Следствие подходило к концу. Дальнейшее упорство и отрицание собственных злодеяний все чаще представлялось Иванову бессмысленным. Ничего не поделаешь! Ставка на карьеру, на шикарную жизнь, во имя чего он, собственно, и шагал по трупам, предавал, пытал и расстреливал своих недавних сограждан, оказалась битой. Расплата неизбежна. Сдаться, признать все от начала до конца и подписью на последней странице протокола вынести приговор самому себе? Или еще упорствовать, за что-то цепляться, отрицать, сваливать на Других?
Высокий, грузный, широкоплечий, смуглый от южного солнца, Иванов медленно шел по коридору в кабинет следователя. Вот сейчас он откроет дверь, из-за стола встанет молодой высоколобый человек с внимательными, чуточку грустными глазами и скажет негромко: «Садитесь, Иванов. Буде;м заканчивать?» Что отвечать? Молча кивнуть головой, досказать недосказанное и подвести черту или, как вчера и позавчера, как неделю назад в Москве и здесь, в Калуге, тянуть свое? «Не так уж я виноват, как кажется, гражданин следователь. Я же был только исполнителем». Надоело, до дьявола надоело. «Игра сделана, ставок больше нет!» — Проклятая фраза привязалась еще со времени поездки в Германию в 1943 году. О, тогда она звучала совсем по-другому. Обласканный высоким покровительством Бенкендорфа, с немалыми деньгами, он пил, закрутил интрижку с прехорошенькой немочкой, играл в казино, а вернувшись обратно в Людиново, ораторствовал перед горожанами, рассказывал о немецкой культуре, восхвалял ее.
Игра сделана... Сейчас это звучит, как приговор.
И все же Иванов даже в эти последние дни следствия еще сопротивлялся. Для него каждая встреча со следователем представлялась поединком. Кто кого? Перехитрит он следователя, или тот припрет к стене неопровержимыми уликами? И бывший обер-лейтенант вермахта тянул, пытался хоть что-нибудь скрыть, чего-то не досказать, в искаженном' свете представить тот или иной факт. Удастся, и, кто знает, может быть, еще одна крохотная гирька ляжет на чашу жизни, а не возмездия.
Отвечая на вопросы и изворачиваясь, Иванов не понимал главного: сейчас группа талантливых чекистов не только распутывает до конца грязный клубок его измен и предательства. Она вписывает недостающие страницы в славную историю борьбы людиновских подпольщиков.
Что же касается самого Иванова, то его жизнь и «деятельность» следствию уже хорошо известны.
...Начало сентября 1943 года. Фашистской оккупации Людинова приходил конец. «Завоеватели» убегали, оставляя как мрачную память по себе сожженные дома, трупы, ненависть к коричневой чуме, ненависть, которую сбережет не одно поколение советских людей.
Готовясь к следствию, изучая материалы о зверствах фашистов в Людинове, Владимир Иванович и его товарищи записали некоторые цифры. Вот они: за время оккупации в Людинове гитлеровцы расстреляли 251 человека, публично повесили 7, угнали в рабство в Германию 1107 человек, нанесли материальный ущерб на 525 миллионов рублей. (Конечно, эти цифры были не полны, но и они говорили о безграничном горе и бесчисленных страданиях жителей только одного небольшого советского города.
В стае стервятников Дмитрий Иванов был не последним. Изменник Родины старался изо всех сил. Хитрый, жестокий, злобный, он стремился только к одному — упрочить свое положение у хозяев, добиться похвалы у шефа — Александра Бенкендорфа. Шеф хвалил: «Молодец, Димитрий. Продолжай, действуй так же». И Иванов продолжал: вынюхивал, как ищейка, арестовывал, допрашивал, истязал, калечил, убивал.
Какой выдержкой нужно обладать, чтобы, зная все о сидящем перед тобой звере в человеческом обличье, терпеливо слушать, спокойным голосом задавать вопросы. У коммуниста следователя выдержки хватило. Терпеливо и настойчиво он разматывал хитроумную паутину, сплетенную врагом на случай провала.
...Одетый в немецкий мундир, с наградами на груди, Дмитрий Иванов не только допрашивал и расстреливал советских людей. Он готовил план разгрома партизанского отряда. Вот что могло окончательно укрепить его положение и открыть путь к новым благам.
Обдумав и взвесив все возможности, Иванов с согласия Айзенгута и Бенкендорфа осуществил хитроумный, как ему казалось, трюк. Нашел, завербовал, проинструктировал и забросил к партизанам учительницу Елиза-вету Грачеву. Он сам привез Грачеву в деревню Куяву и связал ее с немецким офицером для завершения операции. И не вина предателя, что Грачева была очень скоро разоблачена и расстреляна партизанами.
А молодые подпольщики? Большую ставку делал Иванов на то, что сумеет развязать им языки, добиться признания. И снова просчет, снова неудача. Не дрогнули, ни слова не сказали комсомольцы.
