Ильи Езовитова, где размещается полевая радиостанция, якобы заминирован. Гитлеровцы немедленно убрали радиостанцию, а дом сожгли.
Не было у фашистов прямых улик против Азолиной. Но доносы Гречухина насторожили их. За Ниной стали следить. Удалось установить, что это она похищает из Несгораемого шкафа Мюллера бланки аусвайсов (пропусков), заверяя их печатью: только Азолиной был разрешен сюда доступ.
Гитлеровцы, осведомленные Гречухиным о подозрительном поведении многих молодых людей, до поры до времени никого не трогали. Они ждали подходящего повода для нанесения удара по всей организации. Таким поводом послужила последняя диверсия на складе льна.
28 августа 1943 года во второй половине дня отряды эсэсовцев и полицаи окружили одновременно поселок Оболь, деревни Зуи, Мостище и Ушалы. Имея фамилии и адреса, фашисты и их прислужники врывались в дома, забирали подпольщиков и всех, кто имел к ним близкое отношение: родителей, братьев, сестер, товарищей.
Были арестованы Владимир и Евгений Езовитовы, Николай Алексеев, Федор Слышанков, Нина Азолина, Зинаида Лузгина, Зоя Сафоичик, Дмитрий и Мария Хребтенко, Мария Ушакова и другие. Вместе с ними взяли под стражу отца, мать и двух младших сестер Нины Азолиной, мать и младшего брата Зины Лузгиной, мать Федора Слышанкова; взяли и бургомистра Ивана Гавриловича Езовитова с женой, дочерью Анной и сыном Дмитрием. Забрали также бабушку Ефросинью Ивановну Яблокову.
Для отвода глаз полицаи арестовали и Михаила Гречухина.
Совершенно случайно избежали ареста только два члена руководящего комитета: Аркадий Барбашов, о котором Гречухин ничего не знал (тот жил в деревне Ферма), и Фруза Зенькова, находившаяся в это время гш заданию райкома партии в Полоцке. Ей было поручено отвезти мины и взрывчатку для диверсий на железной дороге, а оттуда она должна была привезти для партизан соль и камни к зажигалкам.
2
Аркадий Барбашов тяжело переживал, что не может ничем помочь товарищам. Возвращаясь домой вечером 28 августа из Оболи, он случайно подслушал разговор пьяных полицаев братьев Волковых.
— Ну, Порфирий, жди награды. Взяли всех подчистую. Только атаманша на воле.
— Не горюй, Николай, завтра и ее возьмем. «Значит, Фруза на воле.— Аркадий почувствовал, как у него потеплело на сердце.— Но где же она? Как ее предупредить об опасности».
Барбашов стал осторожно выяснять и узнал, что несколько дней назад Фруза уехала в Полоцк. За чем, он догадывался. Надо было во что бы то ни стало встретить ее, предупредить. Два дня он дежурил на шоссе...
Барбашов не знал, с каким трудом Фруза попала в Полоцк. Проехать туда на машине было невозможно: на каждом перекрестке проверяли пропуска, а пассажирские поезда не ходили. Она нашла выход: отнесла в Глушапи-но коменданту курицу и десяток яиц. Тот написал ей пропуск на проезд в машине.
В Полоцке на явочной квартире, вблизи депо, ее уже дожидались. Не успела она раздеться, как железнодорожники унесли к себе мины и тол. В тот же день ей достали соль и камни для зажигалок, посадили в попутную маши-ну, идущую в Шумилино.
Только на третий день к вечеру, когда уже надвигались сумерки, на шоссе показалась открытая полуторатонка, набитая людьми. Аркадий еще издали узнал Фрузу и стал махать ей фуражкой. Та приветливо кивнула ему головой. «Ничего не знает». Аркадий начал подавать руками установленный сигнал «близка опасность». Машина остановилась. Зенькова соскочила и устремилась навстречу бежавшему к ней Барбашову.
— Что стряслось?
— Все арестованы. Остались только мы с тобой...— Голос Аркадия дрогнул.
— Слушай, брось пугать...— Зеньковой не верилось, настолько чудовищной казалась ей новость.— Говори. Только правду!
— Правда, все правда... Нас предали.
— Кто? — Фруза мгновенно побледнела.— Откуда ты это взял?
— Я так думаю,— тихо ответил Аркадий, схватив ее за руку.— Уйдем к партизанам. Два дня тебя здесь поджидаю.
Фруза не слушала. Мысли ее путались.
— Стой, Аркадий! Дай сообразить: кто мог нас предать?
Барбашов еще никогда не видел Зенькову такой: лицо сразу осунулось, глаза потускнели.
