В открытое настежь окно кабинета первого секретаря Залучского райкома партии врывалось своими запахами и звуками яркое, знойное сельское лето. Оторвавшись на минуту от неотложных дел, Иванов устало провел ладонью по лицу, подошел к окну. Главная улица райцентра с редкими пешеходами, изредка проезжавшими автомашинами и подводами выглядела вполне мирно. И вдруг ее наполнил чужой, плывущий откуда-то с неба ноющий звук. «Опять...» — Секретарь с тревогой смотрел на маленькую, едва различимую точку, удалявшуюся в сторону Старой Руссы. День сразу словно бы потускнел...
В дверь постучали.
— Да-да.
Вошел ладно скроенный, выше среднего роста мужчина лет двадцати семи. Пожалуй, самым характерным в его облике были большие карие глаза на открытом лице. Иванов хорошо знал непосредственность и прямоту взгляда этих живых глаз. Сейчас они смотрели выжидающе-сдержанно. Губы были твердо сжаты, густые темные брови сдвинуты. Это был Павел Афанасьевич Васькин.
— Вызывали, Иван Иванович? — вместо приветствия спросил он.
— А вы чем-то расстроены? — приветливо здороваясь, вопросом на вопрос ответил Иванов. — Садитесь.
- Да как же, Иван Иванович,— не сдерживая волнения, начал Васькин. — Два заявления подал в военкомат — и не отправляют. Обидно... — И кивнул в сторону окна: — А фашисты, видели, снова летают...
— Да, война подступает все ближе. Очень хорошо понимаю вас, Павел Афанасьевич. Думаю, ваше желание учтут. — Секретарь посмотрел Васькину прямо в глаза и уже другим, более официальным тоном сказал: — Завтра вам надо быть в Смольном, у товарища Бумагина.
— Зачем?
— Там все объяснят... До Руссы подкинем на машине, а дальше — поездом. Желаю удачи. — Иванов встал и крепко пожал Васькину руку.
Не знал, не мог тогда знать Павел Афанасьевич, что именно по рекомендации первого секретаря райкома партии едет он в Смольный на разговор, который круто повернет его жизнь. Как не мог даже предполагать, что всего лишь через месяц сам И. И. Иванов станет партизанским вожаком, примет командование Залучской бригадой.
Сойдя на перрон Витебского вокзала, Васькин машинально осмотрел свой свежеотглаженный темно-синий шевиотовый костюм, смахнул приставшую к рукаву пушинку и направился к трамвайной остановке. В Ленинград он приезжал не раз, даже некоторое время учился здесь, а вот в Смольном бывать не приходилось.
Еще подъезжая к Смольному, он увидел на площади Пролетарской Диктатуры стоявшую у репродуктора толпу. Выйдя из трамвая, подошел к людям, молча и сосредоточенно слушавшим что-то очень важное. Негромкий глуховатый голос с характерным южным акцентом показался очень знакомым. «Сталин говорит!»— догадался Васькин,
«...Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня,— продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии... враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы...»
Лица людей посуровели. Впервые так откровенно было сказано об огромной опасности, нависшей над страной.
«...Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том — быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение».
Вселяли надежду уверенность и спокойствие, с которыми Сталин излагал программу борьбы с врагом.
«В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджога лесов, складов, обозов. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия...
Товарищи! Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом...
Все силы народа — на разгром врага!
Вперед, за нашу победу!»
Репродуктор замолк. Но люди расходились не сразу, обменивались скупыми словами. В голове Васькина роились планы немедленного ухода на фронт. И вдруг пришла мысль: «А может, попроситься в партизанский от-ряд?»
Взглянув на часы, он быстро пошел через сквер к Смольному. У центрального подъезда невольно остановился перед памятником В. И. Ленину.
С волнением открыл Васькин парадную дверь. Подошел к дежурному, назвал себя. Ему сказали, как пройти к кабинету секретаря обкома партии.
— Подождите,— услышал он в приемной. — У Григория Харитоновича совещание.
Выйдя в коридор, машинально достал портсигар, взял папиросу, размял ее пальцами... В это время из кабинета стали выходить люди, и он быстро вернулся в приемную. Секретарша, показав глазами на дверь, сказала:
— Заходите.