В скупых фразах, в коротких строках вопросов и ответов встает на страницах следственных протоколов жизнь Людинова за двадцать два месяца фашистской оккупации. Жизнь во тьме, в голоде, страхе, но и в непрекращающейся борьбе за светлое завтра. И наконец этот день, это завтра пришло. Девятое сентября 1943 года. В этот день маленький город-герой, израненный, искалеченный, вновь расправил плечи и сказал: «Я живу!»
А Иванов? Для него освобождение Людинова явилось крушением, катастрофой. Правда, еще жила, теплилась надежда, что все переменится, что после короткой паузы «победоносные войска» фюрера вновь двинутся вперед. Но омерзительное чувство страха, ощущение безнадежности, провала честолюбивых планов и надежд становилось с каждым днем сильнее и сильнее. Теперь Иванов, как тень, следовал за своим шефом Бенкендорфом. В глазах холуя немецкий майор видел просьбу, мольбу не оставлять его здесь, забрать с собой. «Я еще пригожусь, поверьте», — читалось на лице старшего следователя. И Бенкендорф сберег Иванова. На всякий случай.
Вскоре оба они оказались в Минске. Александр Бенкендорф в новом для него ампула—шефа местной военной промышленности, Дмитрий Иванов—в должности заместителя директора военного завода.
Архивы тех лет не сберегли во всех подробностях описания «трудовой деятельности» Дмитрия Иванова за время с сентября 1943 до июня 1944 года. Однако известно, что новый заместитель директора немецкого военного завода был тесно связан с гестапо и принимал деятельное участие в розыске и арестах подпольщиков Минска.
И все же история неумолимо вершила свое дело. Освобождалась русская земля от фашистского ига. Вышибались за рубежи Советского Союза поредевшие, обезумевшие от ярости, еще злобно огрызавшиеся фашистские армии. И все чаще наши воины писали на поваленных пограничных столбах два слова: «Даешь Берлин!»
Прошло еще немного времени. В имении Бенкендорфа Калиш на территории Польши объявился новый лесник, угрюмый, чурающийся людей, злой и тяжелый на руку. Дмитрий Иванов. Трудно было узнать в этом обросшем, малоопрятном человеке недавнего щеголя, разгуливавшего по улицам Людинова в мундире немецкого офицера. И только глубоко запавшие глаза таили знакомое выражение непреходящей злобы и неуемного страха.
Лес!.. Раньше старший следователь людиновской полиции обер-лейтенант Иванов, как, впрочем, и большинство его тогдашних «коллег», боялся леса, сторонился и обходил его. А сейчас лес притягивал к себе Иванова. Деревья и кустарники укрывали предателя от людей, чьи внимательные, настороженные взгляды каждый раз провожали странного пришлого человека, по-собачьи преданного немецкому хозяину.
Но уже горела земля под ногами фашистов и в Польше. Ни жестокие расправы, ни массовые аресты и пытки не могли погасить пламени сопротивления польских патриотов. Варшава, Лодзь, Краков уже слышали мерную поступь наступавших советских армий.
В конце 1944 года незадачливый немецкий майор, незаконный и кратковременный владелец воровски присвоенных имений на польской земле, Александр Бенкендорф запаковал чемоданы и сбежал в Германию. Вместе с ним бежал в фашистское логово Дмитрий Иванов.
— Окажите, неужели Бенкендорфу не надоело нянчиться с вами? Таскать все время за собой, из города в город, из страны в страну? — поинтересовался однажды следователь.
— Не знаю, — пожал плечами Иванов. — Собственно, я ему никогда не был в тягость. Всегда помогал, чем мог. Вроде носильщика или грузчика...
Иванов явно скромничал, низводя свою роль единомышленника, палача, исполнителя кровавых замыслов шефа до роли слуги, но следователь Владимир Иванович внимательно, не перебивая, слушал. Ободренный молча-нием, Иванов продолжал:
— В мае сорок пятого мы расстались. Я понял с опозданием, правда, что нам не по пути, и ушел. Даже не простился.
— Любопытно, — улыбнулся Владимир Иванович. — Проститься — не простился, а охранную грамоту с упоминанием ваших услуг вермахту шеф все-таки выдал, а вы взяли.
— Было такое, — пробормотал Иванов. Следователю понадобилось много сил и времени, чтобы проследить рт начала до конца изщдцстый, путаный и скользкий путь, который прошел Дмитрий Иванов, расставшись с Бенкендорфом.
По немецким дорогам двигались советские войска, залпы орудий уже доносились до Берлина. Может быть, именно в эти дни бесноватый фюрер спрятал в карман френча несколько ампул с крысиным ядом. «Игра сделана, ставок больше нет!»
А Иванов, человек без родины, искал спасения. Назад в Россию, снова стать русским, втереться в ряды победителей. С этой целью он сжег все документы. К черту услуги вермахту, гестапо, к дьяволу фашистские благодарности и медали! Однажды ночью в придорожном кювете Иванов, по его словам, наткнулся на труп советского солдата. Находка!.. Через минуту гимнастерка, штаны и смятая пилотка убитого оказались на отощавшей фигуре Иванова. Красную звездочку он выбросил, свою одежду кинул в яму, а сам в новом обличье дождался утра и смешался с толпой освобожденных советских военнопленных. Вместе с другими на пункт сбора военнопленных явился «исстрадавшийся в неволе» уроженец Гомеля Николай Петрович Смирнов. «Контузия, амнезия( потеря памяти), лагерь... вырвался, дорогие товарищи... спасибо вам...»