— Вот что. Ты иди. А я... я не могу. Я первая несу ответственность перед комсомолом и партией. Пока не выясню все, никуда не пойду. Передай все, что знаешь, Сип-ко, Маркиянову и Наташе Герман. Мне надо пробраться в Угаалы. Ночью буду ждать связного около маяка.
— Но тебя же везде ищут...
— Не надо, не уговаривай.
И Зенькова пустилась напрямик через болото в Уша-лы. Добралась кустами до своего огорода. Навстречу отец, машет руками:
— Уходи, дочка! Я на чердаке сидел, тебя караулил, чтобы предупредить...
Но разве могла она уйти одна? А родители? Марфа Александровна принесла ей немного еды. Фруза стала ее торопить:
— Быстро собирайтесь, уйдем в лес.
Отец и мать ушли в дом собрать кое-какие вещи, а Фруза осталась на огороде. Солнце уже начало спускаться за горизонт. И вдруг — выстрелы...
Фруза скрылась в кустарник. Она видела, как отец выскочил из хаты и через огороды побежал к ней. Марфа Александровна показалась на крыльце, огляделась и почему-то снова вернулась в хату. Может забыла что... Нагрянули солдаты и забрали ее.
Фруза с отцом ушла в партизанский отряд.
3
Арестованных увезли в местечко Шумилин о, что у станции Сиротино. Бросили в тюрьму, обнесенную частоколом с колючей проволокой. Грязное и тесное помещение общей камеры освещалось керосиновой лампой, подвешенной к потолку. Желтые полосы света косо падали на людей, валявшихся на голом полу.
Владимир Езовитов сидел, обхватив руками колени. Его доброе, открытое лицо было сосредоточено. Он ждал, что его вызовут на допрос первым. «Я руководил обольской группой,— размышлял он про себя,— мне больше, чем другим, известно о работе организации. Конечно, примутся прежде всего за меня. Будут бить, пытать... Ничего не скажу...» Он сделал рукой привычное движение по волосам, зачесанным назад. «А что, если нас взяли только по подозрению? Были же в Оболи случаи, когда хватали по подозрению, а потом . выпускали, — как с Грсчухиным...» Владимир не знал еще о подлинной роли Гречухи-на, о коварстве гестаповцев.
В дальнем углу камеры сидела Марфа Александровна. Экерт сильно избил ее при аресте: она с трудом вставала на ноги. Зина Лузгина и Нина Азолина лежали около нее; голова Зины покоилась на коленях Марфы Александровны.
Шел третий день, как их доставили сюда, и шестой со дня ареста, но на допрос никого пока не вызывали. И от этого становилось еще тяжелее: «Чего тянут?» В мрачной, угрюмой камере царило молчание. Марфа Александровна, как могла, подбадривала ребят. Евгений Езовитов начал даже вполголоса свою любимую:
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну...
По-разному в душе ребят отозвались эти слова; ведь каждый из них думал о своей судьбе.
— Уходили и возвращались,— раздумчиво сказал Николай Алексеев.— Вернемся ли мы?
— А это как будем держаться...— как бы нехотя отозвался лежавший рядом Гречухин. Его только сегодня перевели в общую камеру.
— Что-о? Держаться? — вспыхнул Слышанков.— Очень просто: молчать! Жилы будут тянуть, все равно молчать. Ни слова!
— Твоя правда, Федор,— поддержал Евгений.— Ни одного слова!
Гречухин перелег на другой бок, отвернулся к стене.
— Эх, братцы, знать бы, кто нас выдал... Кажется, задушил бы вот этими руками мерзавца! — Алексеев потряс огромными кулачищами.
Ребята переглядывались, как будто до этого времени ни у кого не возникало такой мысли. Никто не отвел взгляда в сторону. Гречухин приподнялся на локте и тоже посмотрел на Алексеева. Он только чуть побледнел и, про-глотив слюну, сказал:
— Душа человека — потемки. Поди узнай!
Ему не успели ответить. Дверь заскрипела и с порога позвали:
— Гречухин! Выходи!
— Вот так арифметика... Почему его вызвали первым?
Изумление Слышанкова передалось и другим. Девушки и парни вскочили с мест, заговорили, перебивая друг друга. Раздались голоса, что Гречухин предатель.
Больше других взволновался Владимир Езовитов. Может ли он сейчас, положа руку на сердце, поручиться за Гречухина? Какое-то смутное чувство закралось в его душу. Он ходил по камере, заложив руки за спину.
Возвращения Гречухина ожидали с таким напряжением, словно одно его появление сразу решит судьбу всех заключенных.