Васькин вошел в кабинет. Григорий Харитонович Бумагин, плотный, среднего роста, в очках, вышел навстречу, приветливо пожал руку. Окинув взглядом крепкую, ладную фигуру вошедшего, пригласил сесть.
— Я слышал, вы просились на фронт? — начал Бумагин.
— Да, уже два заявления подал,— ответил с горячностью Васькин. — Мое место сейчас там. — И добавил уже спокойнее: — Конечно, могу и в партизаны...
— Ваше стремление, Павел Афанасьевич, понятно.— Бумагин помедлил, посмотрел на Васькина с довольной улыбкой, подумав: «Молод еще, но по всем другим данным подходит: внештатный пропагандист райкома партии, учился в Ленинградской высшей коммунистической сельскохозяйственной школе, был комсомольским работником, активно участвовал в коллективизации, дисциплинирован, инициативен...»
Григорий Харитонович пересел в кресло напротив Васькина и продолжал:
— Но у нас есть для вас другое поручение. Ответственное. И, не скрою, опасное. Вы остаетесь в тылу врага с подпольной организацией. Вам предстоит ее создать и возглавить...
— Я готов.
— Иного ответа мы от вас и не ждали. — Григорий Харитонович подошел к карте области, обвел кружком Волотовский район, сказал: — Это район действий вашей организации. Он вам в основном уже знаком, не так ли? Вас же в нем почти никто не знает, а это для подпольщика много значит.
Подбирать людей будете с первым секретарем райкома партии Анисимовым,— продолжал Григорий Харитонович. — Помните, подполье должно быть боевым. Главное — умело вести политическую и агитационную работу среди населения, воодушевлять и поднимать людей на борьбу с оккупантами, помогать партизанам, вести разведывательную работу, выявлять и уничтожать предателей. Впрочем, подробный инструктаж — чуть позже. А сейчас вот о чем. Есть для вас на новом месте вакантная должность — счетовод. Подойдет?
— Конечно. Но я могу и... сапожничать. Когда-то увлекался...
— Что ж, и это может пригодиться... Все сведения в обком будете передавать через партизанский отряд. С ним держите самый тесный контакт.
— А где он?
— Пока нет. Но будет, как только фашисты подойдут к району... Непосредственно подчиняетесь первому секретарю райкома. На него возложено руководство партизанскими силами и подпольем в районе. Он будет находиться в партизанском отряде.
— Понятно.
— Да, в Залучье получите документы как уволенный с работы за «аморальные поступки». Ясно? Партбилет оставьте у меня. После инструктажа сразу же выезжайте на место и обживайтесь, пока есть время.
В вагоне было многолюдно и жарко. Выйдя в тамбур, Васькин закурил. Вдруг он почувствовал на себе пристальный взгляд какого-то военного с тремя кубиками на петлицах. «Что это он уставился?» — с непри-язнью подумал Васькин и, отвернувшись к окну, стал обдумывать происшедшее за день.
По сути его просьба удовлетворена: подполье не менее трудный участок борьбы, чем передовая. Задачи ясны. Но как лучше их выполнить? Ведь каждый шаг надо делать в тылу врага. Малейшая ошибка — и можно погубить все дело. Самый хороший, подробнейший инструктаж не заменит опыта, Васькин же, как и многие подпольщики тех лет, был в этом новичком. Но у него было главное — страстное, горячее желание вступить в схватку со злейшим, сильным врагом и победить.
...Кто-то прикоснулся к его плечу. Васькин обернулся. Снова этот старший лейтенант. С радостной улыбкой протягивая руку, он почти выкрикнул:
— Пашка! Неужто забыл?
И только теперь Павел узнал товарища по Старорусскому детдому и Бологовской военизированной школе охраны Октябрьской железной дороги.
— Мишка! Черт! Как же ты вырос! Вот это встреча... Куда едешь?
— В Новгород. В новую часть. А ты?
— В Залучье.
— Значит, до Новгорода вместе... Очень рад. Посидим, потолкуем...
В купе сели у столика. Михаил откупорил две бутылки пива, разлил по стаканам.
— Где пропадал-то? Мы тебя всем детдомом искали, рабфак запросили. Получили ответ: после болезни оставил учебу.