Ему поверили, и через короткий срок «Смирнов Н.П.» уже значился бойцом хозяйственной команды саперного батальона.
Сейчас, спустя много лет, возникает законный вопрос: не помогла ли Иванову в последний момент фашистская разведка? Возможно, что превращение предателя в солдата Советской Армии было подготовлено заранее и имело «далекий прицел» шпионского характера. Кто знает, может быть, именно так и было...
Однако Иванов хотел забраться еще глубже. Хотел еще надежнее замести следы, чтобы сбить с толку тех, кто мог заинтересоваться судьбой вернувшегося из плена солдата. С этой целью, выкрав из канцелярии доку-менты, литера, чистые бланки, Иванов бежал из части и подался куда глаза глядят.
На пути вставали освобожденные, разрушенные города. Истомленные, исхудавшие лица его недавних сограждан светились счастьем и радостью. Иванов был чужим на всенародном празднике. Он крался, как волк, как хищник, боясь пристального взгляда, неожиданного вопроса.
Расплата. Возмездие! Уже тогда эти резкие, беспощадные слова хлестали, будили ночью, напоминали о неизбежном.
В маленьком грузинском городе Зестафони Александр Иванович Петров, уроженец Смоленска, он же Дмитрий Иванов, стал проводником скоропортящихся грузов на железной дороге. Частые поездки, незнакомые станции, крохотные полустанки — все это устраивало человека, жившего по подложным документам. Лишь бы не засиживаться на одном месте, лишь бы одни и те же люди меньше видели, меньше знали, меньше расспрашивали.
Так проходил месяц за месяцем, год за годом. Пришел 1949 год. Иванов, он же Петров, продолжал работать на железной дороге. Погрузнел, стал говорить неторопливо и уверенно, приглядывал жену с твердым намерением взять при женитьбе ее фамилию: еще один ход, чтобы прошлое кануло в неизвестность. Обзавелся «дружками», старательно выбирая тех, кто не ахти как разборчив в делах и по характеру подходит. Жил тихо, не бросаясь в глаза, а в помыслах и на сердце таил одно: урвать побольше денег, вырваться на простор, добиться власти над людьми. Если не довелось достичь этого с помощью фашистской плетки, то хотя бы с помощью «деньги».
Осенью 1949 года Иванов-Петров с шайкой грабителей совершил в городе Орджоникидзе крупное хищение из железнодорожных вагонов. Вскоре он был пойман и осужден на 15 лет лишения свободы. В лагерь прибыл уголовник Петров.
— Только, бывало, выкарабкаюсь, и опять хлоп по башке — и вниз кувырком, — цинично признался Иванов на одном из допросов. — Видать, судьба не сложилась... — И выжидательно посмотрел на следователя. Однако Владимир Иванович и на этот раз не возражал и не спорил. Зачем? Стоило ли убеждать преступника, что своей судьбой распоряжался он сам. Его сверстники сражались за Родину, а этот, затаив ненависть и злобу, переметнулся к врагам. Тщеславный и алчный, он превратился в садиста. Родина была для него пустым звуком. Дружба, честь? Он смеялся над этими «словечками». И позже, в послевоенные годы, на какой-то срок уйдя от наказания, остался таким же ненавидящим, поправшим все человеческое, ищущим легких путей.
Следователь промолчал, а Иванов продолжал сокрушаться:
— Двоенко — тот вовремя беду учуял. Хитрый, подлец: удрал из Людинова пораньше и сразу, как клоп, в щель забился. Ему что!
— Каждому свой черед, — сдержанно заметил Владимир Иванович и предложил арестованному продолжать рассказ о себе. А говорить уже оставалось немного...
Освобожденный досрочно. 10 июня 1955 года. «Петров» поселился в Якутии в Усть-Иаре Работал шофером на приисках, накапливал деньжат и собирался через год-другой махнуть туда, где потеплее. Северный климат пришелся не по нраву.
На душе у него, как говорится, полегчало. Был Иванов да сплыл. Нет его. Есть Петров, хоть и отсипевший свой срок за уголовщину, но вернувшийся к честной жизни. К политике, к фашистам, к Людинову, к казни подпольщиков и партизан Петров никакого отношения не имеет. Теперь он трудится по-ударному, можно и судимость снять, и льготной путевкой в санаторий воспользоваться. Пора и отдохнуть от трудов праведных.
Десятого ноября 1956 года, при возвращении из санатория, шофер из Усть-Нары Александр Иванович Петров был опознан и задержан на одном из московских вокзалов. Так пришел конец.
...Высокий, плечистый мужчина в черном пиджаке и белой рубашке смуглый от южного солнца, вошел в кабинет. Вместе с ним вошел конвоир. Молодой следователь с внимательными, чуточку грустными глазами поднялся навстречу, кивнул головой и сказал:
— Садитесь, Иванов. Будем заканчивать.