Загремели дверные засовы, и Гречухина втолкнули в камеру. Он остановился, шатаясь, как пьяный. Губы подергивались, руки тряслись, туманный взгляд блуждал по сторонам. Охрипшим, не своим голосом он выкрикнул:
— Товарищи! Меня били... Я все рассказал... Признавайтесь!
Несколько секунд стояла такая тишина, что слышно было дыхание людей. Но вот первым сорвался с места Евгений и грозно шагнул к нему:
— Волк тебе товарищ! Гадюка!
К Гречухину подскочил Владимир. Их взгляды встретились. Один с негодованием и презрением смотрел в глаза другому, стоявшему с перекошенным от страха лицом, па котором вспыхивала жалкая улыбка.
Владимир не в силах был больше сдерживаться и, размахнувшись, ударил Гречухина по лицу.
— Получай, предатель!
Марфа Александровна с усилием поднялась и зашептала:
— Твоя правда, сынку! Он! Негодник! — Старуха повернулась к Гречухину и плюнула ему в лицо.— Будь ты проклят, собачий выродок!
Гречухин вытер ладонью лицо, пугливо попятился спиной в угол, но к нему ринулся с кулаками Слышанков.
— Бей его, бей,— раздались возбужденные голоса. Сильным ударом Федор сбил Гречухина с ног. Ребята в ярости били его чем попало.
Из коридора, должно быть, наблюдали в «глазок». Вбежали полицаи. Они едва вырвали и оттащили Гречухина от озлобившихся ребят.
В этот момент гаркнули:
— Гречухин! С вещами!
У порога Гречухин обернулся и, сверкнув глазами, злобно и грязно выругался.
— Езовитов Владимир! На выход! — донеслось от порога.
— Прощай, дружище! — Евгений обнял Владимира.
— Прощай, Женя! Прощайте, друзья.
Один за другим подпольщики пожимали Владимиру руку, словно расставались с ним навсегда. Сделав шаг вперед, Езовитов остановился. Ноги не слушались. А что, если товарищи ему больше не верят? Это было бы хуже пыток, страшнее смерти! Владимир еще раз посмотрел на Женю, перевел взгляд на Колю, Федю и остальных. В глазах товарищей он прочел: «Мы с тобой. Смелее!»
Он ощутил в себе новый прилив сил и, резко повернувшись, твёрдо пошел к выходу.
Сквозь решетки уже проник в камеру свет, а Владимир все не возвращался. Наконец щелкнул замок, тяжелая дверь отворилась, и солдаты втолкнули в камеру Езовитова. Юноша едва держался на ногах. Одежда на ном была изорвана, лицо в крови...
Товарищи бросились к нему и, взяв под руки, помогли улечься на пол. Евгений подостлал ему свой пиджачок. Все окружили Владимира: хотелось скорее узнать, что же было на допросе. Он лежал, отвернувшись к стене, и тихо стонал.
— Пить...— попросил юноша, чуть пошевелив губами.
Нина Азолина и Зина Лузгина кинулись к ведру, стоявшему в углу. Нина принесла полную кружку воды, Зина — мокрое полотенце. Владимир приподнялся, жадно припал к кружке. Вода была теплая, пахла болотом.
Марфа Александровна полотенцем обвязала юноше голову.
— Потерпи, сынку.
Она уступила место Зине. Та обмывала Владимиру окровавленное лицо и долго горестно и пристально смотрела на него своими большими глазами. Юноша улыбнулся. Он взял ее руку и прилгал к щеке. Потом, медленно выговаривая каждое слово, тихо спросил:
— Помнишь, Зина, я заходил к тебе вечером три раза подряд?
— Помню.
— А почему заходил, догадалась?
— Конечно. Ты мне показывал, как обращаться с миной...
— И только?
— Чего вы там шепчетесь? — перебил их разговор Евгений и пододвинулся ближе.
Подошли и все остальные.
— Полегчало? — участливо спросил Слышанков.
— О чем тебя спрашивали? — поинтересовался Алексеев, ожидавший, что скоро и его вызовут.
— Обо всем... Кто в организации? Кто руководил? Кто приходил из лесу? Били шомполами... Так мне и надо... Зачем я доверился этой гниде?..
Владимир приподнялся, сел, обнял Евгения и уперся головой в его плечо. Честно и открыто глядя товарищам в глаза, он произнес:
— Я, ребята, виноват. Поверил Гречухину. Но клянусь, они не вытянут из меня ни слова.— Он прижал к опухшим губам ладонь.— Организации не было... И Гречухин ничего не знает. Он может только догадываться.