— Да, на третьем курсе я долго болел. Отстал сильно. Стыдно было написать друзьям, что недоучился. Ведь я поехал по комсомольской путевке.
— Чудак... Куда же потом пропал?
— Пошел в облоно... Направили в Поддорский район учителем начальной школы. Время тогда на селе было тревожное: коллективизация. Я и как учитель не мог пройти мимо событий в деревне. А еще была особая причина: кое-что на своей шкуре в детстве испытал.— Павел невесело усмехнулся. — До детдома три года батрачил у кулака в том же районе...
— Вот как? Я об этом ничего не знал. Васькин умолк. Не хотелось ему воспоминаниями омрачать встречу,
Детство Павла, как и многих крестьянских мальчишек—его сверстников, было действительно нелегким. Родился он в 1913 году в селе Борок Шиловского района Рязанской губернии. Семья была бедной. Пяти лет потерял мать — умерла от сыпного тифа, а через три года та же болезнь унесла в могилу отца. В деревне свирепствовал голод, и Пашка пошел по миру. Так оказался он в Старой Руссе. Здесь, на рыночной площади, и свела его судьба с «благодетелем».
Как-то под осень восьмилетний беспризорник сидел с протянутой рукой у входа на рынок на сломанной плетеной корзине. Был он в старом, местами порванном мужском пиджаке, закрывавшем его почти до пят. Очень редко кто, сжалившись, совал ему в руку корку хлеба: голод не обошел и эти места.
Вдруг он ощутил на себе острый, сверлящий взгляд. Перед ним стоял высокий, с бородой, пожилой мужчина в добротном пиджаке и русских сапогах. Оценивающе осмотрев мальчика, незнакомец спросил басом:
— Отец, мать живы?
— Не-е... умерши... от тифа.
— Из деревни, наверно?
— Ага...
Бас подошел к сироте, пощупал плечо,
— Как зовут-то? Пашка нехотя ответил.
— Вот что, Павлик, понравился ты мне. Хочешь, в дом возьму? Будешь мне как сын. Живу я в деревне. И лес, и речка.., У меня все есть: и стадо коров, и мельница.
Этот человек говорил правду: во всем районе зажиточнее его в то время никого не было.
— Кормить, поить буду досыта,— вошел в роль бородач,— а ты мне кой в чем поможешь — ты же крепкий мужик... Ну как?
Пашке очень хотелось жить в деревне, но властные: ястребиные глаза «добряка» чем-то отпугивали.
Мужик тут же сообразил купить у лотошника пряник и протянул его Пашке, погладив сироту по голове, Это и подкупило парнишку.
— Ну что ж, поедем домой. Садись,— сказал бородач и первым сел в телегу на пустые мешки. Пашка нерешительно уселся рядом.
Из Старой Руссы выехали около полудня. К вечеру на берегу небольшой речки показались первые дома.
— Слава богу, засветло добрались. — Бородач пере-! крестился на купол церкви, возвышавшейся над деревней.
Всю дорогу мальчика не покидало сладкое чувство: вспомнились отец, мать, родная деревня...
Вечером у ворот дома он знакомился с Димкой, сыном своего хозяина. Димка был старше лет на шесть, весь в отца — рослый, смуглый.
В это время глава семьи вынес из дома большой узел с какими-то тряпками и вещами, поставил у ворот и, повернувшись к шедшей за ним следом с опущенной головой молодой женщине, сурово сказал:
— С богом, Агриппина. Коль потребуется вновь работница, дам тебе знать...
Женщина заплакала, встала перед хозяином на колени:
— Иван Митрич, ради бога, рассчитайся, как договорились. За два года причитается...
— Ах, тебе еще расчет? — взревел вдруг хозяин.— Забыла, кто тебя кормил, поил... –И он с гневом пнул узел.
Женщина заголосила еще громче:
— Вспомни бога... Заработала я... У свово же дитя отбираешь...
— Ишь, сучка, как заговорила! — оглядываясь на окно, где виднелось лицо жены, с наигранным возмущением закричал мужик и, чтобы слышала жена, заорал: — Язык бы у тебя отсох, потаскуха. Марш со двора! А не то кобеля спущу...