Шли недели, а в судьбе подпольщиков ничего не менялось. Их вызывали к следователю, били, мучили, но они молчали.
Марфа Александровна с болью в сердце смотрела на юношей и девушек, возвращавшихся с допроса, окровавленных, обессиленных, с поникшими головами, и на ее морщинистом лице появлялось выражение глубокой, неизбывной материнской скорби. В первое время после ареста ее тоже часто вызывали на допросы. Следователь, угрожая оружием, требовал, чтобы она назвала ребят, приходивших к Фрузе. Марфа Александровна твердила каждый раз одно и то же:
— Не ведаю... Стара я... Не помню...
Решив, что старуха ничего не знает,— да она и в самом деле мало что знала — следователь оставил ее в покое.
Но мать Фрузы понимала, что от ребят гестаповцы так быстро не отстанут. Вот почему для каждого из них в самую трудную минуту она находила теплое материнское слово.
5
Осень 1943 года началась полосой дождей и слякоти. Партизаны разместились в Глыбычанском лесу на высоких местах. Для Сипко бойцы вырыли землянку на холмике под сосной. Внизу, у подножия, протекал ручей; вода в нем была ржавая, болотная. Ночью прошел дождь, и вокруг поблескивали лужицы. С мокрых веток падали на землю тяжелые капли. Туман над болотом постепенно таял, и только кое-где его разорванные клочья цеплялись за верхушки реденького кустарника.
К землянке приближались двое: высокий юноша и девушка. Возле сосны они остановились и, поеживаясь от утреннего холодка, строго оглядели друг друга с ног до головы.
— В таком виде негоже являться.
Они отломали ветки и начали энергично счищать комья глины, прилипшие к одежде, к кирзовым сапогам.
— Полный порядок,— сказал юноша.— Ну, Фруза, двинулись...
Сипко сидел за столом и читал газету, подчеркивая карандашом отдельные строчки. Он приветливо кивнул годовой вошедшим.
— Садитесь! Подождите маленько. Сейчас подойдут остальные.
Фруза и Аркадий Барбашов сели и, не скрывая любопытства, разглядывали Сипко. Они видели его впервые, хотя много слышали о нем как об отважном и чутком человеке/Теперь вот встретились. Правда, поводом для этой встречи явилось событие, которого лучше бы и вовсе не было.
Вскоре подошли Маркиянов, Пузиков, Наташа Герман, Илья Езовитов, Зина Портнова и Мария Дементьева.
Сипко отложил газету.
— Тут почти все члены комитета подпольщиков. Что ж, начнем... Тебе, Фруза, первое слово.
Зенькова встала, но от волнения не могла собраться с мыслями и потому коротко сказала:
— Нас предали. А кто — не знаю.
— А ты что скажешь, Барбашов? — Сипко поднял вверх лохматые брови.
— Я тоже не знаю, кто предал. Но ясно одно: виноваты мы сами.
— Ну знаешь! — вспыхнула Мария Дементьева.
— Постой, постой, Дементьева,— перебил Сипко.— Сумели ошибиться, сумейте теперь достойно и поправить свою ошибку.
— А в чем наша ошибка? — не сдавалась Мария.
— А в том,— вмешался Барбашов,— что обольскую группу отдали на откуп Владимиру Езовитову.
— Верно, Аркадий,— призналась Зенькова. — Я в этом виновна больше всех. Но судить о других не берусь. Честно говорю: ничего толком не знаю.
— Что же ты предлагаешь? — спросил Маркиянов, сидевший с застывшим, посеревшим лицом.
— Что я предлагаю? Надо послать в обольский гарнизон двух-трех членов комитета. Пускай во всем разберутся. Тогда сделаем и выводы. А сейчас...— Она развела руками и села рядом с Барбашовым.
— На том и порешили,— сказал Сипко.
Надо было выяснить судьбу арестованных, установить их местонахождение, попытаться оказать им возможную помощь, а если удастся, то и выручить из беды.
Посланные в Оболь разведчики вернулись ни с чем: не так-то просто проникнуть в поселок — на дорогах засады, в деревнях повсюду полицаи, прислушивались, принюхивались. Им, вероятно, досталось от начальства за то, что упустили «атаманшу», как называли полицаи Фрузу Зенькову. Теперь они хватали даже тех, у кого срывалось неосторожное слово.
Второй группе разведчиков удалось повидаться с матерью Евгения Езовитова. Она сообщила, что арестованных увезли в местечко Шумилине, но всех или только некоторых — она не знала.