Женщина поднялась, взяла узел и, всхлипывая, пошла. Остановилась, обернулась и с ненавистью выкрикнула:
— Будь ты проклят, душегуб! Подавись награбленным!..
Пашка, взволнованный увиденным, спросил у Димки:
— Кто это? За что она его так?
— А-а, эта баба-то? — смеясь, сказал тот и уже зло «пояснил»: — Разве не видишь, какое брюхо отрастила. Жрала, пила, а работать за нее дядя должен...
Только потом, когда подрос, понял Павел, что за трагедия разыгралась в тот вечер у ворот, почему ему, новому «сыну», не нашлось места за общим столом, а кормили его остатками обеда в прихожей. Почему «отец» уже на другой день повел его к стаду коров и вручил пастушеский кнут. С тех пор мальчик пас скот един, а по вечерам помогал хозяйке по дому.
Пашка старался делать все, что ему поручали. И| все же хозяин часто бывал недоволен, иногда подкреплял свои нравоучения оплеухами.
Вагон слегка покачивало. За окнами проплывали поля, перелески.
— Ну а дальше-то как? Когда учительствовать на чал... — поинтересовался Михаил.
— Хорошая была пора,— оживился Павел. — За каждым учителем-комсомольцем закрепили по деревне.; Учили мы грамоте и взрослых, агитировали за колхозы. Пришлось и в рейдах «легкой кавалерии» участвовать, изымать излишки хлеба у кулаков. Те мстили нам. Но мы не отступали. А когда в закрепленной за мной деревне создали колхоз, я одним из первых стал его членом.
— Как так?
— Очень просто. Грамотных в колхозе не оказалось. Стать счетоводом попросили меня. Днем учил ребят, а вечерами сидел в колхозной конторе. Осилил и эту науку. И знаешь, даже понравилось. Райком пар-1 тии предложил поехать учиться в Ленинградскую высшую коммунистическую сельскохозяйственную школу. Я согласился. Окончить ее не удалось: через год она была преобразована в техникум. Но учеба дала многое..
Михаил смотрел на товарища с возраставшим уважением. А тот вдруг умолк, не стал рассказывать, как вступил в 1938 году в партию, как работал пропагандистом райкома комсомола, а перед войной был инспектором районной сберкассы в Сольцах, откуда переехал в Залучье, где стал бухгалтером райфинотдела.
— Да что мы все обо мне. Как ты-то жил эти годы? — спохватился Павел.
Михаил рассказал, что после школы поступил в военное училище, потом женился, имеет двоих детей, недавно переехали в Ленинград. Старший лейтенант вырвал из блокнота листок, написал на нем свой адрес и протянул Васькину.
— Будешь в городе — заходи... А ты-то женат?
— Да, любовь свою нашел. Аннушкой зовут. А вот детишек пока нет.
В разговоре и не заметили, как поезд подошел к Новгороду. Михаил снял с полки чемодан, надел фуражку, спросил:
— Куда писать-то?
— Пиши так: Залучье, райфинотдел, Васькину... Друзья крепко обнялись. Михаил вышел из вагона.
Васькин же, постояв у окна, пока не промелькнуло последнее привокзальное строение, лег на полку и продолжал обдумывать полученное в обкоме задание.
«Конечно, Волотовский район я в общем-то неплохо представляю,— размышлял он. — Это сугубо сельский район: 125 колхозов, 3 совхоза, 2 МТС, а из промышленных предприятий лишь небольшой льнозавод да -ме-стного значения предприятие с громким названием «промкомбинат». Северная половина с райцентром — безлесная. Поселок небольшой, но через него проходят железная и шоссейная дороги на Старую Руссу и Дно. Наверняка фашисты расположат в Болоте гарнизон, а также комендатуру и все прочее. Так что для подпольного центра это место явно не подходит. Зато в районе несколько крупных селений: Должино, Славитино, Дерглец. Из них, пожалуй, самое подходящее Должино. От райцентра не близко, но и не далеко. Лес рядом. Да и люди надежные есть. А главное, партизанские отряды будут невдалеке. Да и само село мне знакомо. Впрочем, на месте будет виднее...»
Мысли его перенеслись к дому, к Аннушке. О жене подумалось сейчас особенно тепло. Наверное, ждет его, беспокоится.
Умостившись поудобнее, Васькин уснул…