Связались с Татьяной Куряковой, подпольщицей из Шумилина. В одном из своих донесений она писала, что в середине сентября у ее соседа ночевал «чернявый паренек», арестованный по этому делу, которого из тюрьмы отпустили домой. Фамилия его — Гречухин.
6
Тюрьма не сломила духа подпольщиков. Их мучили, обещали за признание награды, хорошую жизнь. Но юноши и девушки держались стойко: никто не выдал тайны организации.
Тогда гитлеровцы перевели арестованных в Полоцк. Здесь юношей и девушек поместили по камерам раздельно. Опять начались ночные допросы. Следователь старался сбить ребят с толку, поссорить их между собой. Геста-повец сказал Владимиру, что его оговорил Слышанков.
— Врешь, подлец! — вскипел юноша и рванулся вперед.
Его схватили, привязали к скамейке и били до потери сознания.
Особенно жестоко пытали Нину Азолину, Фашисты не могли ей простить, что она так долго и искусно их обманывала. Гитлеровцы хотели вырвать у нее признание, что это она взорвала водокачку. Девушке вливали в рот керосин, выламывали руки, но она молчала. Палачи применили еще более зверскую пытку: стали загонять ей под ногти иголки... Страшная, нестерпимая боль пронзила все тело Нины. Она только глухо стонала, но никого не выдала.
После многих дней пыток и мучений следователь спросил:
— Может, Азолина, ты поумнела и хочешь рассказать?
Нина с гневом и ненавистью ответила фашисту:
— Да, хочу... Я бы вас всех уничтожила! Всех до единого!
В камере многие уже спали, когда фашисты приволокли Нину. Избитую, с кровоподтеками на лице, в порванном платье. Рука ее бессильно повисла плетью — палачи на допросе вывернули ее из сустава. Подруги уложили Нину на пол между Марфой Александровной и Зиной Лузгиной. Азолина плакала тихо, почти неслышно. Окружавшие не утешали, не успокаивали ее. Они молчаливо разделяли с ней общую судьбу.
Их расстреляли во Второй Боровухе, под Полоцком, двумя группами: отдельно юношей и отдельно девушек.
Под утро 5 октября 1943 года из камеры, где сидели парни, дружно вырвались на волю слова великого гимна:
Вставай, проклятьем заклейменный...
Их подхватили и в других камерах. Голоса звучали все сильнее и сильнее, сотрясая тюремные стены.
Это есть наш последний
И решительный бой...
В это утро, последнее утро их жизни, в разговорах ребят не было сказано ничего о Родине, о долге, но все это незримо стояло за словами революционного гимна, звуки которого наполнили весь тюремный двор.
По коридору провели Владимира Езовитова, Николая Алексеева, Евгения Езовитова, Федора Слышанкова и Дмитрия Хребтенко.
— Прощайте, девушки! — крикнул Владимир, проходя последний раз мимо камеры, где томились их боевые подруги.— Держитесь! Придут наши — отомстят...
Ребят вывели попарно во двор. Началась посадка в машину.
— А ну, живей! — полицай ударил Слышанкова прикладом в спину.
Федор пригнулся и, вдруг выпрямившись, точно натянутая пружина, с силой дал полицаю в подбородок головой. Тот пластом растянулся на земле. Подбежавший на выручку гитлеровец хотел ударить Слышанкова, но он ловко увернулся.
— Бей, Федька, гадов! Нам терять нечего...
В машине поднялся шум. Это кричали Езовитовы Владимир и Евгений, Алексеев, Хребтенко. Солдаты втолкнули Слышанкова в машину.
Когда парней привезли во Вторую Боровуху, фашисты приказали им стать на колени перед вырытой ямой. Но комсомольцы не подчинились. Они стояли у края открытой могилы, крепко держась за руки и глядя с презрением на палачей. Юные подпольщики остались до конца верны своей Родине и боевой дружбе. Собственной кровью скрепили они эту верность.
А на следующий день, тоже на рассвете, везли во Вторую Боровуху Нину Азолину, Зину Лузгину, Машу Хребтенко. С ними была и Марфа Александровна — мать Фрузы. Все они проявили исключительную выдержку. Собрав последние силы, Нина Азолина запела своего любимого «Орленка».
— Молчать! Проклятая тварь! — взревел эсэсовец и ударил девушку по лицу, но песня не оборвалась. Ее подхватили другие.
Орлёнок, орлёнок, товарищ крылатый...
Машину остановили. Солдаты беспощадно начали избивать девушек, а песня все-таки не стихала.
Перед казнью гитлеровцы завязали девушкам глаза, но те сорвали повязки. Они смотрели в упор на стволы вражеских винтовок, ожидая выстрела: на лице их не дрогнул ни один мускул.
